Сергей Криворотов
г. Астрахань
Ни при нашем первом знакомстве, ни потом мне в голову не могло прийти, что жить ему оставалось всего три года. Оказались мы вместе в одной больничной палате с очень разношёрстной публикой. Я попал туда по ошибке с диагнозом, на рентгеновском снимке обнаружили камень почки и без разговоров закатали в урологическое отделение. Я не упирался: с месяц доставала боль в пояснице, настолько, что согласился бы и на операцию. К счастью, после тщательной проверки всё объяснилось банальным радикулитом, который я заработал на институтских военных сборах в Чечне. Врачей обманула царапина на плёнке, при повторных исследованиях её и след простыл, и неведомо откуда взявшийся дефект звучно назвали «артефактом».
Только одному пациенту в палате дважды за день медсёстры измеряли давление, среди больных нашлись такие, что даже позавидовали. Но, меньше двухсот двадцати ртутный аппарат у него никогда не показывал, я и понятия не имел, что можно жить с такими постоянно высокими цифрами. Так что чужая зависть выглядела заведомо глупо: если медики уделяют кому-то внимания больше, чем остальным, ничего хорошего тому ждать не приходится.
Владимир Михайлович Некрасов – так полностью величали жертву злостной гипертонии, преподаватель, точнее, заведующий секцией английского языка в местном техническом вузе. Персонал относился к нему с подчёркнутым уважением, да и больные, впрочем, не все. Попались среди наших соседей два-три хама, из тех, что при любых обстоятельствах всегда норовят урвать для себя лучшие куски и места, и которых уступать дорогу детям или пожилым, видимо, никто и никогда не учил. Они единственные «тыкали» выглядевшему старше их, да и своего действительного возраста, седому интеллигентному Некрасову, хотя, прочие страдальцы, как и все сотрудники отделения, называли его уважительно по имени-отчеству. Сам же он неизменно ко всем без исключения вежливо обращался только на «вы».
Одному из таких халдеев, наглость которого намного превосходила его физические и умственные данные, пришлось подправить воспитание так, чтобы никто не увидел. Помогло, причём, хватило одного внушения. В моём детстве среди соседей по двору хватало и блатных, и приблатнённых, которых постепенно, по мере взросления, всех до единого пересажали за противоречия с законом, но дорожки наши разошлись задолго до того. Зато «ботать по фене», то есть изъясняться по-ихнему затруднений в дальнейшем не представляло. Так что, убедительно изобразить при случае делового было для меня раз плюнуть.
Но больше прочих раздражал наш лечащий врач, самоуверенный неприятный мужчина лет тридцати пяти, считавший самого себя несомненным гением. Он писал кандидатскую и постоянно использовал зависимое положение Некрасова для перевода плохо скопированных из зарубежных медицинских журналов статей. Копии тогда делались на единственно доступном, лишь с разрешения КГБ, да и то, далеко не каждому, конечно, паршивом аппарате «Эра», прапрадедушке теперешних ксероксов. Сомнительное словцо «отъэрить» дожило до начала 90-х и умерло только вместе с этими динозаврами копировальной техники. Мелкий блёклый шрифт, плохонькая бумага, требовалось немалое напряжение здоровых глаз, чтобы разобрать даже русский текст. Лечащий врач ежедневно приносил безотказному преподавателю всё новые листки, хотя прекрасно знал о состоянии пациента и сопутствующему для гипертонии отслоению его глазной сетчатки.
Я сочувствовал знатоку английского Владимиру Михайловичу, но бесцеремонный доктор для вразумления любым способом был для меня совершенно недоступен. К тому же, если у человека нет совести, то разбудить её уже не получится, несуществующее и взять-то неоткуда.
Несмотря на болезненный вид, Некрасов вовсе не выглядел жалким. Наоборот, он умел сразу внушать уважение к себе, что и проявляло большинство окружающих.
Да и нытиком он не был в отличие от многих гораздо менее больных персонажей. Зато собеседником оказался великолепным, на этом мы и сошлись. Только не знаю, чем уж я мог так его заинтересовать? Видимо, среди обитателей палаты просто не нашлось другого внимательного слушателя, успевшего к тому же прочесть немало книжек и послушать забугорных голосов. Да и на примитивном обиходном английском, скорее американском, я мог изъясняться, но, подозреваю, его это больше забавляло. Впрочем, к расширению круга общения Владимир Михайлович никогда не стремился, так что инициатива исходила от меня.
Как-то сразу я понял, что он очень интересный и знающий человек, нисколько не зашоренный рамками своей профессии. Успел много поездить и повидать, и своими суждениями отличался от большинства знакомых, то ли тщательно скрывавших свои мысли, то ли наивно веривших официальной пропаганде. Главное, с самого начала я почему-то не ощутил особой возрастной разницы между нами. Будучи на тридцать с лишком лет старше, он с самого начала общался со мной как с равным, и никогда не давил своими познаниями или возрастом. Если я с чем-то не соглашался, он терпеливо и обстоятельно доказывал свою правоту, и обычно ему это удавалось, к твердолобым догматикам я точно не относился.
Все сведения, что я узнал в дальнейшем о его жизни, исходили от него самого. Я ему безоговорочно верил, Некрасов не производил впечатления человека, способного что-либо приукрасить, присочинить ради скрытой выгоды или просто, как дань традиции, восходящей к барону Мюнхгаузену. Одно то, что я понятия не имел, сколько наград у него за войну, об этом он не распространялся, показывает его полное презрение к выпендрёжу. Стоит ли говорить, какое впечатление на меня произвёл уже на похоронах впервые увиденный его иконостас по обеим сторонам груди? Беглым взглядом трудно было даже определить, чего больше орденов или медалей, только потом уже доходило, что последних-то, конечно, больше. Настоящих, бронзовевших с золотым отливом, заслуженных в боях на передовой, а не в тыловых штабах. Это не сувенирная коллекция Брежнева, неведомо за какие заслуги полученная. Если уж даже историю войны на Черноморском побережье переписали под генсека – с решающей ролью «Малой земли» и главным героем – Леонидом Ильичём…
Позже при виде подобных некрасовским боевых наград вспоминались слова Стендаля «Когда я смотрю на увешанного орденами человека, я не могу не думать о том, какие жестокости пришлось ему совершить, чтобы добыть эти ордена!»
Никогда мы с Владимиром Михайловичем эту тему не затрагивали, я так и не решился спросить, сколько врагов пришлось ему положить, защищая Родину. Ни разу я не видел, чтобы на День Победы он выставлял напоказ свои регалии, чтобы покрасоваться на людях боевыми заслугами, в отличие от многих, гораздо менее отмеченных, но считавших подобное в порядке вещей.
Как-то я спросил, почему он никогда не носит хотя бы часть фронтовых наград, наверняка у него имеющихся, хотя, даже не предполагал тогда о стольких свидетельствах боевой доблести. Он охотно пояснил: «Когда я вижу такого разукрашенного самодовольного индюка, мне становится смешно. Настоящим фронтовикам, прошедшим войну с первых месяцев до победы и уцелевшим назло всему, такое не требуется. Не станут они так выпендриваться. Главная награда – то, что смогли победить и остались живы. Разве, могут мёртвые металлические побрякушки возместить годы и близких, потерянных за войну?»
Трубачом морской пехоты Некрасов участвовал в обороне Севастополя. Он вспоминал, как в конце июня сорок второго их полк находился на позициях у каменоломен с винными складами со стороны Инкермана. Именно на этом заводе незадолго перед войной начали массовый выпуск «Советского Шампанского», благодаря понравившейся Сталину идее Анастаса Микояна.
– Знаешь, – признался он. – Там у всех нас появилось одинаковое поганое чувство, что жить осталось день-два, не больше. Установилось странное затишье, немцы не совались. Даже налёты их бомбардировщиков прекратились. И это только убеждало в неизбежности скорой развязки. Чтобы заглушить невыносимую тоску, мы спускались в штольни, поначалу выкатывали наружу бочонки с вином и пили, пили, пока у нас не начинало выливаться назад через нос, рот и уши. Отсыпались и снова присасывались, ощущая, что такое последний раз в жизни. Потом уже оставались внизу и пили в самих складах, не тратя времени на подъёмы наверх. На третий день понаехали энкэвэдэшники с подрывниками, нас отогнали на другую позицию, а ходы в каменоломни закидали гранатами, отрезав подземные хранилища. Через день на нас полезли немцы… Я слышал, напоследок перед самым концом в штольнях рванули артиллерийский арсенал вместе с остававшимися внутри гражданскими и ранеными…
Ему повезло: тяжёлое ранение осколками в грудь и голову. Некрасов не попал в оставленный в подземельях медсанбат, его вывезли морем в Сухуми. Повезло ещё потому, что следующий, оказавшийся последним транспорт потопила немецкая подлодка.
У него сохранилось маленькое пожелтевшее фото того времени, молодой симпатичный блондин в чёрном бушлате поверх полосатой тельняшки с бесшабашно сдвинутой на затылок бескозыркой. В эвакогоспитале грузинские медсёстры, и женщины-врачи сочувствовали и тепло относились к раненому моряку, делая всё возможное для излечения. Тем более поразили его неожиданные слова лечащей докторши.
– Жалко нам тебя, морячок, – как-то во время утреннего осмотра грустно с глубоким вздохом заметила не скрывавшая с первого дня своей симпатии медичка. – Погибнешь ведь здесь…
– А, что такое случилось? – насторожился раненый, вроде бы только обозначилась чёткая надежда на скорое возвращение в строй, и умирать теперь вовсе не входило в его ближайшие планы.
– Так, немцы скоро придут, тебя же первого кончат…
Видя моё недоумение, Некрасов криво усмехнулся и утвердительно кивнул головой.
– Да-да, именно так и сказала. Я понял, что и другие думали то же. Все там были уверены в близкой победе Гитлера, и занятие немцами Сухуми и всего Закавказья считали делом решённым. Тебя, наверное, удивит ещё больше, если узнаешь, что в Грузии с нетерпением ждали такого исхода.
– Но, как? – это действительно не укладывалось в голове. Ведь у власти стоял Джугашвили! Столько грузин геройски воевало на фронтах! «За Родину! За Сталина!» Как такое могло быть?
– Многие не признавали Советский Союз своей страной, они считали, что их родную Грузию захватили московские большевики, а сталинскими репрессиями все были сыты по горло. Они ждали немцев, как освободителей. Добровольно на фронт уходили единицы, остальные не желали воевать за чуждый им Союз нерушимый. Нередко, особенно в городах, те, кто побогаче, подкупали бедных селян, чтобы те под их фамилиями шли в армию по мобилизации. Такие случаи вовсе не были единичны. Когда знаешь подобное, фильм «Отец солдата» выглядит не больше, чем не без таланта сделанная советская пропагандистская фальшивка, как и многое другое.
– Но ведь немцев всё-таки не пустили в Закавказье!
– Чистая случайность. Можно сказать, даже везение. Ведь знамя со свастикой уже развевалась над Эльбрусом, самой высокой точкой Европы. Кавказцы в массовом порядке сдавались и дезертировали из фронтовых частей. Наспех собранные закавказские национальные дивизии имели низкую боеспособность и использовались обычно на второстепенных оборонительных или тыловых позициях. За Кавказский хребет немцев не пустили наши рядовые солдаты и младшие офицеры, в большинстве славяне, а не штабные стратеги, бездарно строившие оборону. В конечном счете, всё решили небольшие отряды с пулемётами, успевшие перекрыть и удержать перевалы, по которым немцы намеревались пройти в Закавказье. Помогло, конечно, и то, что фрицам пришлось оттягиваться к Сталинграду, а остававшиеся на Кавказском направлении увязли в боях за Краснодар, на подступах к Туапсе, Орджоникидзе. У вермахта действовал целый горно-стрелковый корпус с егерской дивизией «Эдельвейс», эти части имели опыт боёв в гористой Норвегии и на Балканах и состояли из альпинистов и тех, кто до войны работал туристическими гидами и горными инженерами на Кавказе. Поэтому у них имелись точнейшие карты хребта и перевалов, о которых наши не могли и мечтать. А наше командование наскоро собирало необученных и зачастую никогда не видавших гор степняков – казахов, башкир. Давали им сухой паёк на трое суток и отправляли с винтовками и несколькими патронами в горы замерзать в лёгких шинельках. До сих пор в пещерах высоко у самых ледников находят пропавших без вести обледеневших красноармейцев.
После такого ничего не приходило на ум. Он увидел, что перегрузил своего слушателя и резко сменил тему. Но я задал ему ещё один вопрос по только что услышанному, не дававший мне теперь покоя.
– Неужели, никто не ответил за такие преступления?
– Нет, конечно, как всегда. Наоборот, многих в штабах, ответственных за бесполезные жертвы, ещё и к наградам представили. Немцы-то не прошли! А за ценой не постоим… Да и факты эти потом засекретили и возможным свидетелям рты давно заткнули. Пожалуй, только Берию много позже расстреляли, помимо прочего, и за действия на Кавказе в 1942. Он представлял там Государственный Комитет Обороны, но его убрали фактически не за прошлые преступления, а как конкурента в борьбе за власть после смерти Сталина.
Всё это никак не соответствовало мемуарам Жукова, Штеменко и других советских военачальников, так же, как и официальному изложению истории Отечественной войны.
– Ты бы ещё захотел, чтобы и Сталин сам рассказал о своих преступлениях? – язвительно ответил вопросом на мой же вопрос бывший фронтовик. – Имей в виду, Жуков, к тому же, писал свои воспоминания после инсульта, там и мелких несуразностей хватает.
К своим бесконечным посетителям Владимир Михайлович выходил за пределы отделения, видно было, что он категорически против этих визитов, потом уже я понял, он просто не желал никого беспокоить, тем более, не хотел, чтобы его теперешнее состояние видели знакомые. Его навещали сотрудники, студенты, ему приходилось перебарывать своё состояние и не выказывать досады.
Чаще прочих приходила женщина, в которой я с первого взгляда безошибочно угадал его жену. Когда мы столкнулись в бесчисленный раз, улыбаясь друг другу, как старые знакомые, Некрасов представил её Жанной Яковлевной, «законной половинкой». Хорошо сохранившаяся для своих лет, властная, не лишённая скрытого обаяния брюнетка не походила ни на один знакомый мне этнический тип, хотя в лице, особенно в разрезе глаз, проглядывало что-то, несомненно восточное
– Я никак не пойму, кто ваша супруга по национальности? – вопрос довольно нескромный, но сильно заинтересовавший меня.
– О, это уникальный случай генетики, отец – крымский татарин, мать еврейка. Смесь просто термоядерная, и характер, разумеется, соответствующий.
– Что ревнивая? – настырно продолжал допытываться я.
– Ну… и это тоже, конечно, – уклончиво ответил Владимир Михайлович и, видимо, чтобы избежать неприятных для него дальнейших расспросов, сообщил:
– Конечно, ругаемся иногда, больше из-за сына, характер точно от неё унаследовал, но это пустяки. Слишком нас многое связывает.
Он сделал паузу, как бы раздумывая, стоит ли продолжать, я же молчал, заранее принимая любое его решение.
– Вообще-то, она у меня классная! Знаешь, после войны мы жили в Ленинграде… Регистрироваться официально было нельзя, могли докопаться, что она из крымских татар, их ведь после войны всех выселили. Поэтому и ребёнка тогда не могли позволить. Я её водил по знакомству прерывать беременность на квартире. Тогда это преследовалось, таких акушеров вылавливали и сажали. Остаться после операции, прийти в себя, ты же не будешь спорить, что это операция, ни в коем случае не разрешалось. Сразу требовалось уходить, чтобы никто ничего не заподозрил. Можешь такое представить? Вот что действительно надо описать под рубрикой «Их нравы». Пока шли старыми питерскими проходными на Васильевском, из тёмных окон наверняка пялились бдительные соседи-стукачи, так что ей приходилось изображать бодрую походку и улыбаться для скрытой публики. Стоило кому из наблюдателей заподозрить подпольный аборт, тут же звякнули бы в органы, и всех причастных в момент загребли, акушерку в первую очередь. А терять жизненно нужную специалистку очень не хотелось. Такие стояли времена…
Несколько лет он играл на трубе в ресторане «Север» на Невском, его виртуозные соло пользовались неизменным успехом, деньги перестали быть проблемой. Бывший горнист оказался неплохим джазистом. В подробности он меня никогда не посвящал, а я не мог так вот в наглую требовать от него отчёта о всей его жизни. Но где-то уже в первые годы правления Хрущёва, его карьера музыканта закончилась по независящим от него веским причинам, и ему с гражданской женой пришлось перебраться в провинцию. К этому времени у них появился маленький сын, они зарегистрировались, и жена носила теперь его фамилию. Что в действительности вызвало скоропалительный переезд он не пояснил, а я ни сразу, ни потом не решился уточнить, так же, как и то, откуда у него столь завидное знание английского?
Фронтовые знакомые Некрасова в нашем городе обещали ему кафедру иностранных языков престижного мединститута. Но в последний момент должность досталась более молодой и не столь опытной преподавательнице, имевшей покровителей в обкоме партии. Беспартийному Некрасову предложили секцию английского языка в техническом вузе, где он и застрял пожизненно. Хотя, отказ и показался поначалу обидным, но всё обернулось не так уж плохо. Жанну Яковлевну вскоре утвердили ассистентом на ту же кафедру, и он признался, что никому не пожелал бы работать вместе с женой…
От него всегда можно было ждать самые неожиданные вопросы.
– А ты представь, что одним прекрасным утром проснёшься, а на улицах в городе танки на перекрёстках, и власть уже у военных. Или ты уверен, такое невозможно?
– Как? – растерянно переспрашивал я, даже задохнулся, сказанное точно не укладывалось в голове. Хотя, из подготовки на военной кафедре известно стало многое, что и не снилось простым гражданам. Нас в институте готовили к одновременному получению с дипломом звания лейтенанта запаса. Познакомили и с тайными противоатомными убежищами для членов семей областной и городской партийной элиты, и с планом всеобщей эвакуации для прочих жителей в случае войны или стихийного бедствия. При введении военного положения в стратегических точках города немедленно устанавливались пулемёты. Главной задачей ставилось пресечение малейшей паники среди населения. Выполнение плана предусматривалось любой ценой.
– А сколько ты знаешь попыток государственного переворота при советской власти? – Мне оставалось только пожать плечами.
И тогда он обстоятельно и аргументировано привёл неизвестные мне факты, о которых никто не только в школе, но и в институте никогда не заикался, а официальная наука и вовсе замалчивала. Белые пятна советской истории, начавшие едва приоткрываться спустя много лет.
Он всегда восхищался Крымом, хотя побывал там только во время войны, да и то в районе Севастополя, но постоянно мечтал туда съездить хотя бы ещё раз в жизни.
– Попомни, с Украиной ещё возникнут большие разборки из-за того, что Хрущ одним росчерком отнял от России полуостров. Если дело дойдёт до отделения это может вызвать даже войну.
Такое нелепое предположение в то время у меня не могло вызвать ничего, кроме возмущения и неприятия. Какое отделение?! Какая такая война?! Бред, да и только. То есть, теоретически я допускал, что когда-нибудь в отдалённом будущем народы Прибалтии добьются независимости, не исключал, что со временем может отпасть и Кавказ с республиками Средней Азии, за исключением Казахстана, насквозь прошитого созданной при советской власти инфраструктурой с миллионами русских, посланных на освоение целины. Но не мог даже представить, чтобы распалось славянское ядро народов-братьев по крови, наследников Киевской Руси – России, Украины, Белоруссии.
Как он сумел предвидеть будущее? Кто открыл ему неведомые для профессиональных политиков и футурологов файлы биоинформационного поля планеты, в которое я, по-прежнему, не верю, но, как иначе объяснить такую оракульскую прозорливость провинциального преподавателя английского языка в семидесятые годы?
– Вот увидишь, наши ещё обязательно во что-нибудь вляпаются, почище Чехословакии. Если ружьё висит на стене, как говорил Антон Павлович, оно обязательно выстрелит. Имея такую громадную армию, трудно удержаться от соблазна использовать её по прямому назначению. И тогда плановая советская экономика развалится.
До начала исполнения интернационального долга в Афгане оставалось ещё целых пять лет…
Студенты уважали Некрасова, как никого из преподов, хотя, его предмет являлся далеко не основным в вузе. Он никогда не подстраивался под молодёжь, чтобы заработать авторитет, но неизменно умел вызвать интерес и захватить внимание аудитории.
Как-то раз по распоряжению ректората его отправили с отрядом второкурсников на уборку томатов за сто километров от областного центра. Трудовой семестр – так называлась подобная практика, ничего общего не имеющая с обучением будущей профессии. В те времена колхозные бригадиры, к которым присылали сезонных помощников из города, нередко мухлевали при расчётах, делая себе и колхозу немалые деньги за счёт дешёвой рабсилы. Некрасов следил, чтобы подобного не случилось, он всегда умел любого заставить считаться с собой.
Ребята с энтузиазмом выкладывались по полной в расчёте на приличный заработок, но в самый разгар работ на их отдалённый полевой стан внезапно прекратили подвоз продуктов. Переговоры с бригадиром, поиски виновных не привели ни к чему, кроме заверений разобраться и требования, несмотря ни на что, продолжать уборку урожая. Все припасы закончились, голодные ребята начинали роптать. Тогда Некрасов одолжил ружьё у бригадира, в одиночку выследил и завалил степного сайгака, хотя, сезон охоты ещё не открывался.
Вскоре после этого ранним утром подъехали разбираться местные хозяева жизни – секретарь райкома с председателем колхоза. На жалобы о перебое со снабжением они, даже не слушая до конца, начали угрожать уголовным делом за браконьерство. Тогда Некрасов от имени всего отряда заявил, что работу прекращают и ждут ещё два дня, а если продукты не начнут снова поступать – уедут домой.
Кроме невнятных угроз и обещаний партийной кары, которые мало тронули беспартийного преподавателя, бывшего морпеха, в ответ ничего не последовало. Раздражённое начальство укатило восвояси на райкомовской белой «волге», у них приближалось время обеда.
Когда сайгачатина закончилась, так и не увидев никаких положенных продуктов, Некрасов нанял на собственные деньги бортовую машину, довёз ребят до города и под свою ответственность распустил отряд по домам.
Вскоре после возвращения его срочно вызвал ректор. Гневный звонок из обкома партии не замедлил себя ждать, Некрасова требовали «на ковёр».
– Если я пойду, ты знаешь результат наперёд: я им всё выскажу, – устало пообещал Владимир Михайлович ректору, тоже фронтовику и своему закадычному приятелю, одному из немногих в коллективе вуза.
– Ладно, сиди пока дома и не рыпайся! – Недовольно пробурчал ректор, предвидевший такой поворот, не раз ему уже приходилось защищать боевого товарища от нападок партийных чиновников. – Я сам с ними разберусь, да и, действительно, безобразие какое: оставить пацанов без еды! Теперь хотят перекинуть с больной головы на здоровую, в попытке срыва уборки решили обвинить. Только не лезь ты, пожалуйста, нигде со своими политическими высказываниями, не дразни гусей. И давай, вот сейчас, сразу пиши подробную объяснительную на меня.
И на этот раз Некрасова оставили в покое, отделался выговором по институту без занесения в личное дело, через полгода от такой епитимьи не оставалось и следа. Среди студентов же после этого случая о Владимире Михайловиче множились легенды.
Как-то он позвал в гости, Жанны Яковлевны не оказалось дома, но Некрасов наконец-то познакомил со своим сыном Юриком, учившимся в консерватории. Парень оказался года на четыре младше меня, он ни минуты не сидел на месте, светловолосый, экзальтированный без видимой причины, всё время встревавший в наш разговор. Больше раздражало не то, что он никому не давал рта раскрыть, а отсутствие всякого уважения к отцу, просто ни в грош он его не ставил, каждую минуту выпячивая нисколько для меня не интересное своё «я». На чернявую мать он совершенно не походил, вот с отцом сходство просматривалось, хотя кудри ему достались явно не от родителей. Видимо, всё же пятьдесят процентов русских генов объединились с четвертушкой еврейских и подавили, по крайней мере, внешне крымско-татарский остаток. Но на характере сына, как жаловался Владимир Михайлович, такая соединённая доминанта не сработала, тут настырный мальчик полностью оказался в мать.
К тому же, Некрасовы не чаяли в единственном наследнике души и не отказывали ему ни в чём, сами лишённые многого из того, что теперь стало общедоступным. А по мне, так пороть ремнём гадёныша в своё время очень бы не помешало. Впрочем, в семьях педагогов потом часто замечал подобные издержки воспитания, мало кто из наставников молодёжи к своим детям относился критично. Конечно, из уважения к Владимиру Михайловичу я вида не подал, как воспринимаю его отпрыска, тем более, нескольких лет разницы в возрасте с этим недорослем хватило, чтобы смотреть на него как на «салагу», пацана несерьёзного. Пусть он и корчил из себя перед нами творческого человека. В углу комнаты рядом с книжными полками стояло старенькое чёрное пианино с камертоном на крышке, вид инструмента подтверждал его частое использование по предназначению. Я вполне допускал, что студент консерватории неплохо владеет чёрно-белыми клавишами,. это легко можно было отнести и на счёт отцовской наследственности, но никак не давало повода настолько задирать нос.
Тем более, удивил Владимир Михайлович, когда спел при мне «Тёмную ночь», «Шаланды полные кефали…», аккомпанируя себе, как заправский пианист. Причём, только тогда я понял, насколько здорово и голосом, и выговором он напоминает Марка Бернеса. И, видимо, чтобы добить меня окончательно, следом без изъяна исполнил битловскую «Yesterday». Такое не могло считаться характерным даже для неординарного преподавателя английского… Я пожалел, что услышать его игру на трубе уже никогда не смогу, он как-то пояснил, что без постоянной тренировки специальных мышц-букцинаторов такие способности утрачивались менее, чем за год.
В тот вечер, махнув на свою болезнь, хозяин выставил на стол литровую бутылку венгерского рислинга. Подозреваю, у отца с сыном имелся на то веский повод, но меня насчёт него не просветили. Не спеша распитое отличное вино даже временно примирило с болтовнёй неуёмного младшего Некрасова, на которого оно подействовало как допинг. Владимир Михайлович настоял отправиться на поздний сеанс в кино, да я и не стал возражать. И, хотя не впервые смотрел «Иван Васильевич меняет профессию» А. Гайдая, но только Некрасов обратил моё внимание на то, что прекрасная комедия со множеством скрытых смыслов почти в каждой сцене снята по пьесе Михаила Булгакова, писателя, которого я начал открывать для себя недавно через его рассказы и «Театральный роман». Позже Владимир Михайлович дал мне прочитать распечатанные на машинке «Собачье сердце», «Роковые яйца», «Мастера и Маргариту».
После кино, как я ни отказывался, они проводили меня до самого дома и только потом поспешили на троллейбус. Вечер запомнился, к сожалению, подобное невозможно было повторить.
Дома у Некрасова на книжных полках «Чёрный обелиск» и «Три товарища» Ремарка соседствовали с Олдингтоном – «Смерть героя», «Все люди – враги», их компания вполне закономерно дополнялась томиком Хемингуэя «По ком звонит колокол». Из наших Владимир Михайлович очень высоко оценивал повести Василя Быкова за правдивое описание войны в отличие от многих государственных лауреатов, собиравших премии на этой волнующей многих теме. Внизу стояла полная подписка «Нового мира» с пятидесятого по семидесятый годы, когда главным редактором журнала являлся А. Т. Твардовский, первооткрыватель А. И. Солженицына. Скрытые подробности того периода изложил Жорес Медведев в уже знакомом тогда по «голосам» диссидентском исследовании «Десять лет эры «Нового мира». Однажды я решился показать Некрасову свои ученические литературные опыты, чего прежде никому не предлагал, но по его уклончивой реакции решил, что дело совсем плохо, и больше не надоедал с подобным.
Именно Владимир Михайлович познакомил с картинами Николая Рериха, как-то выложив пачку новеньких качественных репродукций на толстом картоне. Фантастические виды недоступных смертным заоблачных Гималаев, совершенно другой мир, хотя изображались реальные земные виды Непала, Индии, Монголии. Чем дольше я смотрел на необычный подбор цветов, тем более ощущал получаемый заряд энергии. Никогда не видел ничего подобного, даже годы спустя уже на выставке подлинников тех работ в музее искусства народов Востока впечатление не показалось столь ярким, как впервые. Сознательно хотел того Владимир Михайлович или нет, но преподнёс мне откровение, значительно обогатив картину мира, раздвинув рамки моего восприятия.
Его сына Юрия забрали в армию, не дав закончить консерваторию. Правда, служить ему пришлось только год, да и то в музыкальном взводе. Воинская часть располагалась недалеко от Ужгорода в Закарпатье, присоединённом к Украине после войны. Где-то в середине сыновьей службы Некрасову пришлось срочно лететь на выручку легкомысленного отпрыска, успевшего при свидетелях высказать нечто непатриотичное и даже антисоветское, дело могло дойти до трибунала.
Чёрная икра, осетрина и вобла – такова была мера выкупа, да ещё пришлось с неделю ежедневно поить командира части и замполита. Вот тут и пригодились убедительные фронтовые награды, ведь речь шла о сыне! Проблема устранилась, но кто мог измерить, сколько и без того не богатого здоровья стоили эти треволнения Владимиру Михайловичу? При его постоянном «почечном», по определению докторов, давлении выше двухсот тридцати перелёт на самолёте мог оказаться смертельным.
На этом приключения непутёвого сына вовсе не закончились. После демобилизации Юрка не явился домой в ожидаемый срок, родители уже собрались подавать в розыск, но он внезапно дал о себе знать, позвонив уже из Средней Азии, из Ташкента. Туда Юрик отправился к какой-то местной девушке, с которой заочно познакомился и переписывался во время службы, а теперь собрался немедленно на ней жениться, о чём ставил в известность ошарашенных родителей. Столь внезапное перемещение на тысячи километров с Западной Украины в Узбекистан не могло не впечатлить. И опять Владимиру Михайловичу ничего не оставалось, как лететь за ним и попытаться спасти от необдуманного шага. Прямого авиарейса не было, он добирался с пересадкой в Баку. С трудом ему удалось убедить сына закончить сначала консерваторию и получить диплом, до которого оставался всего один год. Девушка согласилась подождать и даже намеревалась приехать в их родной город.
После второго путешествия Некрасову стало совсем плохо, давление постоянно зашкаливало, но лечь в больницу он категорически отказывался.
Последний раз я навестил его дома за неделю до развязки. Юра ещё не вернулся, но обещал прилететь со дня на день, Некрасов уже дважды досылал ему деньги на дорогу. Я пришёл с целью всё же уговорить упёртого фронтовика согласиться на госпитализацию через знакомых медиков, уж очень не понравился наш недавний разговор по телефону. Никогда прежде он не ныл и не жаловался на своё недомогание, хотя причины для плохого самочувствия всегда имелись. А тут вдруг начал, совсем не похоже на него, подробно описывать свои болячки: головных болей из-за давления не возникало, он его просто не чувствовал, причиной их оставалось осколочное ранение под Севастополем. Но теперь резко ухудшилось и без того неважное зрение, повторялись кровотечения из носа, несмотря на протесты Некрасова, жена несколько раз вызывала скорую помощь.
Мои уговоры согласиться на больницу, как и прежде, оказались совершенно бесполезны, хотя он пообещал подумать где-нибудь через месяц, после возвращения сына. Всё-таки я вырвал у него слово, что, если опять станет хуже, он обязательно позвонит мне и ляжет в стационар через моих знакомых уже безо всяких отговорок. Я покинул его с чувством облегчения.
Ещё раза два переговорили по телефону. Он заверял, что в полном порядке и неплохо себя чувствует, только беспокоился о сыне, так ещё и не вернувшемся с «гастролей».
Жанна Яковлевна уехала в Ленинград на месячные курсы повышения квалификации, она долго не соглашалась, но Некрасов настоял после многодневных споров. В противном случае, на работе её не ждало никакого продвижения, и зарплата неминуемо урезалась.
– Знаешь, – грустно шутил он при нашей последней встрече. – Я один на просторе, вроде бы, полная свобода и на работе, и дома. Есть даже кого пригласить, очень милая знакомая, но мне сейчас совершенно не до этого, ничего, абсолютно ничего не хочется.
Смотрелся он действительно не ахти, появилась заметная восковая с желтизной бледность лица, не различимая прежде. В губах ни кровинки, и даже осанка утратила былую подтянутость, передо мной находился пожилой, уставший от жизни и сломленный болезнью человек.
Через неделю его не стало. Как выяснилось, перед смертью Владимир Михайлович успел поговорить с женой по телефону, потом смотрел трансляцию хоккейного матча. Как всегда и во всём, скорее всего, и на этот раз от души поболел за нашу сборную. Да так, что давление подскочило запредельно, кровь пошла не только из носа, даже из ушей.
Видимо, пытался добраться до телефона, чтобы вызвать скорую, но не дополз чуть меньше метра. Так его и нашли через три дня в прихожей, почерневшего, лежащего в засохшей луже крови с такими же подтёками на лице, шее, белоснежной футболке. На работе спохватились только на третий день, думали – опять нездоровится, и он решил отлежаться дома, поэтому не стали беспокоить. Никто и не предполагал, что он может умереть. Поскольку на бесконечные звонки и стук в дверь никто не отзывался, вместе с соседями и представителем ЖЭКа выломали дверь. Вот и всё. Извещённая Жанна Яковлевна прилетела на следующий же день, на сутки опередив и наконец-то прибывшего сына.
Я узнал поздно, но не слишком, и успел к самому выносу. Случайно увидел извещение в газете. Ни жена, теперь уже вдова Владимира Михайловича, ни Юрий, сам едва успевший попрощаться с уже мёртвым отцом, не вспомнили обо мне, впрочем, им было совершенно не до того.
Я ощутил своё полное бессилие, что ничего не могу сделать, изменить случившееся или как-то помочь. Вернуть Некрасова уже ничто не могло. Только принёс огромный букет гладиолусов, самых махровых, каких нашёл на рынке. Хотя бы живых цветов напоследок он безусловно заслуживал, впрочем, и до моего прихода гроб с телом окружало целое цветочное море.
Про себя я искал и находил виноватых в его несвоевременной кончине: сослуживцев, не перестававших по пустякам трепать нервы, бестолкового сына, своими дурацкими выходками сокращавшего ему жизнь, жену, оставившую больного без присмотра в таком состоянии и, конечно, себя, не настоявшего, не убедившего согласиться на стационар. Излечить полностью его там, конечно, не могли, но, всё же, подобрали бы лекарства, дали бы возможность забыться на время от работы и проблем с сыном. Но, безусловно, главной причиной послужила война. Она достала его через года последствиями тех пуль и осколков, что не добили его три десятилетия назад. Выходит, в конечном счёте, она и на этот раз била без промаха.
После кладбища все отправились поминать домой к умершему. Я оказался в конце стола в окружении студентов, их подавленный вид красноречиво отражал степень потрясения утратой. Некрасов и для них успел стать значимым человеком
Ректор-фронтовик, стоя, выдавил несколько обязательных скупых слов скорби. А после него, как прорвало: наперебой начали выступать бывшие коллеги. Перечисляли многочисленные боевые заслуги умершего, подчёркивали неоспоримые профессиональные качества. Слушая их пустые суесловия в адрес не устраивавшего многих своей непримиримой честностью Некрасова, я сверял с тем, что успел от него узнать о них. Вот эта без устали писала кляузы в местком и партком о фактах явного несоответствия моральному кодексу строителя коммунизма, тот не раз требовал осудить на открытом собрании за скрытую антисоветчину, а вот «приятельница», упорно шептавшая на ухо теперешней вдове о симпатии мужа к молоденькой ассистентке. Сколько из них втайне вздохнули с облегчением? Неузнаваемо притихший бледный Юрка, как никогда напоминавший теперь отца, увёл из-за стола плачущую мать, прятавшую лицо в чёрном платке. Маленькая симпатичная женщина, несшая на похоронах часть Некрасовских боевых наград на красной подушечке, и которую я поначалу принял за студентку, теперь подавленно сидела среди преподавателей. Она ничего не произнесла за всё время, я догадался что это и есть последняя любовь Владимира Михайловича, о которой он помянул, избегая подробностей, незадолго до смерти. Те из присутствующих, кто искренно сожалел, просто не находили слов, да и не до выступлений им сейчас было. Всё противнее мне становилось. Некрасова всё равно уже ничем не вернуть.
На этом краю стола я оказался, несмотря на свои неполные двадцать пять, самым старшим. Впервые в жизни почувствовал себя лидером микроколлектива и ясно увидел, что студенты рядом полностью разделяют мои чувства. Мы допили бутылку водки и мне пришлось принять инициативу на себя:
– Ребята, если бы Владимир Михайлович оказался сейчас жив, он сидел бы не там, а с нами. Вы же знаете, как он относился к студентам, он считал вас будущим страны. Я вижу: вам здесь так же тошно, как и мне. Если согласны, давайте, помянем его сами без этой компашки.
Незамедлительно они присоединились ко мне, и все вместе мы перекочевали в ближайшее маленькое кафе. Действительно, там вне шума и суеты, без необходимости выслушивать заявлявших себя самыми близкими друзьями покойного, большинство из которых его в действительности на дух не выносили, каждый из нас почувствовал себя в своей тарелке. Обстановка располагала открыто говорить, что думаешь, не ловя на себе то и дело бросаемые свысока ханжеские взгляды двуличных людишек, не стоивших и мизинца умершего Некрасова.
С его отсутствием не сразу ощутилась незнакомая прежде пустота. Пока я знал, что Владимир Михайлович жив и работает неподалёку в нашем городе, всегда имелась возможность поговорить с ним по душам, спросить совета, это представлялось естественно и думалось, так будет и дальше. В самом деле, жизнь казалась легче и спокойнее, «когда такие люди в стране советской есть». Его смерть представлялась тем более не своевременной, что никакой разницы возраста я с ним никогда не чувствовал. Надеюсь, и он считал меня своим полноправным другом, а не какой-то забавной «малявкой», хотя, заговорить на эту тему мне никогда бы в голову не пришло.
Словом, был друг, и нет его, больше за многие годы таких не встретилось. Как бы ни хотел, но стать самому, хоть немного похожим на Некрасова, столь же значимым для других, у меня просто не получилось.