Мария Кравцова
г. Ярославль
Поэты страшные люди. Если люди вообще. Они шипят, как переваренный кофе, когда ты выбегаешь к ним на кухню после двух ночи, и никогда не извиняются, если в лампаде оказывается недостаточно масла. Им не стыдно прикидываться дворниками и прихожанами провинциальных храмов, даже если бенгальские огни на месте глаз выдают их с головой и оптимальная (как они полагают) толщина кожи не помогает скрыться от преследователей, мерещащихся в их словах младенцам, рождённым в свете яблонь и ладоней, июльской ночью в гамаке.
Ладно-ладно, согласна, насчет гамака это уже явный перебор. Но, по правде сказать, настоящие образы рождаются нередко и в менее подходящих условиях, а я всю жизнь считала себя только образом, персонажем, пусть эпизодическим, упоминаемым один — единственный раз на странице 284, но только самой гениальной книги, где ангелы трубят в свою трубу. Конечно, как обычно и бывает, я заблудилась и нарисовалась в итоге в главной роли, но всего лишь своей книги, начатой в шутку теми странными людьми, которых я так и не смогла понять:
— Папа, а правда, что гений и злодейство – две вещи несовместные? — Что ты имеешь в виду? Гениальность сама по себе зло. Ты вообще знаешь, кто такой гений?
— Нет. Не очень.
— Ну, а что тогда плачешь?
Но кое-что я знала – гении были у императоров, им приносили в жертву белых голубей, а белокурый Моцарт на экране был гением Сальери, принесённым в жертву самому себе за то, что казался хрустальным человечком, которого грех не разбить.
— Но ведь их тогда совсем не останется!
— Так и не осталось почти.
Не удивительно, что я старалась не появляться без особой нужды в этой холодной комнате с телевизором : там вечно были либо новости со страшной музыкой, либо канал вроде «культуры», всегда готовый засвидетельствовать, что все ангелы давно погибли, и здесь никто не ждёт их воскресенья. Но бабушка новости любила и охотно делилась ими. Когда же мы переехали в отдельную квартиру, прислала нам телевизор, чтобы мы, не дай Бог, не забыли, где живём.
Я пряталась от него в кладовке, в надежде, что рано или поздно на одной из полок нарисуется Нарния и бесконечный тарарам соседней комнаты растает в солнечном дыхании Аслана. Иногда так и происходило, правда, далеко не там, где мне того хотелось. Например, однажды в лампочке, которая светила кладовке, завелась толпа людей, почему-то в русских (тогда ещё) костюмах – девушки в платках, ругачие и круглолицые, мужчины, видные меньше из-за близости к центру, но такие же счастливые и бессмысленные; стариков среди них не было, и детей, скорее всего, тоже, кроме одной четырёхлетней девочки, любившей жить на новогодней ёлке среди шаров – она сама была как шарик. Конечно, это мало походило на Нарнию, но лучше лампочка, чем ничего, так что приходилось покорно пялиться в стекло, пока оно не соизволит треснуть и выпустить или впустить меня.
Я любовалась бесконечно долго, а Шарик любовалась на меня. Другие насельники лампы работали, ругались, веселились, строили домики и снова их ломали, суетились, копили кульки с сахаром, а Шарик сидела и смотрела на меня со своей мега-ёлки. Стоит ли писать, насколько она мне показалась симпатичной? Она росла, меняла цвет волос и сарафана, хлопала глазами, пока в лампочке не возникло чернильное глазастое облако и не заволокло незаметно для жителей всё их пространство – внутри и снаружи, причмокивая веками по стеклу от удовольствия. Наконец, вылизав всё, оно молодецки свистнуло, чтобы уж наверняка не оставить никого в живых, а потом, покряхтывая, начало вылезать мне навстречу.
— Ааа! Уструись!
— Это всё электрификация, — заявила Шарик из под самой нарнийской полки, — не может оно уструиться, водички в лампочке не хватает.
Позже я старалась не вспоминать, что моё первое знакомство с ними было таким пугающим, тем более, что бывали в жизни вещи и пострашнее. Например, когда тебя учат молиться:
– … и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого.
– «Отлукавого» – это Бог? (Заметив возмущенье мамы) Ну, или что-то в этом роде?!
Тоже похожее на восковую свечу из моих кошмаров, ради которой тушат весь остальной свет, чтобы потом легче было оплавить наши глаза и придать им форму, как на иконах. Мама часто тушила свет и зажигала свечи, а я боялась этой темноты намного больше, чем кромешной, потому что уж лучше ничего не видеть вовсе, чем видеть всё, но едва различая цвета. А мне пытались объяснить, что до Христа всё время так и было, что люди жили, как на эсфоделовом лугу, не видя света и не чувствуя его, даже святые, даже те, которых помнят до сих пор. Для них нередко я делала из фольги фонарики и развешивала по всему дому: этот Иезекилю, этот Давиду, этот Илии, а этот Озии – он неудачно получился, чтоб где-то в полумифологическом пространстве им стало чуть светлее ждать Мессию.
— Подумай, Маша, если бы все эти годы во всей вселенной жил бы только один человек, и этим человеком была бы ты, Он всё – равно спустился бы на Землю и отдал бы свою жизнь. За одну тебя.
— Зачем?! – мне так живо представилось, что я, зародыш с вишневой пленочкой вместо глаз, как на раздаваемых в церкви листовках против абортов, лежу одна на чуть подтаявшем снегу, расту, как глиняный муляж из сказки, вбирая постепенно все в себя и зная, что за это время в мире должны сменяться эпохи, что я ещё не научилась ходить‚ когда Моисей должен был вывести евреев из Египта и грызла ногти, пока Даниил не разгадывал огненные письмена на стене у вавилонян, и даже звезду на востоке я не заметила, потому что некому было мне рассказать о ней.
— Чтобы спасти тебя!
— А, да, спасти…
Чтобы не быть одной. Чтобы всё было, как быть должно. И не было ничего лишнего, такого, как я глиняная. Потому что это грех. Грех – то, что вне поэзии, как черное зерно в гречневой каше, о которое можно сломать зуб, это упущение шансов, ворованный тик- так, который хотя и портит всем взрослым настроение, всё же пахнет мятой.
— Мама, а грех сидеть на горшке попой к иконам?
— Ты что, смеёшься?
— А если я завтра умру, то меня так и запомнят, попой на горшке?
— Кто запомнит?
— Ну… Бог…
— Грех – это глупость, Маша, — как всегда, случайно, встрял папа, — серость и глупость. А всё остальное уже не так страшно.
Потом взял с полки «Божественную комедию» и стал читать вслух. Я глянула на её объём и чуть не разрыдалась – ну и кто меня за язык тянул? Правда, к моему величайшему удивлению, он не стал читать в тот вечер всю книгу, а ограничился самым началом, где говорилось про тех, кто оказался не достоин ада, поэтому так и остался в темноте. Неужели он это и про мой горшок?! Папа, обещаю, что никогда не буду нормальной!
Хотя едва ли мне это светило уже тогда. Ведь как и подобает поэтическому ребёнку я нередко вспоминала, что, например, я – это мои потерянные санки, за которые меня потом ругали, и что моё призванье – все время ехать под вечерним небом на лезвиях, приделанных к спине, пока есть на моём конце белая верёвочка, за которую меня будет тащить мальчик в потертых серо-голубых сапожках, которые я только и запомнила из всего его облика, потому что только их круглые носики топали на моём уровне, пока меня тянули от дома – к горке, и от горки – к небу, от неба – к пробужденью. Да, когда я просыпалась, я, конечно, забывала, что на самом деле я – санки, и их унес тот малыш. Правда, один раз он не повез меня на небо, а катался по кругу и катал кого-то во мне. Но мне вообще-то было всё равно – я любовалась на фейерверк, который там взрывали не в честь меня, а в честь нового года, и радовалась жизни, слушая, как колыбельную, хруст снега под нелепыми сапожками, пока внезапно он не выпустил верёвочку из рук и я не ударилась о стенку носом, не перевернулась, не отвела глаза от фейерверка и не увидела через свои розовые прутья тяжелую, как небо в облаках, трагическую и лысеющую маску с огромным ртом из ниток мулине, наброшенную сверху, как одежда.
В то утро меня первый раз пришлось будить, до этого я скатывалась с горки и просыпалась преспокойненько сама. Но это был мой день рождения и что-то действительно должно было произойти. И произошло. Мои родители вместо меня нашли другую! Правда, к их чести стоит сказать, что мысль эта была не их. Это моя крёстная, пока я спала, явилась с самым праздничным видом и поставила на стол пластмассовую куклу с золотистыми косичками и в красном сарафане (нелепую пародию на Шарик!) и убежала тотчас по своим делам.
— Мама, это кто?
— Смотри, какая прелесть! Это твоя дочка.
— Мама, я не рожала её. Зачем она нужна?
— Чтобы с ней играть. Смотри, какие у неё ручки, ножки, косички и сарафанчик…
Я быстро сообразила, что я ей не соперница, но окна были закрыты на шпингалеты, так что выпрыгнуть мне всё- равно бы не удалось. Оставалось только плакать:
— Ну и что?! Мама, она не живая!
— Да тебе не угодишь! – рассмеялся папа и подвёл меня к зеркалу, — смотри, как некрасиво, когда ты плачешь.
— (Да уж, конечно, моя скривлённая физиономия никогда не сравнится с её сияющей мордашкой) … какая разница! Играть надо со мной, а вы меня совсем не любите!
— Иришь, а у неё нет температуры?
Нет, температуры у меня не было и мама это знала.
— Маш, если не прекратишь, то не пойдём в зоопарк.
Я не хотела в зоопарк. Я не хотела, чтобы мне вообще исполнилось четыре года. Я хотела только, чтобы меня любили, но они сердились, и мне пришлось смириться. Убедившись в моей покорности, мама сменила гнев на милость, вручила мне фломастеры с раскрасками и даже позволила не брать эту особу с собой.
В зоопарке зверей я не заметила, меня намного больше интересовали люди. Стоило родителям отвернуться, как я ловила первого попавшегося за ногу и принималась читать на память Пушкинский «Анчар».
— Ой, извините! Маш, оставь тётю в покое, смотри, какие птички.
— А, ну да.
Опять не дали почитать стихи. Мой день рождения уже напоминал аналогичный праздник ослика Иа, но тут я обнаружила, что невдалеке стоит ларёк с пепси, а перед ним обретается компания подростков, с виду значительно менее строгих, чем большинство окружающих. Я подлетела к ним, и не отдышавшись, глотая слоги и целые слова залопотала: «В пустыне мрачной и скупой, на почве, зноем заколенной…», параллельно пытаясь объяснить, что у меня сегодня день рожденья. Немного обалдев, ребята накупили чупа-чупсов и разных жевательных резинок и засунули их мне в карманы, в капюшон, за шиворот, несмотря на отчаянный протест моей мамы, и даже вручили мне банку пепси, что было уже выше предела моих мечтаний.
— Ну, вот это я понимаю, день рождения, а то – бедная птица босыми ногами стоит в холодной воде, а вы мне кричите: «Экзотика!»
И для полного счастья я выползла той ночью из постели, зашла на кухню, сняла куклу со стола и бросила её в ведро к картофельным очисткам. Мама, правда, на обратном пути меня поймала, но ничего не заметила, только папу отчитала: «Я её усыпляла, усыпляла, а ты за две минуты разбудил! Сделай музыку потише…» Нет, нет, я не Сальери, кукла с самого начала была мертва, правда! И хотя музыку сделали настолько тихой, что сами вряд ли разбирали, о чем она, но там, у этих вечных детских сапожек, её скрежет под моими полозьями стачивал ушные перепонки в кровь: «O, babe, don’t leave me now!» Да, малыш, не бросай меня, по крайней мере, не на песок, не на тот песок, которым засыпают.
— Засыпай, Машенька, засыпай, уже час ночи!
Изящные женские пальцы, гипотетически обязанные быть пальцами моей мамы, засыпают мою подушку и меня за компанию песком из пластикового стакана. Не оставляй меня, а то он загорится, ведь я ещё не научилась просыпаться! Да, так и не научилась до сих пор.
***
— Не гори, не гори, моя звезда, ни для меня, ни для других маразмов!
— И не дождёшься – рукописцы не горят!
Я не боялась его, хоть игральный кубик и был значительно меня крупнее, и глаз у него было, без сомненья, больше, оплавленных свечой, на каждой грани – по шесть, но это был маразм самый обычный, из тех, что сводят с ума бабушек людей, едва ли он смог бы хоть пальцем тронуть (да, у него было немало пальцев, чтоб натыкаться при ходьбе глазницами) поэтов или их детей, поэтому он злился. Бабушки, вслед за которыми обычно он и вкатывался в мою жизнь, тоже злились, но почему-то только на меня (его они в упор не замечали). Особенно тётя Нина, бабушка папы или, может быть, сестра, она была старшей из всех, кого я знала.
— Ира, ты сама говорила, что твой отец был шизофреником!
— Не шизофреником, а болел энцефалитом и под машину из-за этого попал!
— И всё- равно, могла бы о ребёнке подумать, она же станет социальным инвалидом, ты знаешь, чем она сейчас занята? Ловит мокриц под поленьями!
Это была правда. Я прослоилась меж берёзовых поленьев и блаженно стекала по лучику солнца, мурлыкая от ужаса уже не только перед поэзией, но и перед мятной жвачкой с вкладышем в кармане, по которой и отмеряли этот берёзовый луч каждому в свою меру безрассудства – кому девяносто крат, кому шестьдесят, а кому и тридцать. И только слизню – горсть песка в ракушку, и хватит с вас, катитесь в свою лужу! Это был аквапарк такой – в его уплату надо было отдать все свои рожки, как настоящие, так и лишь потенциально возможные. Слизни всегда готовы многим жертвовать за развлеченья, но у меня так и не появилось рожек, из чего следует, что я пока не слизень.
— Маша, а ну иди сюда! Я же запретила тебе выходить во двор?
— А я – прямиком!
Лицо мамы округлилось, как у царевны, когда та решилась стать лягушкой.
— Я с тобой не желаю больше разговаривать.
Но что я могла сделать? Мне было от чего прятаться. Обычно детям свойственно пугаться, когда они узнают о существовании смерти‚ но я перепугалась до состояния капустницы‚ третьего дня сваренной в борще и рискующей быть обнаруженной в тарелке в любой момент‚ когда узнала о существовании жизни. О том‚ что наступит день‚ когда мои фантазии будут называться только враньём‚ потому что как бы я не старалась быть самой нежной‚ чистой и благородной‚ маловероятно, что в обозримом будущем император Нерон или какой-нибудь менее знаменитый Антихрист даст мне шанс под пытками засвидетельствовать свою верность истинному Богу‚ а значит‚ последней не будет ни эта неделя‚ ни месяц‚ ни год‚ ни даже пять или десять лет! Кого же так надолго хватит?
Едва ли кого- то из моей семьи‚ которая за последний месяц могла бы получить гран – при на конкурсе наименее стабильных явлений природы. Из Москвы мы переехали в Краснодар‚ оттуда – в Воркуту‚ оттуда – в Ярославль‚ а теперь – в Комышлов на Урале. Папа приехал сюда расписывать взорванный в советские времена храм‚ и нас поселили в церковном домике‚ где было пять комнат и сад с таким количеством цветов‚ что голова кружилась от их аромата‚ а летом созревали вишни и черная смородина в таких количествах‚ что можно было собирать их пригоршнями и играть с ними больше‚ чем есть. А ещё там росли помидоры‚ но к ним я не притрагивалась уже давно.
Один гость‚ в Москве еще‚ сказал мне более чем доверительным тоном: «Кушай помидоры‚ вырастешь большая‚ я тебя с собой на море возьму!» На море мне‚ конечно‚ хотелось‚ но едва ли это того стоило. Поразмыслив хорошенько‚ я решила‚ что бы мне не обещали‚ это не повод прощаться с детством‚ и больше помидоры в рот не брала‚ и яблоки – тоже‚ на всякий случай‚ а то мало ли‚ действительно вырасту быстрее?
Это место было бы раем‚ если бы вместо московских поэтов нам не был бы представлен полный ассортимент советских бабусь. Среди них были и набожные‚ из свиты местного батюшки — отца Валерия‚ знающие сорок восемь рецептов пасхальных куличей‚ и всегда готовые поделиться ими с хорошими людьми‚ и ярые атеистки – подружки тёти Нины‚ настолько помешанные на здоровом образе жизни‚ что жевачка стала казаться мне величайшим сокровищем‚ которое добыть практически невозможно‚ а отношение к кока-коле на долгие годы стало первым мерилом вменяемости при знакомстве. Первых мама называла отрядом «Альфа»‚ и действительно, быстроте их реакции стоило бы поучиться московской Скорой и милиции. За пару часов до нашего заселения к дому‚ пустовавшему перед этим семь лет‚ подкатил автобус‚ из которого высыпали храмовые бабки и к нашему приезду успели не только убрать всю паутину‚ накопившуюся за это время‚ развесить иконы по углам и занавесочки по окнам‚ но и затопить печь‚ напечь пирогов и настругать салатиков в таком количестве‚ что доедали их потом неделю. Хотя‚ для очистки совести стоит сказать‚ что мы тут были абсолютно не при чем – это настоятель храма направил неуемную энергию уральских старух в‚ как нам по началу казалось‚ вполне мирное русло. Для этого на каждый праздник‚ без разницы‚ светский или церковный‚ отец Валерий вооружался баяном и устраивал масштабные народные гулянья‚ бабки плясали‚ мужики пили водку‚ а дети зарывались в сено подальше от этого тарарама. Соседки – атеистки приходили скандалить и даже пару раз вызывали милицию‚ но если таковая в Комышлове и существовала‚ она тоже уже давно была задействована в общем деле. Когда батюшка потерял к нам интерес‚ его свита так же оперативно выпроводила нас за ворота‚ и это был первый и последний раз на моей памяти‚ когда их действия были одобрены «антиклерикалками».
Впрочем‚ я терпеть не могла и тех‚ и других‚ и‚ как мне казалось‚ вполне взаимно. Они являлись в любое время дня и ночи‚ садились попить чайку‚ и сидели весь вечер‚ а на меня если и обращали внимание‚ то только как на навязчивую собачонку‚ мешающую вести высокоинтеллектуальные беседы о пирожках и настойках. Поначалу я их прекрасно понимала – наша подземная кухня действительно стоила того‚ чтобы пробираться на неё всеми правдами и неправдами – большая часть окна находилась под землей‚ где-то на уровне лица росла желтоватая трава‚ а выше можно было увидеть что угодно‚ кроме неба. Обычно там выискивали себе пропитание петухи‚ но иногда приходил и кто покрупнее. Бабушек не смущало‚ если во время чаепития над их головами маячил свиной пятачок или‚ хлопая огромными глазами‚ заглядывала заинтересованная коровья морда‚ но стило мне появиться на кухне всего часа через два после того‚ как меня отправили спать‚ с «новой концертной программой»‚ они замечали не какая я талантливая‚ а какая невоспитанная! А когда в отместку за бесчеловечное убийство вечера я высморкалась на прощанье в тёте Нинину юбку‚ она завела долгий (не кончавшийся‚ пока мы не съехали) разговор о том‚ насколько я не нормальная. Увидев‚ как просияло при этом комплименте моё лицо‚ мама так смутилась‚ что отправила меня в угол! Конечно‚ не в какой угол я не пошла‚ но из-за степенных пенсионерок быть такой‚ как я‚ стало нехорошо. А если император Нерон не придёт‚ какие у меня шансы на соответствие идеалу?
С тех пор‚ как я поняла это‚ моим любимым занятием стало прятаться в берёзовых поленьях с мокрицами‚ любоваться сквозь их просветы на голубоватые лоскуточки неба‚ препираться с мимоходящими маразмами и не выныривать оттуда‚ как бы не запрещали‚ чтобы не приходилось лихорадочно решать вопрос о своём будущем. Тем более‚ что я хорошо знала‚ что со мной должно произойти: раз погибнуть по — библейски в наше время не возможно‚ мне придётся идти в монастырь‚ все ещё существующий, там мне оденут черное платье и будет всегда то холодно‚ то жарко‚ а если пожаловаться‚ оденут ещё и гантели или какую-нибудь колючую гадость под одежду и никогда нельзя будет пить не то что кока-колу‚ даже воду‚ ведь причащаться будут каждый день‚ а перед причастием ничего нельзя. Но мама была снова беременна‚ а значит‚ скоро я стану первым‚ но не единственным ребёнком в семье‚ а такие дети по закону принадлежат Богу‚ так что я с каждым звонком в дверь ожидала встретить сердитого священника с длинной бородой‚ который заберёт меня в монастырь‚ а то и куда похуже. Оказалось – хуже.
Священник действительно пришел‚ но не за мной‚ а за моими родителями. Это было не очень логично с его стороны‚ ведь виновата была только я.
От своих поленниц я редко выбегала на улицу‚ потому что там мне приходилось бродить почти в полном одиночестве. Соседские дети звали меня Машей Чок-Чок и не горели желанием со мной общаться. Может‚ они были меня старше‚ может‚ у них была какая-то своя причина избегать меня‚ но в основном наши беседы проходили приблизительно так:
— Привет! Как тебя зовут?
— Клубника (или огурец‚ или вообще что-то не слишком цензурное)
Я смекала‚ что здесь что- то не так‚ но может это их псевдоним?
— А меня – Маша. Давай дружить?
Они поднимали на меня изумлённые такой бестактностью глаза‚ хмыкали‚ разворачивались и уходили. Я так привыкла к таким диалогам‚ что когда одна девочка представилась Ингой и на вопрос о дружбе хитро улыбнулась: «Ну‚ можно попробовать…» ‚ я была готова на неё молиться. Я ждала её под балконом с семи утра и считала величайшей удачей‚ если успевала занять качель перед её носом‚ чтобы тут же уступить. В гостях у неё я не была ни разу‚ и она у меня‚ вроде‚ тоже – я не была ещё достойна такой чести. Мы общались только во дворе‚ где у неё была куча знакомых‚ а у меня никого. Однако именно со мной она обсуждала вкладыши от «love is»-а‚ плела венки из запачканных извёсткой одуванчиков‚ спускалась в открытые люки в поисках дохлых ёжиков‚ а однажды между гаражами мы нашли оторванную ногу от куклы Барби‚ изрядно помятую‚ но всё ещё изящную. И хотя нашла её Инга‚ я вцепилась в неё мёртвой хваткой и не хотела отпускать даже ради неё.
— Инга‚ прошу тебя‚ оставь её мне‚ я тебе всё‚ что захочешь‚ отдам – хочешь обруч для волос или паровозик с вагончиками? (Ноль реакции) А «Божественную комедию» хочешь? В ней картинки прикольные…
— Хорошо‚ – вздохнула Инга‚ – я отдам тебе эту ногу и ничего не возьму взамен‚ но ты поклянёшься сердцем матери и кровью отца‚ что когда я захочу‚ ты тоже выполнишь моё желание.
— Клянусь!
Это была самая страшная клятва дошкольников‚ считалось‚ что у нарушившего её ребёнка родители на следующий день умрут‚ а братья и сёстры превратятся в Жигули и будут вечно преследовать виновника своих несчастий. Но в тот вечер меня это мало беспокоило – засыпая с частью мирового совершенства под подушкой‚ я знала‚ что теперь я полноправный член зазаборного мира‚ раз сама Инга отказалась ради меня от своего сокровища!
Прошла неделя. О клятве я‚ конечно‚ благополучно забыла‚ ногу мама повертела в руках и выкинула – откуда она могла предположить‚ что Барби (и всё‚ что к ней относиться) – объект моих мечтаний‚ особенно после того‚ что я сделала со своей обычной куклой? В общем‚ сделку я из головы выбросила‚ и Инга‚ как мне казалось‚ тоже.
Выбежав через несколько дней во двор‚ я нашла всю Ингину компанию наблюдающей за огромной белой гусеницей с жироточащими боками и голубоватым узором на спинке. Она абсолютно спокойно ползала туда — сюда по лавочке‚ безропотно разворачиваясь каждый раз‚ как перед её носом ставили палочку. Стайка ребят хихикала и щекотала её прутиком‚ чтобы она свернулась в кружок. Я тоже наклонилась‚ чтобы повнимательнее рассмотреть это чудо природы‚ но тот‚ кто играл прутиком‚ вдруг подцепил её и бросил мне на голову. Я даже не взвизгнула – сама свалится или кто-то из них сжалиться и снимет ее.
— Ах‚ – воскликнула Инга‚ – что же ты наделал? Маша‚ сейчас она будет ползать по голове и отложит яйца под волосы‚ так что скоро ты облысеешь! Она ядовитая‚ сбросить её можно только тканью с твоих трусов‚ снимай скорее‚ смотри‚ ты уже лысеешь! – она показала на пробор между двумя косичками.
— Нет‚ я лучше домой пойду.
Инга топнула ногой – такая шутка проваливалась из- за моего упрямства!
— Маша‚ я так хочу! Если ты меня не послушаешься‚ завтра вечером твоя мама родит жигулёнка и разорвётся на части‚ а папа скажет: «Ах‚ Машенька‚ доченька‚ как мне плохо! Неужели я не стою того‚ чтобы ради меня снять трусики?» А потом куда бы ты не пошла‚ тебя будет преследовать жигулёнок в памперсах‚ и когда-нибудь…
— Всё‚ хватит! – не то‚ чтобы я во всё это верила‚ но продолжать этот разговор было настолько тошно‚ что я стянула под юбкой трусы и швырнула их Инге‚ – бери!
Она стряхнула ими гусеницу на песок и мы пошли гулять как ни в чем не бывало – качались‚ лазали по деревьям‚ а потом я свалилась на землю и уже не надеялась‚ что она протянет мне руку. На следующий день мне выходить на улицу не хотелось‚ но погода была идеальная‚ а тетя Нина очень во время повздыхала‚ какая я бледная и как детям вредно сидеть дома с книжкой‚ когда сам Бог велит гулять. На этот раз Инга собрала всех своих знакомых‚ и не успела я выйти‚ а она уже тащила меня за гаражи‚ шепча на ухо:
— Маша‚ а будем трусики снимать?
— С какой стати? Оставь меня в покое!
— Что‚ мамочки боишься? А если я сейчас пойду и расскажу ей‚ что ты это уже делала?
— Делай‚ что хочешь.
Вечером мама вызвала меня на кухню.
— Правда‚ что ты при всех снимала трусы?
— Да.
-И зачем? Зачем‚ я тебя спрашиваю?
Больше всех гусениц вселенной я боялась её каменного лица и вопросов‚ на которые нечего ответить. Я запищала‚ хлопнулась на пол и отвернулась к стенке‚ закрыв голову руками.
— Ты действительно Маша Чок-Чок. Не показывайся мне на глаза!
И она действительно перестала со мной разговаривать. На ночь мы по – прежнему желали друг другу интересных снов‚ и за руку ходили в церковь‚ но это всё было для папы. Мама меня предупредила‚ что если я буду ходить с кислой миной‚ она ему всё расскажет‚ и я останусь совсем одна. Так что я ходила с миной‚ всегда готовой к бою или встрече со священником.
Впрочем‚ само изгнанье произошло совсем не так, как я предполагала. Недели через две в том подземном окне вместо ставших уже привычными петухов и коров нарисовалась круглая и абсолютно гладкая физиономия в черной вязанной шапочке‚ больше подходящая братку‚ чем сельскому батюшке. Я со всех ног бросилась к воротам‚ но он на меня даже не взглянул:
— Где взрослые?
Папа подошел сразу за мной‚ но и он заинтересовал гостя не многим больше‚ чем я‚ потому что тот предпочитал беседовать сам с собой:
— Что ж‚ не всё так плохо. Здесь машину можно поставить‚ а в гостиную – пианино. Так‚ что лицо недовольное? Давай‚ показывай‚ как печку топишь.
Папа топил её только один раз‚ но впечатления вся семья получила на год вперёд – дрова‚ конечно‚ умудрился засунуть не туда‚ сжег все газеты в доме‚ но ни щепки не подпалил. А потом со злости‚ видимо‚ откупорил бутылочку бензина и сдобрил им догорающую «Из рук в руки»‚ за что и получил прямо в руки огонек. Правда‚ каким-то чудом он успел метнуть бутылку во двор прежде‚ чем она взорвалась‚ так что пострадал только пол в коридоре‚ и моральный ущерб получила мама‚ минут двадцать потом гонявшаяся с ковриком за непослушными костерками‚ и ещё минут десять – с мухобойкой за папой. Но пришлый батюшка всего этого не застал.
— Ой‚ может‚ не надо показывать?
— Маш‚ займись пока своими делами‚ не мешай.
Я пошла собирать вещи‚ но по дороге вспомнила‚ что в монастыре это всё наверняка отнимут‚ там же всё общее… Может‚ лучше малышу все игрушки оставить? Которого я даже не увижу! Возвращаюсь на кухню:
— А вы не подождете три дня‚ пока маму из род дома выпустят?
— Маша! – взвился папа‚ – Я тебе что сказал? Не суйся во взрослые разговоры!
Видно‚ уж очень ему не терпелось от меня отделаться. Я даже уснула под поленьями от возмущенья – ничего не скажешь‚ хорошо поэты прощаются со своими первенцами!
Потом мне много раз объясняли‚ что и сам настоятель, и почетные гражданки ожидали достойного приемника церковного заводилы-администратора с баяном‚ а приехал мой папа‚ который священником вообще становиться не собирался‚ от радостей общения с приходом отказался‚ принес домой икону и начал её реставрировать. Правда‚ он сам быстро сообразил‚ что не туда попал‚ особенно когда на вопрос о зарплате настоятель на полном серьёзе ответил:
— А зачем тебе?
— Ну… На ботинки‚ хотя бы.
Батюшка покопался и извлёк из недр чуланчика поношенные ботиночки.
— Если что-то ещё понадобится‚ скажите‚ мы вам дадим.
Так он и получал всё лето зарплату – ботинками‚ огурцами и возмущенными взглядами «храмовой свиты». Так что, когда явился новый кандидат и сказал: «Если через неделю не съедете‚ хуже будет!»‚ он лишь сфокусировал разобщенные фрагменты коллективного подсознательного. Не успела закрыться за гостем калитка‚ папа со всех ног бросился к телефону:
— Иришь‚ я молился‚ чтоб Господь как-нибудь вывел нас отсюда‚ но‚ я не думал‚ что это произойдёт так скоро!
— Да‚ действительно‚ самое время.
Уже на следующий день мама была дома‚ и‚ уложив новорожденную сестру в плетённую корзинку (ведь никто не озаботился в своё время покупкой коляски), принялась лихорадочно собирать вещи. Рассказывать она тогда ничего не стала‚ хотя потом‚ когда Комышлов благополучно остался в прошлом‚ роддом № 9 стал любимой семейной легендой. Точнее‚ страшилкой.
Дело в том‚ что Лиза отважилась появиться на свет в день города‚ да ещё и за час до сдачи врачебной смены. К этому моменту две врачихи уже не то‚ что роды принимать‚ на ногах устоять были не способны по случаю праздника, а третья, старшая, наскоро осмотрев непрошенную роженицу, отчеканила: «Будешь по коридору ходить! Долго тебе еще. Ходи, если хочешь в ближайшие сутки родить. И чего дома-то не сиделось!? Схватки, говоришь. Нет у тебя никаких схваток. Второго рожаешь, а дура-дурой!» На этом напутствии они и простились. Весь персонал покинул этаж. За четверть часа досконально изучив метраж больничного коридора, мама почувствовала, что Лизе это занятие явно надоело, та решительно рвалась в мир. Мама только и успела — заскочить в первую приоткрытую палату, там и осталась. Нечаянная соседка‚ чью кушетку она заняла столь вероломно‚ оказалась намного сговорчивее врачей‚ может быть потому‚ что сама часа за четыре до этого родила ребёнка. Еще гуляя по коридору, мама слышала, как она разговаривала с мужем по телефону:
— Ало‚ Веня! Ты поросят покормил? Корову подоил? Ладно‚ скоро буду.
Но вместо возвращения домой ей пришлось принимать роды. Мама даже не успела узнать‚ как звали ту неунывающую женщину‚ которая родив шестого ребёнка выглядела, как школьница и снова была готова к труду‚ обороне и подбадриванию ближнего своего. Протянув‚ как в доисторические времена‚ не омытый вопящий комочек сразу к груди‚ она порылась под кушеткой и достала пол-литра полувыдохшегося спрайта.
— Это тебе‚ если пить захочешь — попьешь‚ а то чайник тут один на всю больницу‚ а мужа пока ещё пустят… В общем‚ пошла я‚ меня дома ждут‚ обещалась уже, они ведь про тебя не знают.
— А что‚ никто так и не подойдёт?
— Сегодня навряд ли. Но в общем-то‚ тебе ещё повезло. Вот моя двоюродная четыре года назад здесь мальчика родила‚ хорошего, крепенького, мужик ее узнал, к друзьям помчался «обмывать», как положено. Так эти, медички, мальчонка уронили, видно, а пол-то кафельный! И хоть бы что им, ничего лучше не нашли‚ как завернуть его‚ мертвенького‚ в газету и на окошко в родильной положить. Или убрать не успели, уж и не знаю. На кормление-то ей не принесли его, она и пошла выяснять. Ищет идет, заходит – а там‚ в свёртке‚ её ребёнок‚ не дышит и пол личика – синенькие! А в карточку потом «кровоизлияние в мозг» записали. Судись с ними, толку что. Трупик выдали хоть. А там другие сложности: имени ему еще не дали, а без имени вроде как и не человек. Вот и обошлись без всякого ритуал-сервиса, к бабушке в могилу подзахоронили сами, никого не спрашивали. Ну, да ладно, чего это я, молоко горьким будет.
После такого утешения мама уже ничему не удивлялась. Когда пару часов спустя явилась-таки акушерка и принялась орать‚ что можно бы и поаккуратнее с халатиком‚ что вот пусть теперь до выписки и лежит в залитом кровью‚ раз не умеет казенные вещи ценить‚ в больнице душа нет‚ воды нет, жара сорок градусов‚ а такие вот разгильдяйки тут антисанитарию разводят‚ мысленно мама готовилась к бегству. А в это время, куда более внушительная по своим габаритам причина для срочной эвакуации уже нарисовалась у нас на пороге и хорошо поставленным голосом священника заявила: «Все понятно?! Чтобы через неделю вас здесь не было!»
И хотя корзинку с малышкой по воде не пускали‚ а вполне цивильно пристроили на столик в свердловско-московском поезде и стали щекотать её пяточки соломинкой для питья‚ в моих глазах это действительно было святое семейство‚ заранее оправданное от любых обвинений в нормальности.
Тем более‚ что меня в тот момент совсем не по-библейски оставили настоящему врагу рода человеческого – тёте Нине! Так я её обозвала не потому‚ что она не верила ни в Бога‚ ни в дьявола‚ куда больше доверяя ОРТ и НТВ‚ и слово «мечтатель» для неё было равносильно нецензурным ругательствам‚ а потому‚ что нигде я не встречала столько маразмов‚ сколько у неё в квартире, при том‚ что она считала себя образцом здравомыслия‚ а вполне возможно‚ и была им. За всё время моей жизни у неё она не совершила ничего такого‚ чего нельзя было предположить в первую минуту знакомства. А от этой первой минуты я запомнила только босоножки – вполне благонадёжные‚ вовсе не пенсионные‚ как следовало ожидать‚ кокетливые, женские‚ хотя ей было уже порядочно за пятьдесят‚ и она нисколько не стеснялась‚ даже наоборот‚ вспоминала об этом каждый раз‚ как я пыталась открыть рот не в ту сторону. Например‚ падаю я‚ закатив глаза под образа‚ со стола:
— Тётя Нина‚ я похожа на умирающего лебедя?
— На умирающего – может быть‚ но только не лебедя‚ – тётя Нина никогда не приветствовала «ложь во спасение».
— А на кого же?
— Ну‚ может быть‚ на лося или антилопу Гну.
— Значит‚ из меня не выйдет балерина?
— Человек‚ Маша‚ рождается не один раз‚ так что в следующей жизни ты можешь оказаться кем угодно.
— Что за глупости! В первой жизни побыть маразмом‚ во второй – убийцей‚ а в третьей – исправиться?
— Ну‚ конечно‚ тебе виднее‚ с твоим-то жизненным опытом! И это твои родители маразмами всю жизнь были и‚ судя по всему‚ уже навсегда ими и останутся! Откуда ты вообще такие слова знаешь?
Мои родители называли так любую бессмыслицу в книжках и разговорах‚ но дома я таких созданий почти не встречала‚ разве что во дворе‚ да и там можно было всегда спрятаться в берёзовые поленья‚ а здесь они выглядели куда органичнее‚ чем я. Даже самые сокровенные чудеса моей жизни подвергались здесь молчаливой насмешке всех действующих лиц квартиры под чутким руководством тёти Нины:
— Ну что притихла‚ миссионер? Можешь рассказать про Деда Мороза.
— А когда я посадила под балконом семечки‚ дыни выросли на следующий день‚ потому что я молилась об этом.
— А тебе не приходило в голову‚ что твои родители их туда положили?
— Зачем? И святую воду они каждый день в баночке у вас меняют?
— Эта вода ионизированная‚ – маразмы за её спиной довольно кивали головами.
Само по себе это меня не пугало – ведь и святая Марина в тюрьме ознакомилась с такими существами в полном объеме‚ но она была на десять лет меня старше и на сотни лет опытнее. А я‚ первородство готовая за ногу от Барби продать‚ как я смогу их перехитрить? Я не очень великое чудо‚ я не чудо вообще‚ если честно‚ как же я могу показать‚ что чудеса существуют? А не покажу‚ и они мне не будут больше показываться. Тем более‚ что при всём желании проникнуть в подобный дом им было бы весьма затруднительно‚ ведь через столь плотную линию обороны едва ли смог бы прорваться даже самый захудаленький проблеск поэзии в примитивно- позитивистском камуфляже:
— Тётя Нина‚ а когда я вырасту, изобретут машину времени и меня обязательно возьмут покататься‚ ведь любая машина в этом мире отчасти машина‚ хотя бы по звучанию.
— Если бы это было возможно‚ уже давным-давно бы всё изобрели‚ или для тебя персонально будут работать? Знаешь‚ сколько стоят любые разработки – там без государственного заказа никто палец о палец не ударит.
— А почему государство не хочет заказать машину времени?
— Потому что «потому»‚ всё кончается на «у». Чем без толку балаболить‚ могла бы зеркало помыть‚ уже третий день обещаешь!
Тётя Нина‚ в отличие от родителей‚ старалась загрузить меня по — полной‚ чтобы времени на препирательство с маразмами оставалось по — минимуму‚ и в большинстве случаев я была ей за это благодарна. И сейчас‚ оттирая склизкой посудной тряпкой мной же забрызганное во время чистки зубов зеркало‚ я могла скрыть‚ что мне было до слёз обидно‚ что в результате всего‚ по ту сторону этого мутного стекла‚ после всех всадников‚ ангельских труб и окровавленных небес‚ когда все мы‚ утратив то‚ что при жизни казалось нашими красками‚ как тусклые отраженья‚ втянемся в тот поблёкший свиток‚ как в точку после слова «конец»‚ от всего этого мира останется только едва различимая во вселенских масштабам буква «У»‚ как за стеклом автомобиля-неудачника‚ так и не дожившего до наклейки с буквой «Я».
Чтоб этого не произошло‚ на всякий случай вечером‚ когда почти никто не видел‚ я выбежала к зеркалу и‚ закрыв глаза‚ чтоб в полумраке не видеть отражения маразмов‚ крутящих пальцами у недоношенных висков‚ бледно-зелёным, лизанным не раз фломастером начертила через всё стекло кривую букву «Я».
А наутро меня разбудили в шесть часов и заставили оттирать. И вовсе не из-за драконовских методов воспитания (она скорее любила меня и беспричинной жестокости не проявляла никогда)‚ а из-за того‚ что это было единственное время суток‚ когда в Комышлове были возможны непредвиденные бытовые работы‚ потому что только один раз за день‚ где- то полшестого утра‚ водопровод начинал плеваться в раковину рыжеватой ледяной водой‚ а к семи этот благодатный родник бить переставал‚ к определённому неудовольствию любителей подольше поспать‚ ведь им приходилось даже в туалете смывать дорогой покупной водой. Но даже самые трудолюбивые о такой роскоши‚ как горячая вода‚ судя по всему‚ и не слышали‚ голову мыли‚ нагревая воду в эмалированной чашке кипятильником‚ а холодную наливали в отдельные ёмкости – для приготовления пищи‚ для мытья полов‚ для стирки одежды – на всё были нужны свои запасы‚ и тётя Нина никак не могла допустить‚ чтобы они растрачивались на исправление моих шалостей. Так что пришлось мне ни свет ни заря выползать из постели и идти на практике закреплять мудрое положение о том‚ что «Я» всё же последняя буква алфавита‚ и не больше других заслуживает того‚ чтобы украшать своим присутствием сложноотмываемые предметы. Увы‚ смирению в то утро я не больно-то научилась‚ скорее наоборот – это приключение заставило меня потратить пол дня на выдумывание своей подписи и изготовление визиток‚ которые при желании можно как повесить‚ так и снять с зеркала без особых усилий.
Они мне очень пригодились‚ когда я впервые спустилась в новый двор. Там уже тусовалось несколько девочек моего возраста‚ с цветными резинками в волосах и на удивление схожими улыбками не на губах‚ а где-то в районе крыльев носа. Не сказать‚ чтобы они были настроены очень дружелюбно:
— Ты богатая? – выкрикнула‚ не дожидаясь‚ пока я подойду ближе‚ самая главная из них‚ с белёсым лаком на четырёх ноготках и фломастерным камуфляжем на остальных шести.
— Я? Ну… Да‚ конечно! Вот моя визитка‚ – там не было указано‚ сколько у меня денег‚ но всё таки похоже на официальный повод не отфутболивать меня сразу.
— Хм… а почему тогда у тебя нет кепки‚ как у неё‚ ботинок‚ как у неё‚ и маникюра‚ как у меня?
— Маникюр мне нельзя‚ потому что я люблю ногти грызть‚ а все мои вещи родители в Москве оставили‚ когда мы переезжали‚ – это было правдой лишь отчасти‚ столичным литераторам (а точнее‚ их мусорным вёдрам) остались только мои бантики.
У наших соседей был белый котёнок‚ и для него я делала из фантиков шуршалки на ниточке‚ и очень гордилась ими‚ но мама не стала брать их с собой‚ прекрасно понимая‚ что к такому количеству аксессуаров я непременно начну клянчить и самого котёнка‚ а он при нашем образе жизни будет для нас, как лишний пазл в уже сложенную картинку.
Но девочки об этом не догадывались‚ они услышали только одно чарующее слово «Москва»‚ и оно подействовало сильнее любого рекламного «Рондо» — улыбочки моментально переместились с носа на историческую родину и я почувствовала‚ что могу не спрашивать‚ будут ли они со мной дружить.
— Ты была в Москве?! И что же ты там делала? – не сдавалась главная‚ на всякий случай вспомнив‚ что её зовут Алиса‚ а её подруг – Тата‚ Настя и Галя.
— Да вся моя молодость там прошла‚ – и я‚ забравшись для торжественности на лавочку с ногами‚ принялась рассказывать‚ чем московские супы б\п отличаются от комышловских‚ что там в любой момент можно пойти в душ и включить ту воду‚ какую хочется‚ телевизор показывает не по двум‚ а по двенадцати каналам‚ в зоопарке живут розовые фламинго и утки- мандаринки‚ а на улицах‚ как ни старайся‚ не встретишь ни гусениц‚ ни безногих кукол Барби.
— Скажи‚ ты и в Макдоналдсе была?
— Конечно! – конечно‚ была. Правда запомнила только очереди длиной в пол километра‚ а это едва ли впечатлило бы слушателей.
— Да‚ конечно‚ это как ресторан‚ только в тарелку там всем подкладывают тараканов‚ люди вопят‚ жалуются‚ а потом им объясняют‚ что тараканы – мармеладные.
Тот вечер был для меня почти бенефисом – что-то я действительно вспоминала‚ что-то придумывала на ходу‚ но о главном отличии Москвы от Комышлова я умолчала‚ и девочка с маникюром не могла этого не заметить.
— А что же ты тогда здесь- то делаешь?
— Я сама виновата‚ но это другая история. Если коротко, моих родителей хотел забрать священник – вместо меня‚ потому что я оказалась недостойна‚ но они сбежали‚ а меня оставили с людьми (прямо как Ундину‚ хотя об этом я не стала говорить). Они никогда не вернуться за мной.
— А они что‚ не люди?
— Нет‚ они поэты.
Действительно‚ общего очень мало. По крайней мере‚ если за человека считать тётю Нину. Когда я встретила в её квартире книжный шкаф с чугунным петушком на верхней полке‚ я застонала от восторга так‚ что она решила‚ что мне плохо‚ но там не оказалось ни «Божественной»‚ ни какой-либо другой комедии‚ ведь тётя Нина читала только медицинские справочники‚ чего и мне от всей души желала. Но я воспринимала как розыгрыш мнение‚ что наше горло похоже на розового червяка‚ а сердце – на кулак. Тётя Нина не огорчалась‚ она с первого взгляда поняла‚ что я просто идеальный пример неправильного воспитания церковников – стихи может весь вечер лепетать‚ а шнурки к пяти годам не научилась завязывать‚ молитвы припомнит на все случаи жизни‚ а почистить зубы каждый день приходиться напоминать‚ рассуждает о глубинных отличиях Византийской Империи от Римской‚ и уверена при этом‚ что СССР и США – одно и то же! Не говоря уже про не слишком полезную для детского здоровья привычку плакать по ночам в подушку‚ называя её шепотом Душой Света‚ а во сне вскакивать и рваться на улицу с криком: «Мама‚ папа‚ я сама домой пойду!»
Уличив меня в этом пару раз‚ она стала укладывать меня спать рядом с собой‚ так что мне пришлось разделить с ней звание почетного сериаловеда Мексики. Комышловское время на четыре часа отличалось от московского‚ поэтому под вечерние сеансы я засыпала‚ а под утренние тётя Нина проводила тихий час. Я быстро выучила‚ как кого зовут‚ и стала терроризировать свою наставницу сказками на тему «Сиси и вавилонское пленение» или «Как Джину съели волки в Колизее»‚ а блондинке Милагрес даже письмо написала‚ вроде этого: «Милая Милогрыз! Как же тибе наверное скучно! Зачем ты куриш, бедная? Такая маладая красивая а живёш с глупыми людьми в сириале который смотрят другие глупые люди! Мне очень жаль что тебя случайно убили теперь тебе будет ещё скучнея. Приходи ка мне я тебя угащу вредным соком юпи из пакетика‚ я его под шкафом от тёти нины прячу! Она гаворит‚ он идовитый но эта не правда она думает нашы серца пахожы на кулак а эта не так он такой что пальчики аближеш сладкий! А тибя ведь уже атровили ты раскажеш как пахнет атрава и как выглидят наши серца! Я буду ждать!»
Я спрятала послание под телевизор‚ Милагрес вскоре забрала его и сок «юппи» из под шкафа вытащила. На свидание со мною времени она‚ видимо‚ не нашла‚ но с тётей Ниной‚ конечно‚ побеседовала‚ ведь та потом целый день проходила хмурая‚ а под конец выдала:
– Ладно уж‚ королевишна‚ твоё сердце на НЛО похоже‚ а не на кулак. Для тебя природа сделала исключение.
Не скажите! Тот вечер прошел так же‚ как все прошлые и следующие вечера в этой квартире. Никаких исключений. Как и всегда‚ я имела возможность насладиться на ночь рекламными паузами. Насладиться‚ кстати‚ в буквальном смысле – для меня реклама бывала передышкой между взрослыми рассуждениями на экране‚ кто кого любил и кто кого убил. У меня была игра – на каждый продукт надо было вспомнить‚ кому бы он мог очень пригодиться. В основном это определялось по основному цвету ролика – красный фон мог заинтересовать Царицу Ночи‚ голубой – мученицу Евгению‚ кремовый – принца Каспиана‚ золотой – детей солнца на асфоделовых лугах‚ розовый – Светлану Жуковскую‚ зелёный – Лорелею‚ а белый я оставляла для себя, когда я вырасту и смогу купить себе даже шоколадку «Виспа»‚ которая любого‚ её тронувшего‚ переносит в волшебную страну летающих пузыриков.
А в общем-то‚ не так уж много цветов в рекламе‚ и среди них нет ни одного‚ который подошел бы Ундине. А ведь только ей одной понятно‚ насколько это глупо – жить среди людей‚ когда тебе не хочется совсем. Но ей-то было около шести‚ она была невинна и её быстро забрали. А мне пять лет‚ я не была русалкой‚ и они никогда не вернутся за мной.
С такими мыслями я засыпала, почти против воли‚ чтоб во сне встретить Милогрыз в пушистом платье‚ которая за руку поведёт меня домой‚ но только не в Москву‚ и уж конечно‚ не в Комышлов‚ где все мы раньше жили‚ а в храм с большим количеством икон. На пороге храма папа взял меня на руки и понес смотреть на иконы‚ и много говорил о тех‚ кто там изображен‚ а маму я даже не увидела – она шла за нами следом и зажигала встречные лампадки так ловко‚ будто они с самого начала сами собой светились. Храм был огромный и холодный‚ с сотней‚ а то и больше‚ этажей‚ соединенных между собой едва заметными в этом масштабе струнками – лесенками. Каждый этаж был темней и прозрачней‚ чем прежний‚ и пальцы мёрзли всё сильнее‚ но я слушала очень внимательно‚ пока мы не пришли туда‚ где стены были, как деревья в лесу и между ними каждую икону надо было высматривать и аукать‚ как потерянную родственную душу. И папа звал‚ они к нам выходили‚ а когда я пискнула что-то вроде: «Где же вы?»‚ перед нами возникла только честная доска. Мама уселась на лесенку и заявила‚ что очень устала и дальше уже не пойдет‚ а папа сразу двинулся вперёд‚ и не попробовав её переубедить. Мне захотелось закричать‚ но, как и следовало ожидать‚ я лишилась дара речи‚ так что пришлось кусать его за пальцы‚ чтобы привлечь его внимание. Но он не остановился‚ только почесал мне ухо и продолжил:
– Смотри‚ дочка‚ смотри‚ уже немного осталось: икона над нашими головами – это Лебедь‚ но не тот‚ за которого мы голосовали‚ а обычный‚ с белыми перьями и длинной шеей. Вытяни шейку! Вот молодец. А знаешь, из чего он состоит? Доска‚ паволока‚ левкас‚ темпера. Проголодалась? Потерпи ещё чуть-чуть‚ ведь ты интересуешься искусством‚ ты же умная девочка‚ у тебя нету ни одной веснушки… Кончай слюнявить пальцы‚ всё равно не сможешь откусить‚ я покормлю тебя там‚ на верху. Смотри‚ вон там – царевич Дмитрий‚ он упал на ножик, написан пастелью на разглаженном листе. А это…
Но мне правда надоело – я давно хотела в туалет‚ промёрзла до кости‚ а его волосы так ярко светились в темноте‚ что мне бы следовало выпить стакан церковного елея‚ чтоб с ним сравняться в благодати‚ но‚ несмотря на это он не смог меня согреть. Или не захотел. Я замерзала‚ а мама там уже давно оледенела.
— Папа‚ я дальше не пойду!
— Ты? Ты и так не сделала ни шага.
— Пусти меня!
— Ты узнаешь? Вот это король Лир!
— А почему он синий?!
— Замёрз.
Я прикусила язык. Наконец я сообразила‚ что все иконы‚ перед которыми в своё время не зажгли лампад‚ в синей одежде следуют за нами и у всех волосы сияют, как лампады. И папина куртка с капельками воска на рукавах‚ в синюю клетку…
— Вот мы и пришли! – под куполом всё было полностью прозрачно – только пустые лесенки в том пространстве‚ где раньше завершались этажи‚ мигали как гирлянда на искусственной ёлке и сотни‚ если не тысячи‚ икон тянулись к небу‚ не замечая‚ слава Богу‚ нас. Глубоко внизу‚ на самом дне храма (если только там‚ конечно‚ был ещё храм) вместо пола простиралось мутно-оранжевое озеро, похожее на зеркало до слёз. Я уже давно не раскрашивала зеркала, но у меня была визитка, с буковкой «Я». Мне так хотелось протянуть её папе или сделать такую же иконку, но стоило вынуть её из кармана, она упорхнула куда-то вверх и влево, а потом неожиданно оказалась внизу и медленно, но верно опускалась всё ближе, ближе к озеру. Я постаралась сдуть её в сторону, но она ехидно дотронулась до самого центра водной глади.
Все разом обернулись на меня и не сказали ничего. Здесь вообще было очень тихо. Они смотрели «по-взрослому», что означало всегда одно: если нам есть, чего стесняться, то это ты.
— Маш, а поаккуратнее нельзя? – дёрнулся папа. Но, в конце концов, я ведь не в доме тёти Нины! Хотя, какая разница. Я поняла, что это не иконы, а маразмы, такие же, как там – заслуженно ограждённые от любых мучений за бесцельно прожитые годы.
И папа в их числе. Разве инцидент не исчерпан? Я боялась поднять на них глаза, чтобы случайно не встретиться взглядом с пульсирующими сквозь радужные желтки, текущие по их лицам, зрачками.
Но самое страшное‚ что ни Ундина‚ ни Милогрыз никогда бы сюда не попали. Они могут только проводить до ворот и слинять‚ ведь, сколько бы такие существа не прожили среди людей, как только их хоть что-то напугает‚ любая лодка перевернётся‚ как песочные часы‚ и вернёт их туда‚ где им место. Впрочем, кто мне мешает поступить так же? Папа, пусти! Но озеро больно ударило меня. Зеркало?! Да, конечно же, зеркало, кишащее отражениями подкупольных существ. Но меня оказалось недостаточно, чтобы его разбить – разбилась я. И долго не могла пошевелиться‚ пока тот мальчик не пришел за мной, опять не взял меня за тонкую верёвочку и не потащил к берегу‚ где нас не будет видно. Как полтора года назад – те же потёртые сапожки с круглыми носами‚ та же малиновая варежка, а выше своих полозьев я‚ как и тогда‚ не могла видеть.
— Не бросай меня больше!
— Почему?
— Потому что всё изменилось.
— А ты?
— Я научилась говорить с тобой! – мы выбрались на берег‚ больше напоминавший Комышлов‚ чем храм‚ так что я припомнила ещё кое-что важное:
— И разучилась – со всеми остальными. А ты меня бросил!
— Но ведь не на песок‚ как ты и просила. Ты должна просить то‚ что тебе нужно‚ а не то‚ что придёт в голову‚ ты ведь больше не санки.
— Как?! Почему же мы тогда едем?
— По птичьим костям.
Подо мной действительно что-то давно уже хрустело‚ но я была уверена‚ что это снег!
— Остановись!
— Не бойся, они оживут в своё время.
— Это что‚ Лебединое Озеро?
— Нет‚ эти птицы не летали.
— Может‚ пингвины?
— Нет. Они погибли‚ врезавшись в потолок.
— Поэтому ты меня держишь за верёвочку? Я больше не санки‚ но этот хвостик-веревочка у меня будет всегда‚ пока из запятой я не превращусь обратно в точку.
— Не надо‚ оставайся запятой‚ иначе никто тебя не сможет удержать‚ ты вернёшься под купол и станешь одной из этих… Понимаешь?
Я понимала. Так хорошо‚ что когда на завтрак тётя Нина дала мне яйцо всмятку‚ я зажала рот руками и побежала в туалет.
— Можно я не буду завтракать‚ тётя Нина? Я больше хочу поплакать.
— Что? Покакать? – едва ли не единственная тема‚ способная заинтересовать тётю Нину‚ даже сериалы она предпочитала переваривать молча‚ – У тебя что‚ понос?
Я вернулась на кухню:
— Не покакать‚ тётя Нина‚ а поплакать. Достань мне мамину фотографию!
— Маш‚ слушай‚ мне влом сейчас её искать. Там сегодня «Ромео и Джульетту» должны показывать‚ может над ними поплачешь?
Ну, вот‚ как и следовало ожидать‚ вместо слёз – телевизор. Обычно в подобных случаях тётя Нина доставала мамину фотографию‚ где она ещё с косой‚ почти что школьница‚ и тогда маразмы не только не играли на нашей территории‚ но и не существовали в нашей жизни вовсе. Чаще всего‚ пяти минут вполне хватало‚ чтобы выплакать всё‚ что нужно‚ и вернуться к нормальному функционированию.
А вот от фильма подобного действия ожидать не приходилось – уже около получаса мальчики в колготках спорили о феях снов и не показали ни одной‚ при этом хохоча‚ сплетничая‚ и не подавая ни малейшего повода к состраданию. Мне всё это надоело ещё до появления Джульетты‚ пришлось взять толстенный справочник народной медицины и идти с ним на балкон‚ любоваться отцветшей сиренью. Тётя Нина не подозревала‚ что он мне понадобился‚ чтобы подложить себе под попу‚ и поэтому встретила меня с настолько сияющим лицом‚ что я даже испугалась.
— Машенька‚ расскажи-ка‚ что ты прочитала? Я же с самого начала знала‚ что ты практически мыслящий ребёнок.
— Я не умею! – соврала я‚ в надежде‚ что на этом беседа закончиться.
Но не тут-то было! Как честный опекун‚ тётя Нина зашла к соседке и взяла у неё допотопные советские учебники и прописи‚ исписанные кем-то уже лет двадцать назад. Книги были рассчитаны на учеников‚ не знающих‚ что земля круглая, и чем звуки отличаются от букв‚ зато там была куча картинок и о каждой при желании можно было рассказать историю. В общем‚ я решила оставить книжки у себя. Но тёте Нине этого показалось недостаточно – она самолично переписала в тетрадку все скороговорки и примеры вроде «1+2=?» и заявила‚ что пока я со всем не ознакомлюсь‚ во двор не пойду.
— Тётя Нина‚– взмолилась я‚ – я умею читать‚ я просто не хотела. Я не люблю такие книги.
— Ах‚ не любишь‚ а что ж тебе те стихи дать‚ которые ты и так знаешь наизусть?
— Дайте мне вашу народную медицину.
Тётя Нина была сильно разочарована‚ когда я прочитала три выбранные наугад страницы про бешенство‚ чуму и псориаз и заявила‚ что тут плакать тоже не над чем.
— Эх‚ ты! Стихи ей надоели‚ а нового ничего не надо!
— Мне надо на кочегарку.
Мы с девочками давно собирались туда сходить. Для большинства жителей Комышлова кочегарка служила термометром – если дым из трубы уходит в небо‚ на улице холоднее минус двадцати‚ если стелется по земле – теплее‚ а если его нет вообще‚ значит на дворе лето. Или что-то вроде того. Сейчас была осень‚ но батареи ещё не топили‚ а значит‚ и в кочегарке нужды не было. Но она могла заработать в любое время‚ и поэтому девочки решили не откладывать больше свою экспедицию к ней‚ запланированную ими ещё в те незапамятные времена‚ когда меня с ними не было. Я участвовала‚ конечно‚ но не официально‚ если так можно выразиться – ждать бы меня никто не стал‚ несмотря на весь мой вклад в дело развития дворового туризма. Так что мне в тот день было не до фильмов и не до справочников‚ в отличие от девочек‚ которые до часа дня из дому не выходили‚ хотя мы и договаривались на полдвенадцатого‚ а когда вышли‚ про наше путешествие даже не вспомнили‚ а повисли вместо этого на кустах сирени и стали их облизывать‚ как кошки – косяк‚ облитый валерьянкой. Я сперва не поняла что с ними:
— Алиса‚ мы пойдём на кочегарку?
— О‚ мой Ромео! — она вылизала веточку до самых листиков прежде‚ чем удостоила меня ответом‚ – Нет‚ Маша‚ не пойдём.
— Что?! Мы же договаривались на сегодня!
Она закатила глаза так далеко‚ что мне показалось‚ что она падает в обморок.
— Алиса‚ что со всеми вами?
— Наши Ромео!
— Хорошо‚ а зачем вы их лижете?
— Отстань‚ Маша! А что ещё с ними делать?
— Может‚ поговорить или поцеловать?
Впрочем‚ я сама понимала‚ что не так просто говорить и целоваться с предметом‚ у которого нету губ. Но пока они все деревья во дворе оближут‚ нас успеют двадцать раз домой загнать!
— Прекратите немедленно‚ а то у вас появятся глисты!
— Чего? – Алиса мигом отцепилась от дерева‚ а за ней и вся её свита.
— Это такие маленькие червячки‚ которые живут у тебя внутри‚ растут каждый раз‚ когда ты говоришь неправду‚ а когда вырастут‚ съедают твой мозг и вылезают через рот‚ как змея из черепа вещего Олега!
— Что за ерунда! — захохотала она‚ но от дерева на всякий случай отошла подальше‚ – Как будто нечем больше заняться‚ как это сочинять. Мы ведь собирались куда-то идти‚ разве нет?
— На кочегарку! – завопила Тата.
Надо сказать‚ восторженного вопля это место и вправду стоило. И впечатляла не столько сама труба‚ казавшаяся из тёти Нининого окна такой миниатюрной‚ а на деле превышавшая своей толщиной самую популярную берёзу района – королеву Марго‚ которую вся компания не вылизала бы и за неделю‚ сколько горы угольного песка под ней. В эти горы можно было прыгать с высокой закопченной лесенки, как будто специально над ними припаянной к трубе. Когда по праву старшинства Алиса шмякнулась в ещё нетронутую кучу сажи‚ поднявшееся черное облако оказалось настолько густым‚ что мы не сразу различили в своих дружных рядах двух чужаков. Они были местные и поэтому сажевые облака волновали их заметно меньше‚ чем новые знакомства. Алиса не горела желанием с ними связываться‚ пока Стасик не достал из кармана мятую пачку m&ms‚ про которую смело можно было сказать‚ что она уже не раз б\у и положив её на лавочку‚ чтобы все могли взять‚ осторожно спросил:
— Будем друзьями? Я Стасик‚ а это Настя.
— У нас уже есть одна Настя‚ – ухмыльнулась Алиса‚ – даже не знаю‚ что делать? — тут я впервые заметила‚ насколько же она похожа на Ингу – та же улыбка‚ не открывающая зубов‚ те же полупрозрачные глаза и те же интонации‚ как будто ловила губами первые снежинки‚ а поймала рыбью косточку под сердце…
— Я знаю‚ – меня неожиданно для самой себя выбросило прямо перед ней‚ – они будут с нами дружить‚ пока они этого хотят‚ и не важно‚ Настя её зовут или Марина!
Алиса несколько обалдела‚ но спорить не стала‚ пробормотала только: «Боже‚ чем же тебя дома кормят?» – и полезла вверх по трубе‚ предоставив остальным самим решать‚ как относиться к коренному населению. И я была безмерно благодарна им за этот вечер‚ хотя ничего неожиданного не произошло – минут через двадцать наша компания прыгала в сажу своём первоначальном составе‚ а гости – хозяева уже сбежали в соседний двор кататься на самокате‚ прихватив с собой свои фирменные m&m‚ но я впервые в жизни увидела‚ пусть и не надолго, людей‚ которые сами захотели стать моими друзьями.
Однако такое отношение обязывало меня к большим жертвам‚ чем я поначалу предполагала. В этом я имела возможность убедиться уже на следующее утро‚ когда Настя и Стасик пришли гулять в наш двор.
— Девчонки‚ привет‚ чем занимаемся?
Мы еще ничем не занимались‚ Алиса пока даже из дома не вышла‚ но их пылавшие энтузиазмом лица могли напугать кого угодно‚ так что Тата выпалила за всех:
— Мы в светофор играем уже давно!
Нечто серо-коричневое‚ одетое на Комарищиках (не пугайтесь‚ это их фамилия!), никак не предполагало подобных игр‚ но это их ничуть не опечалило:
— Да ну‚ какая ерунда! Давайте лучше в пионербол!
Меня не особо вдохновляли как пионеры‚ так и слова‚ оканчивающиеся на «бол»‚ но у Гали была куда более убедительная отговорка:
— А мяч у вас есть?
— Нет‚ но мы можем придумать‚ что он у нас есть.
Всё-таки‚ это действительно мои друзья. Мне резко расхотелось их прогонять:
— Может‚ все вместе поиграем в «Розу и парикмахера»?
Девочки зыркнули на меня‚ как на человека‚ пытающегося выдать военную тайну через восемь лет после окончания войны‚ зато Комарищики могли быть задействованы.
— Конечно‚ давайте в «Розу и парикмахера»‚ – подхватил сияющий Стасик‚ – а как это?
Как раз об этом я ни малейшего представления не имела.
— Ну… Вот этот столб будет букетом роз‚ хотя нет‚ лучше шиповником… Ах‚ вот‚ под Алисиным балконом есть настоящий шиповник – парикмахер должен сорвать цветок и принести жене садовника‚ чтобы она в него влюбилась. А садовник не должен давать ему это делать.
— А жена? – протянула Галя.
— А жена сбежит с другим любовником‚ и тот‚ кто победит‚ убьёт её.
— Ясно‚ значит‚ она ничего не делает.
— Пока не заведет любовника.
— Это не игра‚ а сериал!
— Зато мяча не надо.
— Ну хорошо‚ – не выдержала Тата‚ до этого мирно топтавшаяся в стороне и делавшая вид‚ что ничего не слушает‚ – тогда ты – любовник!
И они все дружно набросились на меня‚ повалили в песок и стали щекотать со всех сторон‚ хихикая: «Кто придумал‚ тот и водит!» Я отбивалась‚ как умела – царапаясь‚ пинаясь и дико хохоча прямо в уши своим обидчикам‚ но им это ничуть не досаждало. Неизвестно‚ как бы долго это ещё продолжалось, если бы не вышла Алиса и не заявила‚ что мы выглядим, как ясли на прогулке. Впрочем‚ появление новеньких в нашем дворе она восприняла как данность‚ и это было‚ кажется‚ первое моё достижение за последний год. Тем более‚ что «Роза и парикмахер» оказалась вовсе не самой скучной игрой в истории человечества‚ в чем мы скоро имели возможность убедиться‚ когда Алиса надумала поиграть в гаишников – залезла в папину машину‚ пристегнула ремень и заявила‚ что когда она хлопнет в ладоши‚ мы‚ гаишники‚ можем подойти и посмотреть‚ держится ли она за ручку‚ и если она держаться не будет‚ то заплатит штраф‚ какой мы захотим. Не удивительно‚ что до обеда она не хлопнула в ладоши ни разу‚ а после обеда нас с Комарищиками уже во дворе не было.
— Ну у вас и игры! – бормотал мне на ухо Стасик по дороге на кочегарку.
В прошлый раз к такому походу я готовилась две недели‚ а теперь пришла туда‚ даже не задумываясь‚ как это далеко. Особенно меня умиротворяло присутствие Насти – когда меня все щекотали‚ она меланхолично грызла ногти в сторонке‚ а когда мы топтались у машины‚ она пыталась найти цветы шиповника под осенним кустом‚ и за весь день не сказала ни слова‚ что любому внушило бы доверие.
— Лучше бы мы с вами играли в выдуманный пионербол‚ – смутилась я‚ – обычно нам намного веселее.
— А сейчас почему нельзя?
В отличии от Гали‚ я никогда не была спецом по отговоркам.
— Ну хорошо‚ давай.
Выдуманный мяч поймать куда труднее‚ чем обычный – ловишь‚ а тебе кричат‚ что он улетел за гаражи‚ а то и вовсе он вдруг превратится в камень и разобьёт тебе губу… В общем‚ и эту игру пришлось прервать‚ когда Насте под ногу попал этот вредный мяч и она упала коленкой на асфальт. Она хотела идти домой‚ но я перепугалась и обещала‚ что вылечу её быстрее. Для этого мы со Стасиком обегали весь двор в поисках незабудок‚ которые по моим представлениям должны были лечить любые раны душевные и телесные‚ потому что это были мои любимые цветы‚ а в пять лет мало кто способен отличить то‚ что любишь от того‚ что в данный момент нужно.
— С чего ты взяла‚ что нам нужны именно незабудки? – не выдержал Стасик‚ когда за сорок минут мы не нашли ничего маленького и цветущего‚ – Может‚ натереть углём?
— Не надо‚ кровь уже не течет‚ а от угля это будет выглядеть страшно‚ само всё пройдёт.
— Откуда ты знаешь? – увы‚ её голос мало чем отличался от моего‚ хотя она и пользовалась им‚ только когда считала это необходимым.
— Откуда? Моя тётя врач и я знаю достаточно‚ чтобы лечить ссадины! Я знаю как лечить псориаз‚ чуму и бешенство репейником!
— А что это?
— Репейник или бешенство?
— Чума‚ бешенство и то‚ другое.
— Псориаз – много бородавок‚ которые расходятся по телу и делают людей такими уродливыми‚ что им остаётся только повеситься‚ ведь кожа слезает с них прямо на глазах‚ чума – самая великая болезнь из всех‚ спастись от неё почти невозможно‚ весь мир способен заразиться ей мгновенно‚ она похожа на девушку с черными волосами и вечно печальными глазами. Когда людские преступления переполняют чашу терпения Всевышнего‚ она возвращается в этот мир и её дыханье убивает всё живое.
— Кроме репейника?
— Видимо‚ так‚ я не очень поняла насчет него. А бешенство – самая страшная болезнь на свете. Она передается через укус от животных и от людей при поцелуе. От этого у тебя надувается язык‚ глаза наливаются кровью‚ ты не можешь ни есть‚ ни пить‚ не понимаешь ничего‚ начинаешь видеть призраков повсюду‚ боишься любого шороха‚ сходишь с ума и начинаешь выть на луну и кусать тех‚ кто окажется поблизости‚ потом умрёшь от голода и жажды‚ утратив человеческий облик‚ если сразу после укуса не убьёшь животное‚ которое тебя покусало и не съешь его мозги и печень…
— Всё‚ я пойду домой! – закричала Настя‚ уже давно порывавшаяся вскочить со скамейки‚ – вы чокнутые обе‚ и ты‚ и твоя бабушка!
Я пыталась схватить её за руку‚ но за сестрёнку вступился Стасик:
— Маша‚ пусть идёт. Она у меня жуткая трусиха.
— Она ведь не подумала‚ что мы этим занимаемся?
— Конечно‚ нет‚ просто она боится страшных историй. Когда у нас папа криминальную хронику смотрит‚ она под кровать прячется и потом спать никому не даёт неделю.
— Прости! – представив на секунду‚ как мои сказки должны выглядеть в неискушенных глазах Насти‚ я сама перепугалась до той степени‚ когда кажется‚ что проглотила круглый черный камень и теперь он где то в животе тебя всю наполняет холодом и дрожью.
— Прости‚ я тоже страшная трусиха‚ но когда я кого-то пугаю‚ то перестаю бояться. Не уходи‚ давай поиграем.
— Во что можно играть вдвоём? Разве что трахаться.
— А это как?
— Пойдём за гаражи‚ сними трусы‚ я тебе покажу.
Долю секунды я боролась с собственным любопытством и за это время успела вспомнить столько способов более увлекательного применения тех великолепных гаражей‚ которые он едва вспомнил между делом‚ что мои глаза засияли тем же безумным блеском‚ который меня саму так напугал недавно в Комаричиках.
— Постой‚ зачем нам прятаться? Полезли на гаражи!
— Трахаться?
— Нет, глупый человек‚ играть в рыцарей.
— А как же…
— Ты лезешь или как?
Забраться туда было совсем не трудно – гаражи стояли так близко друг к другу, что стоило попасть на самый крайний трухлявый сарайчик, который был чуть выше нашего роста, и весь комплекс оказывался в нашем распоряжении. Даже когда рыжеватая доска, за которую я вцепилась руками и ногами, с треском отлетела и дала мне по лбу, я и не подумала остановиться, тем более, что Стасик забрался первый и пришлось ему в результате такого ЧП тащить меня за руки наверх, ведь больше зацепиться было не за что. Зато крепость оказалась, что надо. Стоя внизу, сложно было даже вообразить себе, насколько надежно эти залитые битумом крыши способны спрятать тебя от нелепого мира, а его – от тебя. Большинство крыш уже давно просело, так что если не подползать к краю, почти никто тебя не увидит; а за некоторыми, поднимающимися треугольниками к небу, можно хранить припасы – там, где достаточно грязи, чтобы никто не заглядывал туда, кроме семян берёзок, которые дорастают до того момента, когда могут позволить себе два-три желтоватые листочка, и останавливаются на достигнутом, не успев побелеть, как полагается берёзке. Но это был тот самый мир, который стоило защищать до последней капли крови, хотя бы потому, что больше никому в голову такая идея не придёт.
— Завтра я принесу сюда еду и всё необходимое, а потом ты посвятишь в рыцари меня, а я – тебя, и мы станем жить в этой крепости и охранять её.
— А Настю можно позвать?
— Если она захочет.
Она не захотела. Она вообще не вышла гулять на следующее утро. Наверное, потому что не хотела вставать раньше одиннадцати, а в двенадцать их всё равно загнали бы обедать.
— Она всю ночь сидела под кроватью и трусила, — жаловался Стасик вместо того, чтобы помочь мне затащить в «крепость» хлебницу с сушками, бутербродами и карамельками. Я её спёрла из шкафа в коридоре тёти Нины, и теперь, когда она заметит, мне светит до пяти дней лишения свободы (больше времени со мной наедине она сама выдержала бы едва ли, даже если бы я читала ей по восемь часов вслух). Но Стасик мой героизм не оценил:
— Маш, а зачем это?
— В осаждённой крепости можно и пол года провести, как же ты собираешься делать это без всяких запасов?
— А мы школу не пропустим?
— Встань на колени.
— Я не буду!
— Ладно, я первая, раз ты боишься, — и я опустилась на колени, и целовала его руки и клялась служить верой и правдой против всех мужчин и женщин, кроме поэтов, параллельно шепча, что он должен отвечать, потом почти насильно за плечи его ткнула коленками в песок.
— Маша, я больше хочу быть русалочкой, как ты!
— Я не русалочка, пень дубовый, я рыцарь, и ты – тем более. Посмотри на себя, где ты видел русалочку со стриженной под ёжика головой?
В общем, с некоторым скрипом мне всё же удалось затащить его на гараж, пусть и не так надолго, как мне того хотелось. Не успели мы даже догрызть сушки, как на окошке в области второго этажа встрепенулась занавесочка, из под неё вынырнула достаточно внушительная харя, чтобы принадлежать долгожданному врагу. Он сам это понял.
— Вы что, засранцы, делаете на моем гараже? Вон отсюда! Вы чо, оглохли?
— Мы вас не слышим, и не будем слушать! – выкрикнула я, почувствовав приближение настоящей битвы.
— Ах, слушать они не хотят! Ну, сейчас я выйду, таких пендюлей наваляю, что яйца отвалятся! – голова исчезла.
— Маша, он ведь действительно спуститься!
— Конечно, а какая же война без врагов?
Он, вроде, поверил, но как только подъездная дверь хлопнулась и нам навстречу бросилась со всех своих коротеньких ножек голова из форточки, полная нецензурных ругательств и довольно свежих идей на тему, что из нас сделать, когда поймает, Стасика мигом сдуло с гаража и понесло куда-то в сторону кочегарки. Я осталась последним защитником, зато самым верным из всех .
— Тебе что, блядь, не ясно было сказано?
Весил дядечка не меньше ста килограмм, так что штурмовать гараж через сарайчик был не слишком способен.
— Нет, не ясно, как вы меня достанете с вашим пузатым брюхом!
— Ах ты, уёбинка с косичками, так, значит, будем разговаривать?
Сперва мне показалось, что грохочет его лопнувшее терпение, но нет, это противник швырнул в меня достаточно увесистым камнем, чтобы выбить мне глаз, но с первого раза он показал себя не более метким, чем ловким. От такой удачи я абсолютно потеряла голову, которая и так в подобные минуты работала в режиме офф — лайн. Я подскочила к самому краю и принялась скакать на одной ножке, не обращая ни малейшего внимания на прежнего хозяина крепости, пока он не швырнул мне булыжником в лодыжку. А потом настраивать внимание было немного поздновато, потому что я уже лежала животом на земле у его домашних тапочек и судорожно пыталась заставить себя вспомнить, что же люди делают, когда им хочется дышать. Видимо, выглядела я при этом настолько жалко, что даже дядечка, так доблестно способный защищать святость частной собственности, сам порядком струхнул и вместо того, чтобы меня добить, сам покинул место боя, поспешно удалившись куда-то в сторону пивного ларька. Увидев, что опасность миновала, из подъезда высунулся Стасик и, оглянувшись несколько раз по сторонам, прошмыгнул ко мне. Я к этому моменту уже вспомнила, как люди дышат, и даже худо-бедно научилась делать то же самое с отбитым животом и кровоточащей ногой.
— Маша, ты жива? – он протянул мне руку, и я еле успела отдёрнуть свою, не дав пощечины (Это было бы слишком по-женски, а я, как- никак рыцарь, в отличие от него!)
— Убирайся! – выдохнула я и поковыляла к лавочке. Но мой напарник не унимался:
— Зачем игра должна быть настолько опасной?
— Отстань от меня, предатель! – я сама не знала, как ещё ответить на его вопрос, ведь не эта игра была очень хорошей, а все другие – дуратскими.
— Хочешь, я найду тебе цветы, чтобы нога не болела?
— Я не Настя! – с этим утверждением если и можно было поспорить, то будучи куда более подкованным в области риторики, чем Стасик. Так что пришлось ему смириться и отпустить меня домой, что обидело меня не меньше, чем его жалкие попытки примирения.
Тётя Нина, встретив меня в таком виде, почти не возмутилась, и про старую хлебницу не спросила, но зато заставила меня оттирать рану щеткой с мылом в холодной воде, чтобы не попала инфекция, а в качестве награды позволила привязать к ноге и даже пообкусывать чуть-чуть листочки каланхойе на окне. Это был единственный цветок, который меня утешал в тот вечер, хотя Стасик и донимал тётю Нину, приходя каждые пять минут с пучками соломы, полуотцветших дворовых растеньиц или проволочно- клеенчатыми розочками. Я к нему не выходила, мамину фотографию из рук не выпускала, и не на секунду не прекратила размазывать героические сопли по лицу, гордо отказываясь от платка или салфетки. Последний раз он заскочил уже после «Спокойной, ночи, малышей» и почти кричал, что его уже сейчас загонят, но он не виноват, что я делаю, что сама хочу и что я вреднее Насти. Это даже тётю Нину умилило, но не меня:
— Маш, там опять твой кавалер, он уже спать идёт, может, выйдешь, он лютики принес и остальные цветы в подъезде оставлял.
— Он мне не кавалер, а цветы, наверное, на лекарства.
— На какие лекарства, Маша?
— Ну, тётя Нина, он же глупый, откуда я знаю, кому нужны искусственные цветы по двести рублей на могилку.
— Ладно, не хочешь, не выходи, скоро поужинаем и пойдём спать, хорошо?
Но мне сегодня сказочно везло : я сыграла главную роль в защите крепости, мне принесли достаточно цветов, чтоб вылечить стадо коров от топографического идиотизма, а потом – от вечера, полного слёз, у меня разболелась голова и поднялась температура, так что тётя Нина позволила мне читать и сама читала сказки до трёх часов ночи, почти как мама. А цветы и правда пригодились на могилку, правда, не на мою.
Когда утром кто-то поскрёбся в дверь, пока тётя Нина ещё спала, я была готова тут же выйти навстречу и простить всё зло, какое можно причинить, но это был не Стасик. Это была Настя, его сестра, трусиха, по его словам, но всё же не предательница.
— Маша, это я. Выходи! – она сама была почти в пижаме, так что я захлопнула дверь на защелку и выбежала, не задумываясь, вон. Только на лестнице я заметила: то, что показалось мне пижамой, на самом деле грязная футболка с рейтузами, а я одна в ночной рубашке и шлепанцах, но Настя не замечала, да и что теперь делать – будить тётю Нину и объяснять, как я тут очутилась в таком виде? Тем более, что у Насти был вопрос более неотложный:
— Маша, скажи, где у котёнка печень?
— Чего? Ты меня за этим подняла?
— Он покусал одну мою подружку и исцарапал. Мы его убили.
— Зачем?!
— Она ведь станет кусаться и плеваться.
— Ну вы дуры… Я же говорила про лис, волков, оборотней, собак, на худой конец, а котята тут при чем?
— Так ты не знаешь?
— Что?
— Где у него печень.
— Да понятия не имею. Где он сейчас?
Я не задумывалась раньше, насколько неприлично выходить на улицу в ночнушке, а теперь было не лучшее время философствовать. Тем более, я настолько замёрзла, что не сомневалась в том, что мы тоже бредём во сне, а может быть, и где-нибудь поглубже. Поэтому я даже не удивилась, и уж точно не испугалась, когда под нашей чудесной крепостью увидела затвердевший трупик, как будто слепленный из лишних пластилиновых ошмётков.
— Он точно не умер сам по себе?
— Да нет же! Это было вообще вчера. Вечером. Он был такой нахальный!
Только у мёртвых или очень счастливых кошек можно увидеть серенькие губки, растянутые в некоторое подобие человеческой улыбки. Может, поэтому, только перевернув его на спину, Настя что-то поняла, застонала и стала хлюпать носом. Я прекрасно понимала, что тоже обязана хотя бы всхлипнуть, ведь это и моя вина тоже, но, видимо, все слёзы я выплакала вчера, а попробовав заняться себяжалением (а как ещё заставить себя плакать, когда необходимо?) я так увлеклась, что не заметила на руках Насти царапинок и крохотных уколов от иголочек-зубов.
— Передай своей подружке, что бешенством она не заболеет, да и не заболела бы.
— Надо его спрятать. Можешь ты взять?
Честно говоря, мне тоже было страшно, но Настю с первого дня представили трусихой, так что она, как говориться, право имела, к нему не прикасаться.
— Нет, не надо прятать, давай лучше похороним.
Насте было всё равно, только бы не видеть его, не бешеного. Мы нашли коробку из под апельсинов, и сняли платьице со старой куклы (не Барби) на помойке, но этого оказалось мало, чтоб уложить его, и мы отмотали шарф, который кто-то давным-давно повесил на память на сирень. Теперь невинно убиенный кис лежал, будто на троне, в этом красном одеяле на розовой подстилке – гроб, конечно, был ему великоват, но во дворе достаточно песка, чтобы его засыпать, и совочков, чтоб сделать это вовремя.
— Не надо, не засыпай, Маша, не засыпай!
Мы выбрали место под моим балконом, и притащили вёдрышко песка. Я совсем окоченела, пальцы не сгибались, я хотела спать, как никогда и так пыхтела, что не заметила, как нас стало трое, у апельсиновой коробки. Точнее, я подумала, что это Стасик принёс цветы. Нельзя же без цветов!
— Не надо, Маша, не засыпай!
— Тебя спросить забыли, предатель!
Вот только это был не он. Стасик ещё спал, когда вставало солнце, а тот, кто приходил, опять ушел, откуда приходил, потому что лучше бы знать, куда идешь, а то рискуешь прийти туда, где тебя никто не ждал, и … В общем, пора бы уже научиться просыпаться, а не засыпать себя и остальных. Кстати, цветы нашлись – они ведь были из клеёнки, в основном, и не замёрзли под моим окном за ночь, только покрылись инеем, но белая могилка выглядит эффектнее, чем песочная.
— А знаешь, в ларьке через дорогу продаётся такой же белый молочный шоколад за три тысячи, — вспомнила вдруг Настя, когда я уже почти уговорила себя расплакаться.
— Ты что, совсем? – огрызнулась я, — за три тысячи можно купить киндер-сюрприз с пингвинёнком Лоло, или пятнадцать жевачек «Love is» за двести рублей, а шоколадку свою ешь сама!
— Но у меня нет денег. Давай устроимся на работу! Знаешь, сколько нищие зарабатывают? Им на двадцать шоколадок за один раз хватит. На другую работу нас всё — равно не возьмут.
Конечно, не возьмут, если меня куда-то и берут, то в храм маразмов или к тёте Нине. Которая, кстати, уже проснулась, и, наверняка, разыскивая меня пропустила серию Санта — Барбары…
— Да, ты права – пути назад не будет. Бежим прямо сейчас!
— Хорошо, но только милостыню будешь просить ты.
— А это ещё почему?
— Потому что мне страшно.
Святая невинность! Если с кем-то и не стоит сбегать, так это с Комарищиками. Обоими!
— А котёнка убивать не страшно было?
— Я не похожа на нищенку, — смутилась Настя так искренне, что мне даже стало немного стыдно.
— Ну а я – похожа?
Она вжала голову в плечи, как собачка, уличенная в опасной близости с хозяйским столом. Но, несмотря на это, на нищенку действительно больше была похожа я, ведь Настя не вышла бы в ночной рубашке на улицу – ей это тоже страшно.
— Ладно, так уж и быть, деньги собирать буду я, но тратить их придётся только тебе! И я буду отчитывать тебя каждый раз, как ты купишь что-нибудь не то!
Страшная месть сработала в полной мере – она отвернулась и расплакалась, лепеча что-то, вроде: «Маша, не надо, можно я лучше в комнате буду убирать?» Ну, и что прикажете с ней делать? Я отправила её на гараж за неубранной хлебницей (там ещё должны были оставаться бутерброды с прошлого раза, а сама пошла к ларькам зарабатывать).
— Простите, а у вас не будет ста рублей лишних, а то мне не хватает на шоколадку?
Почему-то прохожий принялся рыться в карманах с таким усердием, как будто я не маленький ребёнок, а рэкетир, и отдал мне всю свою мелочь с такой улыбкой, что даже я пришла в восторг, не говоря уже о Насте.
И хотя мои пальцы давно не сгибались и пульсировали, как если засунуть их в батарею, купили мы, конечно же, мороженное. «Лакомку». Разумеется, через пять минут она оказалась на моей рубашке.
— Ну вот, теперь ты точно нищенка, — просияла Настя.
— Да, может, и попить наберётся. Где, кстати, бутерброды?
— Маша, они протухли.
— Ладно, — конечно, на гараж она не лазила, но ведь действительно, скорее всего испортились уже. И разве это стоит того, чтоб портить то первое зимнее утро, когда анимешно-голубое небо ведром холодной воды опрокидывается на тебя, стоит оторвать глаза от побелевшего за ночь асфальта? Особенно, когда твой нос замёрз на столько, что стал на ощупь забавным, как клюв дельфина… Кстати, тут до меня вдруг дошло, зачем людям нужны живые пальцы – чтоб трогать себя за нос и радоваться, какой он может быть смешной.
— Настя, а можно я спрячу свои ладони в твои подмышки?
Настя не возражала – прохожих не предвиделось, а для броженья вдвоём руки не очень то и нужны. Так что мы бродили руками в одной куртке, даже в классики прыгали пару раз, почти не падая, пока на горизонте не возникла женщина неопределенного возраста, с приличной сумкой и настолько аккуратным париком, что я сразу прониклась к ней таким доверием, что даже не почувствовала холода, вынырнув из Настиных рукавов и дернувшись даме навстречу:
— Простите, а вы бы не могли нам добавить пятьсот рублей на Кока – Колу, а то нам не хватает?
— Маша?! – завитой парик надёжно скрыл подругу тёти Нины, нашу соседку по подъезду. На самом деле ей было за шестьдесят, но в Комышлове никто не испытывал проблем с маскировкой. Кроме меня. Хитрая тётя Шура мне не поверила, что я теперь нищенка и потащила меня домой.
Я раньше слышала, что те, кто провели одну ночь в лесу, вернуться уже не смогут, потому что успеют измениться и отвыкнуть от человечьего жилья. И, хотя я пробыла нищенкой всего пару часов, мне тоже стало там противно находиться: мало того, что невыносимо жарко, так ещё заставили переодеться в пышущий жаром колючий комбинезон, и вместо холодной воды, которую я просила, дали горячий чай, не обращая внимания на то, что мои пятнисто-фиолетовые пальцы готовы отвалиться в любой момент… Мне было так больно, что я даже не заметила, что тётя Нина совсем не стала меня ругать, хотя и должна бы, исходя из логики её характера. Но на размышления у меня не хватало сил – я сражалась с мёдом и молоком, соображая, что если есть на свете страны, где в летнюю жару вместо воды в реках течет эта засахаренная пакость, они уж точно не рай. Рай – это там, где вместо сериалов ставят на ночь «Синюю птицу». Когда это произошло, я так смутилась, что пообещала больше не убегать, даже если отпустят. (Я знала, что не отпустят).
Но уже на следующий день я ощутила, что если тётя Нина и изменилась, то не в лучшую сторону. Если раньше мой здоровый образ жизни ограничивался чтеньем «народной медицины», то теперь меня заставляли промывать нос водой с луком. Если раньше я днём ходила гулять с девочками, то теперь меня, как детсадовского ребёнка укладывали спать на «тихий час». Но главное, если раньше всё, к чему я привыкла дома, вызывало лишь лёгкую усмешку, то теперь я не могла об этом заикнуться.
— А вы сегодня не будете Санта – Барбару смотреть?
— Она по воскресеньям не идёт.
— Вы же обещали моему папе, что мы будем ходить по воскресеньям в церковь!
— Поверь, проповедник мой, там и без тебя побирушек хватает, — отрезала она и включила телевизор.
— Но вы же обещали моим родителям! – я встала перед экраном и уперла руки в боки.
— Да? И чему твои родители тебя научили? Лопотать молитвы и среди соседей побираться? (Она сделала такой упор на это « — ться», что мне стало не по себе.) Ты к двум годам за столом ложкой в рот не попадала, до сих пор ни одной прививки сделать не удосужились, а туда же – в церковь её каждую неделю таскать! Я этой блажи достаточно потворствовала, но ты сама показала, на что способна.
— Замолчи! – я попробовала взвизгнуть как можно громче, но подавилась собственным голосом, как это бывает во сне.
Её глаза были серые – не желтые – совсем серые – и в очках, как положено, серые в очках. Но это ничего не значило.
— А ты старшим-то не груби! Больно умные стали – маме, вон, твоей, дала настойку из боярышника, так она тоже ничего не пьёт, а потом жалуется, тоже хороша… А о тебе и вовсе промолчу – от горшка два вершка, таблицы умножения не знает, а туда же – жизни учить! И нет бы хоть что-то сама сделала, а то только за родителями обезьянничает и раздувается от самодовольства каждый раз, как удаётся где-нибудь напакостить, и ещё думает, что кто-то будет её слушаться.
Опять это « — ться» шлепком по ушам, и упялилась на меня настолько пристально, что любой завтрак позавидует:
— Эй, что это с тобой?
Да ничего. Я больше не вопила. Мне просто на секунду показалось, что девушка с шампунем на экране сейчас меня обнимет, я попробовала потянуться за ней, но реклама кончилась и я упала на пол. Тётя Нина так удивилась, что если после и ругалась, то только за чашки разбитые или не убранную постель, а не по существу. Мы вообще больше не спорили. Она уступила, потому что была права, и я об этом знала.
Меня даже не заставляли читать про уринотерапию и прочие её хобби – я читала сама, просиживая на балконе с рассвета и до вечернего выпуска. Оттуда был виден убранный цветами ящик с котёнком, и больше всего на свете мне хотелось оказаться вместе с ним, чтобы тоже улыбаться нижней губкой, и чтобы сирень к весне не только расцвела, но и опала на моих глазах, а я бы притворялась, что ничего не вижу, а то читаю про кишки, потому что хвоста, чтобы думать о нём, всё равно не осталось. А может, он бы и не появился, утопись я в зеркале? Впрочем, я и без хвоста не стала человеком, а только точкой, как меня пугали. Той точкой, которая даже и втянув в себя пусть не вселенную, а только пять лет жизни собственной и не собственной, не способна ничего отдать назад, потому что пуповина сама как- то оказалась оборвана и завязана бантиком на спине. А может быть, на попе, под которую я складывала все просмотренные книги. За пару недель этот «трон» вырос настолько, что я оказалась выше перил балкона, и мне снова появилось, откуда падать. Я снова могла лететь хоть вниз, хоть вверх, сколько хочу, до той преграды, которая и меня остановит и вернёт на круги своя моих ундинок. В этот день я в первый раз встретила его сапожки наяву и не напротив моего носа. А заодно и всё остальное – он, оказывается, был совсем ребёнком, может быть, даже младше меня, с такими крохотными ладошками, что на них хотелось немедленно напялить огромные пушистые рукавички и потащить его под стол, под скатерть с кисточками по краям и там сидеть, пока не кончится зима, и не наступят Пасха с Рождеством, пока его нос не порозовеет, а мой не согреется и не перестанет течь. Но он стоял напротив, за перилами, вцепившись пальцами в перегородку и не протягивал мне рук.
— Привет.
— Привет.
— Тебе совсем не стыдно? – на самом деле это мне было неудобно отражаться в его глазах, и я надеялась, что он уйдёт обратно.
— Мне стыдно? – в тот момент он оказался похож на обиженную маму, — И в чем же я успел стать виноватым, — он самым наглым образом уселся на перила между мной и посыпанным песком обледеневшим асфальтом.
— Ты явился ругать меня без повода, а мог бы и отвести к своим, или хотя бы не мешать! – я достаточно сильно его толкнула, но он не только не разбился, но и меня стащил обратно на пол.
— К своим? Разбившимся?
— Сам помолчи, я уже не твои санки! Что ты суешься? Хочешь стать пенсионером или меня им сделать, да?
Он закатил глаза и вытащил из голенища сапога помятую «Аленку».
— Не надо так, — он положил её мне на колени, — ведь мы хотели стать мучениками вместе, было бы смешно так и не дотянуть до Второго Пришествия и пропустить всё самое интересное.
— Да? А завтра придёт Христос?
— Конечно, нет.
— А послезавтра?
— Нет.
— А после послезавтра?
— Ешь уже… Нет, не придёт на этой неделе.
До меня уже начало доходить, что моя трагедия безнадёжно провалена и мне светило вернуться в комнату и муслякать, как связку чупа-чупсов липкие пальцы-ледышки в полном одиночестве, так что я немножко опомнилась:
— Ладно, прости меня. Тебе ведь всё равно, а надо мной смеётся даже тётя Нина, и ведь она права. За всю свою жизнь я не сделала сама ни одного шага, и если ты сейчас мне помешаешь, я научусь жить без хвоста, и потом меня никто из своих уже не узнает!
— Ну а я для тебя «свой»?
— Да, самый свой из всех, кого я когда- либо встречала. А у тебя нет другой шоколадки?
Он несколько смутился и как-то неловко прижал меня к себе.
— Тогда ты всегда будешь своей, ведь я никогда тебя не брошу.
— Поклянись мне сердцем матери и кровью отца!
— Ты думаешь, они у меня есть?
— Ну, поклянись чем хочешь, мне так нужен малейший повод тебе поверить!
— Я клянусь шоколадкой «Алёнка», Вторым Пришествием и всем, что тебе придёт в голову, что ты никогда не останешься одна, тебе всегда будут готовы послать знак, что бы не произошло, ты всегда останешься запятой.
— … чипи – чипи – чипи – дейл к нам спешат! – перебила его песенка – пищалка, которую обычно я ждала, как в мистике ждут первых петухов. К счастью, мне не пришлось разрываться между продолжением беседы и «Дисней – клабом», потому что тётя Нина уже стучала в окно прихваткой.
— Мне пора, — я лизнула его в нос от счастья и вернулась в комнату.
В тот вечер я смотрела мультики в полглаза, сама помыла за собой посуду хозяйственным мылом в ведёрке, вынесла весь мусор, и не за гаражи, а на дальнюю помойку, куда обычно мне ходить было до безумия лень. Вернувшись в комнату, я притащила со двора коробки из под блоков сигарет, одела их на ноги и весь вечер каталась по ковру, попискивая от восторга и ловя зубами собственную юбку.
— Что на тебя нашло?- возмутилась тётя Нина, — Иди лучше, полей цветы!
— Ну нетушки, дельфин на лыжах не может поливать твои цветы.
— А ты теперь дельфин?
— Какая разница! Здесь ведь и так всегда темно, как под водой. Всегда – всегда – всегда! – я кувыркалась по холодной, пахнувшей нелизанной сосулькой свежей простыне. (Одеяло уже давно свалилось на пол, случайно задушив собой маразм, не вовремя попытавшийся ввинтить свою физиономию в кровать.) Даже тётя Нина сообразила, что эту лёгкость стоит позволять время от времени, она ведь не догадывалась, что теперь это у меня войдёт в привычку. А я знала, хотя и побаивалась ещё верить.
— Тётя Нина, — спросила я за ужином, вылизывая остатки сгущенки с блюдца, — Женись на мне.
— Ах, так вот оно что! – засмеялась она, — Ты же к родителям хотела, а не замуж?
— Не женишься? Тогда я ухожу от тебя, — я встала с табуретки, чинно поставила свою чашку и блюдце в раковину и отправилась на балкон, стараясь скрыть своё торжество.
— Эй, ты куда? На улицу уже поздно!
— Нет, поздно не бывает, — я выскочила на балкон, не одеваясь, в поисках знака. Не найдя ничего более существенного, чем брошенная бумажка от шоколадки, я ткнула её в грозное лицо:
— Поспорим, ничего не поздно?
— Быстро в постель! Дай ей палец, она и руку откусит! И так весь вечер бесилась, так всё мало!
Кажется, никакой это не знак. Через две минуты я уже обиженно сопела под одеялом, не поднимая глаз к окну. Чего только не придумаешь, чтобы опять отложить последний шаг. Хотя бы до утра, потом до вечера и снова до утра. А потом, может, и вырасту, и пуповина наконец-то заживёт – даже забуду, как было когда-то больно… Как ты там, Милогрыз? Привыкла к телевизору?
— Маш, ты уже заснула? Смотри-ка, там, кажись, НЛО.
Я нехотя открыла глаза и застыла – в небе над кочегаркой висела пылающая запятая! И она осталась со мной ночи на три, чтобы уж никаких сомнений не возникало. Тёти Нинин телевизор, конечно, и это пытался оспорить – лопотал что-то про комету Галлея, которая появляется раз в пятьсот семьдесят пять лет, про исследования, которые кто- то проводит в её хвосте, и про то, что это всего лишь стружка, сцарапанная с солнца. Наконец-то до меня дошло, почему после каждого выпуска новостей тетя Нина заявляла: «Обманывают народ! Наглые рожи, врут и не краснеют!» Я даже снисходительно запоминала все эти сведенья, поливала цветы и спать ложилась вовремя. (Ундина меня поймёт, она вообще двенадцать лет жила в избушке, ожидая возвращенья.) Теперь я была готова ждать до Второго Пришествия и дольше, если понадобится, если они всё равно готовы всё это время обо мне не забывать, если как бы глубоко я не уструилась в поленья, в тёте Нинину постель, в мерцающий экран, моя комета будет загораться каждый раз, когда я буду забывать, откуда я здесь появилась, и как бы плотно я не захлопывала створки своих глаз, найдётся кто-нибудь, кто незаметно опрокинет на меня ведро такого оглушительного света, что ничего не останется, кроме как, хлопая мокрыми ресницами, обхватить от неожиданности первую попавшуюся руку и развернуть её ладонью к небу – вдруг кто-то тоже любит дождь?