Инесса Ципоркина
г. Москва
Все началось с того, что один умный, но очень усталый человек признался приватно: «Никогда, никогда у нас не будет литературы, вот что. Мы умрем, и дети наши умрут, и рот наших внуков забьет могильная глина, а литературы у нас не будет. Конечно, будут иногда возникать там и сям достойные вещи и иногда будут удостаиваться публичного признания, но лишь на основании принципа Карлсона: «Сегодня тебе удалось по ошибке прекрасно приготовить эскалопы» – а литературы, то есть поля, на котором действуют прозрачные, значимые для всех и имманентные этому полю, а не занесенные на него из морали, политики, постели членов жюри и т.п. интересных мест критерии, не будет». Вот и я чем далее, тем более склоняюсь к мысли: добрый старый протекционизм и стремление сделать прислугу как из литературы, так и из сопутствующей ей критики превратят свободных муз в танцовщиц живота и исполнительниц ничтожных прихотей.
Как оно было раньше, при советской власти? Практически ни одна статья не обходилась без «паровоза» – ленинской цитаты во вступлении либо иной молитвы духу времени – «перестройка-гласность-ускорение». Дадут положенный гудок перед отправкой – и сиди, читай до прибытия в пункт Б из пункта А. За «паровозом» мог следовать грамотно сделанный, качественный критический разбор, анализ и оценка текста по всем правилам профессиональной критики. А вступление… Что вступление? Не более, чем дань времени.
Но с каждым десятилетием время взимает дань всё жесточе. Последние тридцать лет мне доводилось сталкиваться с критикой научной, журнальной и даже гламурной. Чем только не доводилось заниматься в этой сфере: работать литколумнистом, освещать модные новинки, рекомендовать молодежи читать классиков и разбирать полузабытые шедевры старинной литературы. Однако никогда, поверьте, никогда не доводилось видеть столь безобразного падения литературоведческого жанра.
Критика (от греч. kritike – искусство оценивать, судить) – область литературного творчества на грани искусства и науки о литературе (литературоведения). Занимается истолкованием и оценкой художественных произведений с точки зрения интересов современной общественной жизни и тем самым активно влияет на литературный процесс. Литературная критика имеет прикладное значение (дает общую оценку произведения и рекомендации читателям), носит публицистический характер.
«Литературная критика приходит на помощь читателям. Критик разъясняет свое понимание произведения, дает ему оценку» (Г.Н. Поспелов).
«Критик – это и политик, и психолог, и моралист, экономист, эстетик, художник» (В.М. Горохов).
Терминологический словарь-тезаурус по литературоведению. От аллегории до ямба. — М.: Флинта, Наука. Н.Ю. Русова. 2004.
Наткнувшись несколько лет назад на статью Игоря Черного о книге А. Белянина «Багдадский вор», я поняла, что с современной критикой дело не просто нечисто, а очень и очень грязно. Чрезвычайно слабая, безграмотная и вторичная вещь в жанре юмористического фэнтези сравнивалась ни много ни мало с шедевром Рабле. Впоследствии и продолжение, столь же натужное и безликое, было обласкано Черным в статье «Идем на восток». Статья сопровождала книгу Белянина повсюду, на сайтах и, кажется, под обложкой тоже – такие «сопроводиловки», разумеется, оплачивает издательство. Тон ее был не просто хвалебный, а попросту непристойно-зазывающий.
«Если мир, созданный Беляниным в «Багдадском воре», иногда ставил в тупик въедливых критиков, заставляя говорить о ряде несоответствий описанного фантастом реальным вещам, то в «Посрамителе шайтана» практически нет проблем с историко-культурными реалиями. Автор добросовестно воспроизводит местный колорит с точностью до мелочей. Будь то рецепт восточного плова, узор на халате и тюбетейке или описание кокандского медресе. А уж насколько писатель проникся духом и буквой Корана – так это вообще особый разговор…
Выше мы говорили о том, что в организации смеховой культуры романа Белянин во многом схож с Рабле. Но вот в плане архитектоники книги он остался верен прежним учителям и приоритетам. «Посрамитель шайтана» в сюжетно-композиционном плане напоминает гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» с ярко выраженным акцентом на «Ночи перед Рождеством»».
Сразу вспомнилось бессмертное: «В заключение, однако ж, я должен сказать следующее: лучшая в мире подтирка — это пушистый гусенок, уверяю вас, — только когда вы просовываете его себе между ног, то держите его за голову. Вашему отверстию в это время бывает необыкновенно приятно, во-первых, потому, что пух у гусенка нежный, а во-вторых, потому, что сам гусенок тепленький, и это тепло через задний проход и кишечник без труда проникает в область сердца и мозга. И напрасно вы думаете, будто всем своим блаженством в Елисейских полях герои и полубоги обязаны асфоделям, амброзии и нектару, как тут у нас болтают старухи. По-моему, все дело в том, что они подтираются гусятами, и таково мнение ученейшего Иоанна Скотта».
Для некоторых господ, возомнивших себя тем, кем они не являются и уже никогда не станут, в роли гусенка выступает литература. И неважно, воображают ли они себя писателями или критиками. Один, словно гусенка, использовал Рабле. Хотя на самом деле «король юмористического фэнтези» использовал знаменитую дилогию советского писателя Леонида Соловьева о Ходже Насреддине, написав на него не то пародию, не то стилизацию, не то самый обыкновенный фанфик с так называемым OOC (от англ. Out Of Character, что значит: в фанфике есть сильные расхождения и противоречия с характерами персонажей оригинального произведения). И так же, как в доме повешенного не говорят о веревке, в доме вора не говорят про обокраденного. Словом, Белянин уподобился Рабле, И. Черный тут как тут, Гоголя ему предлагает: испробуй, мол, не мягче ли будет?
Однако оптимизм мой был таков, что я еще верила: падение критики – это превращение ее в прислугу для голых королей-графоманов. Но не более того! Куда уж более?
Оказывается, есть куда. Деградация может коснуться не только объективности оценки текста, но и всего инструментария, которым оценка производится. А вот когда вместо травестирования шедевров до уровня писева мы обнаружим, что у критика не осталось даже кого травестировать, то есть верхней планки… Более того, не осталось и нижней планки – того, до кого опускать Рабле, Гоголя и прочих толстоевских. В голове критика может воцариться такая пустота, что он перестанет писать в критических отзывах о книгах. И автора если заметит, то лишь уткнувшись ему в бороду, в которой застряло перышко зеленого лука.
Представьте себе критический отзыв, треть которого занята восторженным щебетанием. Как бы восторженным – потом сами увидите, чем это квохтанье оборачивается.
«Лет шесть—семь назад увидела в книжном магазине толстенный фолиант под названием «Дневник ректора», поглядела на фотографию автора (интересный мужчина с усами) открыла и стала читать прямо в торговом зале. Поразил жанр, за который взялся писатель — дневников в современной литературе нет, и не потому, что это неинтересно читателю или «не модно», а потому что создается трудно (в этом я убедилась позже на собственном опыте). Прочитала «Дневник ректора» не отрываясь: аналитическое мышление, смелость и прямота в суждениях, забавные интимные бытовые детали, позволявшие с удовольствием «подсмотреть в замочную скважину». Как он только не боится испортить со всеми знакомыми отношения, думала я и была буквально влюблена в героя «Дневников». Спустя пару месяцев, теплым майским днем шла мимо Литературного института, решила пройти через его двор—сквер и вдруг вижу: от одного институтского здания к другому энергично шагает мужчина, очень похожий на человека с фотографии обложки «Дневника ректора». Подождите, закричала я, подождите! Мужчина остановился, улыбнулся. «Извините ради бога, вы — Есин?» — «Есин. Простите, мы знакомы? Где-то встречались?». «Нет. Вы меня не знаете. Я просто ваша читательница. Вернее, поклонница. Огромное вам спасибо за ваши «Дневники». Поулыбались друг другу, раскланялись и разошлись».
Что можно извлечь из подобного отзыва, кроме одного: автор обсуждаемого произведения – обычный сплетник? Он позволяет публике подглядывать в замочную скважину за своими друзьями и знакомыми. И читатели не только благодарны ему, не только радостно предаются вуайеризму – они еще и влюбляются в интересного мужчину с усами. Таким образом автор сей рецензии (в рамках премии «Национальный бестселлер») Елена Колядина демонстрирует свое повышенное, прямо-таки собачье дружелюбие: половина отклика на книгу посвящена не книге, а описанию моментов жизни и любви к Есину со стороны критика.
Читателя поразит в сем отзыве невиданной новизны мысль: писать трудно – и даже лытдыбр (лытдыбром в соцсетях называют дотошное и нудное описание всего, чем блогер занимался в течение дня). Зато из лытдыбра можно смастрячить книгу, что, собственно, интересный мужчина с усами и сделал. Чего в этом больше – глупости или хамства, сразу и не разберешь.
Но не только усами может быть очарован современный критик! Есть же еще и бороды. Некий Александр Снегирев написал нечто на произведение В. Шарова «Возвращение в Египет». Нечто, чему и названия-то не подберешь.
«Когда я бываю на литературных мероприятиях, где собираются литературные люди, то часто вижу очень милого бородатого человека с добрым лицом. Я всегда смотрю и думаю, что же это за Дед Мороз такой? А ещё думаю, что человек с такой бородой и лицом обязательно делает что-нибудь очень доброе и хорошее. Признаюсь, разок я даже, было, взгрустнул от того, что у меня лицо не такое доброе и борода покороче. И вот теперь попала мне в руки толстенная книжка писателя Владимира Александровича Шарова и я первым делом нашёл изображение автора, потому что свято верю – внешние данные кое-что значат. Ну, конечно, это он! Тот самый добрый бородач, на которого я давно заглядываюсь».
Это ровно половина отзыва. А книге посвящена одна фраза – в которой не сказано ровным счетом ничего.
«И предположения меня не обманули – книжка оказалась именно такой, какую может написать добрый, хороший и глубоко образованный человек».
Бездарный, но хороший и образованный человек может написать глупую и беспомощную книгу, тому мы тьму примеров видим. Ну а критик А. Снегирев может отыгрывать в жюри «Нацбеста» образ школьника, пишущего о проведенном лете: «Книжка Елены Крюковой “Путь пантеры” мне очень понравилась»; «Книжку я читал вслух жене, ей очень понравилось»; «Мне очень понравилась книжка Нины Фёдоровой “Уйти по воде”». Иногда, впрочем, он делится с читателем соображениями о природе творчества: «Если писатель только веселится или только грустит, то ему надо вызывать в себе диаметральные эмоции искуСтвенно (орфография А.Снегирева – И.Ц.), провоцировать себя, бередить раны, вводить себя в состояние радости. Это необходимо для обустройства эмоциональной и духовной многогранности текста». Хоть и широк критик Снегирев, но осознает, что может не все, и честно признается: «Я в этом деле не барометр». Остается надеяться, что есть на свете и такие дела, в которых А. Снегирев барометр, и что рано или поздно его задействуют и там.
Также мечтается и о критиках, которые бы не интересовались у писателей, как интересуется Вероника Емелина: «Скажите, писатели, почему вы не так правильно по-русски пишИте?» И сколь бы ни была прекрасна эта фраза, вся, от нелепости своей до повелительного наклонения вместо изъявительного – дальше еще прекраснее. Включая не токмо стилистику, но и пунктуацию. Если у кого она авторская, то здесь – критическая.
«Ответ нашла, но не в книге, а в тексте номинатора Леонида Шкуровича: «Когда харьковский творческий дуэт Олди (Дмитрий Громов и Олег Ладыжевский) объединяется со своим земляком Андреем Валентиновым, то обязательно жди чего-то необычайного, грандиозного». Вот оно что, авторов даже не двое, а целых трое. Иногда с одним все силы израсходуешь, чтобы его понять, а тут три, и я не сдюжила. Не то, чтобы не дочитала (нет, честно до конца доволоклась, памятник мне при жизни), но грандиозного ничего не обнаружила, хоть убейте, а из необычайного – необычайно пренебрежительное отношение к читателю.
Бывает, автор чего-то недоговаривает, но понятно, что и почему недоговаривает, а «если надо объяснять, то не надо объяснять». А у этих троих даже то, что написано понять нелегко. Хотя кириллица, и слова знакомые, а связи нет…
«Для этих авторов написание текста – напряженная работа буквально над каждым абзацем и предложением», – гласит номинация. «Они сделали все, чтобы и читатель напряженно и бессмысленно работал», – добавлю я.
Как писатели соображают на троих, я видела. Но как соображают именно эти, могу только предполагать – один берет на себя сюжет, второй клавиатуру, третий гадает на томике Библии (в кратком изложении) и какой абзац попался, тот и сгодился в качестве «умной» мысли, т.е. третий все время подливает. Могу ошибаться».
Какая скромность и четкость реакции! Могу ошибаться и буду. Это право даровано мне «Нацбестом» – ошибаться, причем глобально. Будто у собаки Павлова: если приходится мозгом работать читателю – всё плохо, однозначно. И книжка плохая, и писатели не уважают читателя, налагая на него узы постыдного интеллектуального рабства. До глубины гуманной души возмущает критические массы наличие умной мысли, определение каковой непременно следует поставить в кавычки. Ибо автор отзыва если и соображает, то исключительно на троих. Альтернативные рамки этого понятия стерты, да не у одной Емелиной. Возмущаться умствованиями – нынче общеиздательское поветрие. Чумное, я бы сказала. И прививать непонятно кого и чем.
Не пора ли критикам поискать себя в том, в чем они какой-никакой, а барометр? Глядишь, пришедшие на их место усвоят простое правило: субъект критики не должен становиться ее объектом. Не должно критику писать о себе в отзывах на чужую книгу. А тем паче заполнять этим выводом отзыв более чем наполовину.
Между тем мы только и наблюдаем пресловутые личные отношения, которые критик норовит выстроить с автором или с его книгами. Случается и сведение счетов с «не нашим», устранение конкурента «нашего». Эта мотивация превращает отзыв в то, что в интернете называется «вброс».
Можно быть сколь угодно не в восторге от представленного к разбору текста, но чтобы разобрать его в стиле Валерии Жаровой, заклеймившей роман Т. Скоренко «Сад Иеронима Босха», не нужно быть критиком. Более того, нужно им не быть. И не иметь представлений о том, что критика – не топтание автора слоновьими ножищами с трубным воплем: он мне не нравится! Ваше «не нравится», «это кошмар» и «что в нем вообще нашли», дорогая молодая критическая поросль «Нацбеста», – не что иное, как дно деградации критического разбора.
«Сад Иеронима Босха – это чудовищный кошмар, и мне непонятны восторги по поводу этой книги. С интересом читаются первые пять-десять страниц, где развенчивается фигура нового мессии и разоблачается миф, созданный из его биографии, попутно разоблачается и развращенное общество. А потом вроде бы должно начаться какое-то действие, но нет, все продолжается развенчивание. Повторяется из главы в главу. Из фразу во фразу. Из сентенции в сентенцию. Но вы будете читать с упоением, потому что вы обожаете вонь. Вы не можете без нее жить. Вы же любите смотреть, как вашего соседа тычут носом в говно. Вы отворачиваетесь и зажимаете нос, но через плечо все равно будете подглядывать, как он барахтается в навозе. Потому что это случилось не с вами. Пока еще не с вами. Пока еще не вас обозвали уродом. Вы не дадите себе труда задуматься и понять, что это все про вас. Про вас, жалких, ненавидящих, презирающих все вокруг. Жрущих свою жратву. Нюхающих свое дерьмо. Считающих себя праведниками. Но вы не праведники. Вы мусор. Вы этого достойны. Вы получили то, чего заслужили. Вы получили Тима Скоренко. Он ваш писатель. Он не умеет построить композицию. Он не умеет украсить сюжет деталями. Он не умеет составить слова. Но он — ваш писатель. И вы будете его читать. Потому что другого вы недостойны. Тим Скоренко — вот все, что вы заслужили за свою жизнь. Тим Скоренко ваш новый писатель.
Как вы могли догадаться, это был образец стиля Скоренко. Все бы ничего, но трехсотстраничные романы так не пишут. Потому что читать невозможно, особенно если ничего не происходит, а только пережевываются одни и те же неприкрыто провокационные банальности, призванные взбудоражить хомячков. Типа такой мистер Фримен, растянутый на полнометражный фильм. И ладно, мистер Фримен хотя бы был смешной и мультяшный, а тут даже картинок нет».
Особенно хороша и показательна последняя фраза. Что, если бы в книге имелись картинки, они бы донесли авторскую мысль до критикессы Валерии Жаровой? И критикесса ли она, коли не знает: «сердитые молодые люди» разных времен писали провокационно, эпатажно, с упоминанием, как правило, телесных жидкостей и естественных отправлений, здесь Скоренко ничуть не нов. Уж не новее Ирвина Уэлша, которому он явственно подражает.
Процитирую печального мудреца, с рассуждений которого о современном литпроцессе я начала эту статью, еще раз: «Если бы они складывали записки с именами претендентов в барабан, а благообразный мальчик, у которого оба родителя еще живы, подходил и вытягивал из этой свалки имя победителя, это было бы более прозрачным критерием выбора, чем то, что ныне есть. Тогда, по крайней мере, всем было бы ясно, что тут действует всевластная Фортуна, которая, никому не давая отчета в своей благосклонности, provede, giudica, e persegue suo regno, а так – ни на какое божество, ну кроме разве Аты, в общем, и не сошлешься. Но Ата литературу специально не опекает, во всяком случае, так было принято считать, а сейчас она плотно занята вопросами патриотизма и геополитики, так что у нее насчет Нацбеста алиби».
Задача критика заключается не в том, чтобы гаркнуть: «Так не пишут!» или проблеять: «Вот как надо писать!» – критик должен объяснять публике, почему вещь может быть оценена как хорошая или плохая. Бывало, критики жаловались, что мало объема отведено на разбор книги, они-де не в состоянии выразить главную мысль произведения и/или разобрать авторский стиль в тысяче знаков. Ну, в трех тысячах. Да вы и не пытались, господа! – хочется ответить им.
Не раз замечала: и не будучи ограничен объемом, критик на диво беспомощен. Некоторые страницу за страницей демонстрируют читателю то, что можно охарактеризовать лишь словом «гонево». Взять хоть критику Александра Кузьменкова на «Возвращение в Египет» В. Шарова, которое, замечу, мне самой показалось крайне слабым произведением. И тем не менее…
«В рассуждении сюжета мы уже обо всем известны, покончим разбор наружною отделкой романа. Слог до чрезвычайности неровный — начнет как следует, а завершит какою-то спотыкливой семинарщиною: «Со случайной оказией пришло грустное письмо»!»
Речь меж тем о первой фразе романа. Так что автор, получается, и начать не успел, как тут же и кончил. Преждевременная артикуляция – тяжкий недуг. Затем из рассуждений А. Кузьменкова само собой выстраивается впечатление, будто роман «Возвращение в Египет» если не гениален, то всячески будирует мысль и действует на неокрепшие души подобно контрастному душу, пардон за каламбур. Однако если кто из читателей или критиков дурак, ему нипочем не постичь глубин писательской мысли, читай он хоть вдоль, хоть поперек, хоть по диагонали. И разве автора вина, что вокруг него одни пустоголовые стилизаторы и не менее пустоголовые критиканы?
«А что проку винить во всем Шарова? Жить нынче тоскливо, жить гадко — вот литература наместо жизни берет в предмет самое себя. И всяк автор норовит выкроить себе панталоны из чужого вицмундира: что г-н Иличевский с «Анархистами», что г-н Понизовский с «Обращением в слух», что г-н Прилепин с «Обителью» — все натащено из разных книг и безо всякого разбору… Скучно на этом свете, господа! Да и где в России, право, литература? Всю ее приготовляет некоторый кривой слесарь с Пречистенки, и приготовляет скверно — сейчас видно, что последней руки дурак: никакого понятия о словесности. А отличия тут раздает одна повивальная бабка, что затеяла распространить по всей православной земле масонство. И оттого Шаров на самом деле есть отнюдь не генерал, а беглый майорский нос, и полиции надлежит взять меры к скорейшему его отысканию и возвращению».
Вот и договорились мы до того, что интертекст есть порождение скуки, с которой не справился некоторый кривой слесарь с Пречистенки. Идейка ничуть не лучше жаровской: мне вот, штатному критику журнала «Урал» Александру Кузьменкову, жить тоскливо и гадко, оттого и литература у нас дрянь. То ли хотел сказать критик, отираясь об Гоголя, словно кот об пузырь с валерьянкою? Вряд ли.
Не говоря уж о том, что писателя в наше время не попрекает только ленивый. Впрочем, ленивый издатель, ленивый маркетолог, ленивый читатель и ленивый критик его-то как раз и попрекают. За то, что заставляет их заплывшие от развлечений мозги работать. И не смолкают окрики в сержантском духе: эт-та что такое, рядовой? я за вас свою работу делать не буду!
От самого дна псевдопрофессионального, но более-менее официального уровня мы плавно переходим к уровню сетекритики, которая уже никоим образом не может считаться ни профессиональной, ни критикой. В интернете в сфере читательских отзывов царит либо вброс, провоцирующий волну ненависти к автору, либо выброс эмоций, разряжающий аффект. Ни читатель, ни даже автор не извлекут из подобных выбросов и вбросов ни грана смысла. Всё оттого, что отражения сути претензий, критического разбора, дельных замечаний псевдокритическая продукция не содержит. Погрызутся между собою, как псы, кланы тех и этих, нападут на врагов друзей и на друзей врагов – а критика-то где?
Оттого положительные отзывы порой неотличимы от негативных. В том методе, который пришел на смену анализу текста, нет ни книги, ни писателя, ни литературы. Всё, что может он открыть, это подковёрные игры издательств, масс-медиа, литературных конкурсов… А в подобные игры, как известно, можно втянуть кого угодно – и далекую от закулисных разборок публику, и сетевые «критические» сайты, состоящие из более чем сомнительных знатоков литературы и культуры.
Так что мы имеем в качестве отзывов на книги, не говоря уже о профессиональных рецензиях? Уверенность, что никакой литературы нет – и не надо. Спляшем.