Четвертая чаша

Инесса Ципоркина
г. Москва

Первая чаша принадлежит жажде, вторая – веселью, третья – наслаждению, четвертая – безумию.
Анахарсис

Она была, есть и останется порождением существ, живших до богов. Ужасные и всесильные, эоны лет перворожденные только и делали, что зачинали и плодились, путаясь все со всеми, единым клубком – добро и зло, тьма и свет, бессмертное и неубиваемое. Нарожали целый космос могущественных монстров, надеясь заселить ими ойкумену и царить в ней тысячи эр – бессмертие пьянило не хуже вина. Вина, не существовавшего в пустом мире. Но бессмертие древних иссякло с появлением внуков, вспыльчивых и мстительных судей, Олимпа, откуда, словно с эшафота, оказалось проще простого сбрасывать неугодных. Стоило молодым богам спросить себя, кто сильнее – дети праотца Хаоса или их потомки – как бессмертие и всевластие древних стало вчерашним днем. Низверженным владыкам осталось глядеть по ночам в высокое, недостижимое небо, глядеть и клясться отомстить.

Веками Апата¹, изуродованная совершенным над нею насилием, но все еще прекрасная оскверненной, обесчещенной красотой, смотрит туда, где перемигиваются звезды, еще недавно близкие. Ненависть, вылепленная из жалкой глины человеческой, обжигается в сердце земли. Богиня лжи и обмана приносит в жертву последнее, что у нее есть. Чтобы царствование молодых богов не было слишком долгим, Апата пожертвует своим последним достоянием, вольет его в проклятье, запечатает ненавистью и вручит людям. С ящиком Пандоры². Пусть женщина, одаренная всем, чем богаты молодые боги, выпустит на волю месть перворожденных. Это будет смешно, так дьявольски смешно, что Апата вся трясется от хохота – и дрожит над нею и под нею земля.

Человек угоден высшим силам тем, что не выбирает, кто разбудит в нем неведомое, темное и страшное; а пантеон богов любви шире, чем видят люди, – и много шире, чем хотелось бы. Здесь Эрос идет рука об руку с Танатосом – через людус³ – к мании. И даже если в детстве чувство казалось светлым и теплым, как ни одно другое, с годами оно поднимается из глубины души, точно черный ил во взбаламученной воде. Желание обретает четкие формы, любовь утрачивает свою чистоту; на ее место приходит голод.

Для голода божественной силы Апата выбирает самых крепких. Не всякому дано выдержать истинную манию, торжество зверя, поглощающего разум. Потомок Хаоса ищет, кого бы проклясть проклятьем эфемероптеры, краткоживущего крыла⁴ . А может не проклясть, а наградить – мимолетными проблесками божественности, крохи которой сеются с небес на землю. И в придачу к ним – пусть получат сестрицыно подаренье, помрачение разума, жадность до чужого, запретного, голод неутоляемый, разрушающий.

Цепочка невинных случайностей, перетекающих в безжалостный рок, подходит к концу. Скоро-скоро последнее звено – а там и замочек, всему плетению конец. Осталось свести опьяневшего от запаха крови и кишок гаруспика⁵ и девчонку из древнего патрицианского рода, пусть поведает малышке о ее судьбе. Для людей грядущей и неясной, для богов предрешенной и неизбежной. С Олимпа вид, конечно, лучше, но и из логова Апаты видать, как через три года четырнадцатилетняя девочка станет женой пятидесятилетнего старика, старше ее на целую жизнь, проживет с ним ровно столько же, сколько жила без него и умрет в двадцать восемь лет, по воле или безволию мужа. Гаруспик и сам не заметит, как считает печальную повесть с печени овцы и отравит ею разум дочери консула Марка Валерия Мессалы.

Мессалина, отринув скучную жизнь патрицианки, станет женщиной в тринадцать и превратится в вечно голодную волчицу⁶ при дворе Калигулы. У народа, привыкшего молиться на красоту и видеть в уродстве кару богов, супруг Валерии – преступник и изгой, вина которого не доказана, но оттого не менее постыдна. Голова его трясется, речь спотыкается, на лице то и дело замирает нелепая гримаса горького смеха, беззвучного воя. Императрица может принять своего мужа только в смешении с другими мужчинами, в растворе, словно вязкую, ядовитую сапу в терпком вине⁷. Дни Валерии Мессалины напоены вином, спермой и кровью, дорога ее горит. Жена презираемого всеми преемника Калигулы, которому все само идет в руки – власть, сила, слава, – живет в беспамятстве.

Одержимость молодой императрицы многие принимают за глупость. Сама Апата подхлестывает ее безумие, придавая прославленной римской похоти невиданный размах. Вечный город не удивишь распутством, однако Мессалину всякий может лицезреть в борделе: приходи после захода солнца, ступая по напряженным членам, выбитым в камне мостовой⁸, и смотри, как принимает, растянувшись, растопырившись на мокром от пота ложе, точно паук в паутине, неутомимая Лициска⁹; как темные, пышущие жаром мужские тени вереницей всё идут и идут в ее сети.

Венера ли, Ата ли, мать ли их Апата гонит Мессалину от безумства к безумству, настегивая жаждой, словно хлыстом. Счет любовников идет на сотни, наступает последнее время в истории, когда женское либидо свободно – почти свободно – и не все девы посвящают себя Весте. Но женское лоно сопротивляется дьявольской тяге, зарождающейся в одержимом мозгу. Императрица ищет наслаждения в разврате – и не может найти. Удовлетворения нет. Нет того, ради чего стоило бы проводить ночи в лупанарах, раскрывая объятья плебеям и ночным кукушатам¹⁰, прячущим лицо и тогда, когда корень их мужской силы увязает по самые яйца.

Принцепс снисходителен к забавам молодой жены, не по-женски смертоносным. Молчит, когда знакомый каждой матроне разврат с крепким наемным телом превращается в погоню за тем, чего женщине не положено и не дозволено. Клавдий молчит, пока Мессалина раздает должности и подарки, взимая плату ночами любви. Не требует развода и не назначает наказаний, узнав про соревнование с куртизанкой¹¹ – соревнование, в котором,  o dispeream¹² – победила его жена.

Комнаты в лупанаре похожи на норы. А мужское семя подобно ослиному молоку, в котором купаются патрицианки, чтобы сохранить молодость и красоту. Семя тоже жирное, липнет к коже и высыхает белыми потеками. В летние ночи оргии особенно тяжки: духота так и не остывшего за ночь воздуха мешается с жаром переплетенных тел, не понять, где чей член и где чей рот, – и даже принадлежа к вздымающейся и опадающей груде плоти, ты не принадлежишь никому. Ты ничья и кажешься себе свободной. Неважно, кто в предрассветной тьме подхватывает тебя под коленки, опрокидывая на убогое ложе.

Где-то рядом уже не стонет, а лишь мучительно кряхтит знаменитая Сцилла. Тело проститутки, вышедшей из низов, крепче, чем тела изнеженных гетер, но и оно скрипит, как несмазанная колесница, под мужским напором – сколько клиентов обслужила Сцилла за эту ночь? Удалось ли волчице римских улиц обойти волчицу из палат принцепса? Счет! Назовите счет! Мессалина не слышит цифр, занятая своими мыслями и заученными телодвижениями, распятая между седьмым небом и адом – всегда между, никогда ни там, ни там. В обволакивающей пленке пота, своего и чужого, смазанная своими и чужими выделениями гуще, чем маслом борцы, шлюха-царица, добиваясь звания царицы шлюх, выскальзывает из хватки любовника – и сразу кто-то другой перехватывает ее, притискивая спиной к груди, раскаленной и твердой, будто нагревшийся на солнце мрамор. Должно быть, гопломах или мурмиллон, только у них грудь, словно латы, которых они не носят, и грубая мозоль от маники на плече¹³ .

Валерия и сама утомлена. Ее разворачивают, раскладывают и раскрывают, точно свиную тушу на поварском столе, а Мессалине кажется – опустить взгляд, и она увидит собственные потроха, услышит запах разверстой утробы. Пот со лба заливает глаза, в радужных разводах императрице мерещится белый бык, возлюбленный Пасифаи, отец Минотавра. Морда его, покрытая короткой шерстью, мерно движется у самого потолка каморки, жарко выдыхая расширенными ноздрями, позолоченные рога сверкают. Будь это не наваждением, а действительностью, Лициска бы чувствовала себя так, словно рожает наоборот, разрываясь и кровоточа, или была уже трупом. Но боли нет, как нет и наслаждения, тело немо, царице шлюх остаются лишь звук, и свет, и запах. Мессалина поднимает руки и пытается схватиться за гладкие костяные полукружия – на счастье. Вцепиться удается только в левый рог¹⁴, зато крепко-накрепко. А вдруг Валерия тоже родит от соития с мороком? Произведет на свет чудовище, чтобы оно уничтожило полмира, мстя за свою мать? Навряд ли. Чудовища рождаются от другого чудовища – любви.

Лициска не позволит любви предъявлять на себя права. Лучше скотство, чем эрос, втягивающий тебя в игру, а оттуда в манию. Посели в душе антеросову ледяную бездну¹⁵ и спрячься в ней. Пусть кожа твоя горит от мужского пота, точно от щелока, пусть дорога твоя горит, но не душа. Пусть в твоей душе будет нечему гореть, в этом спасение. Единственный непростительный грех шлюхи – любовь.

Где, в каком уголке души, развратом выжженной, может укрываться чувство, глупое, чистое… юное? Юность свою Мессалина отдала Калигуле и его присным, чистоту – сама не помнит кому. Настанет день, когда она попытается снова обрести то, чего не помнит. Попытается вернуться в нормальный мир, из которого ушла совсем ребенком, ушла стезей разврата, смутившего даже Вечный город. Еще несколько шагов по этой стезе, и она вернется, будто увечный легионер с войны. Битва Лициски с любовью закончится.

А пока тело Мессалины глухо и безответно. В навязанной ей погоне она пробует и непродажную любовь – но все, что может дать любовникам Валерия, лишь знание: для человека, которым ты дышишь вместо воздуха, тебя недостаточно. В любви каждый сам за себя, одна Венера за всех.

Порой Клавдий представляет себя Сизифом¹⁶ . Он тоже обманул смерть – его не убили ни болезни, ни родня, ни тиран Калигула, ни свергнувшие тирана заговорщики. В наказание, а может, в плату за выживание он волочет в гору камень людского презрения. И знание, что труд его бесконечен и бесплоден, ничего не меняет в клавдиевой судьбе. В детстве, окруженный, точно стенами, стыдом и отвращением, несчастный калека искал прибежища в науках и искусствах – но мать его Антония не уставала повторять: «Он так же глуп, как мой сын Клавдий», не замечала ума, обмороченная сыновним уродством. Как будто для познания требуется не ум, а тело Аполлона.

Апата смеется, читая клавдиевы мысли: Антония стала сиротой при живом отце¹⁷ из-за красоты его, покорившей иноземную царицу, – и все равно молится на круглые сильные руки, сверкающие на солнце, словно мрамор. Человечество неугомонно в погоней за сладким ядом – красотой. А раз так, замысел Апаты обречен на успех. Пусть Рим напоследок полюбуется на тела эфебов и атлетов, резвящиеся на чашах и постаментах, на фресках и мозаиках, на аренах и празднествах. Пусть уверует: вот небожители, увенчанные красотой, будто лавром, – к чему им искусства, если искусство – они сами?

Жена императора, как и он сам, глаз не может оторвать от телесно-воплощенной милости небес. Только мысли ее не столь чисты и возвышенны, как у хитроумного, боязливого, закаленного вечным бременем Клавдия-Сизифа. Принцепс думает о жизни, за которую приходится платить унижением, об изношенном в нитку самолюбии, о смирении, которого не хватает, чтобы покрыть, точно бинтом, раны, наносимые судьбой… А тем временем его супруга влюбляется – то ли в мужчину, то ли в славу его и богатство. Со всей злобой отвергнутой женщины Мессалина хочет себе сады Децима Валерия Азиатика, хочет его самого, любимца Вечного города – для себя одной. Она идет к цели по крови, убивает, как одержимая, как выпущенная на волю Мегера¹⁸. Ядовитые сплетни уничтожают сперва Поппею Сабину, любовницу Азиатика, а потом и его самого¹⁹ – и никакое искусство риторики, никакое римское право не спасает красавца-галла от наветов. Податливый, как глина, муженек Валерии отдает приказ выбить на могиле их общей жертвы: «Я хочу, чтобы имя этого разбойника было забыто всеми, я проклинаю его, этого выскочку из палестры».

Кто знает, к кому относится это проклятие? Бедный старый Клавдий! Сколько ненависти к тому, кто отроду не причинил тебе зла. Или в нескольких тоскливых строках излилась ненависть императора к себе, усталость от жизни, которую приходится покупать, и цена день ото дня всё растет? Или Клавдий почувствовал, что сады Азиатика отомстят за смерть хозяина: всего через год кровь Мессалины прольется здесь и впитается в землю? За приобретения нужно платить, но и за дары нужно платить, душой или кровью, этот урок принцепс усвоил давным-давно. А немногим позже усвоил еще один: красота и мерзость неразделимы. Жена его Валерия – красивая дрянь. Сады Лукулла, которые и после смерти галла народ зовет садами Азиатика, – дрянная красота. Клавдий старается не замечать, как его супруга бродит там, словно неупокоенный дух, от ксиста²⁰ до аллей, и думает, думает. Теперь уже не о любви, не о богатстве – о власти.

Измучив тело Мессалины, Апата исподволь направляет мысли императрицы к владычеству над ойкуменой. Начать с сердца мира и с каждым шагом продвигаться вглубь песков и лугов, туда, где живут неведомые племена и волнами ходят невиданные травы. Почет, недоступный женщине, положенный только мужчинам, мерещится Валерии в снах, и сны эти слаще любовных грез. Торжественно выезжать на колеснице второй после мужа – не триумф, а подачка. Клавдий слишком стар, чтобы завоевать мир и бросить к ногам жены, он Цезарь по должности, а не по имени, Валерия страдает, сознавая это. Ей нужен новый муж, более достойный. Молодой, сильный. И, разумеется, красивый.

Напоследок, еще не зная, что эта ее прихоть – последняя, Мессалина пытается отыскать свой источник Канаф²¹. Так же отчаянно и безоглядно, как недавно пожирала чужие жизни, Валерия разрушает свою. Ей кажется, будто она плетет хитроумную паутину интриг: разводное письмо подписано²², претор оповещен, невеста в оранжевой вуали ждет жениха у алтаря, и брачное ложе поставлено в доме нового, гибельного увлечения императрицы – Гая Силия. Вечный город должен радоваться тому, что его самая большая распутница образумилась и готова вернуться под крыло Доброй Богини²³.

Но Таинства Бона Деи начнутся в начале зимы, а сейчас время спелого винограда. В саду из прессов течет багряный и золотой сок, повсюду стоят бочки, наполненные суслом, беснуются римлянки, изображая вакханок. Силий, увенчанный плющом, краше Вакха в зелени и золоте уходящего лета, Мессалина, потрясающая тирсом²⁴, чувствует себя Ариадной, спутницей бога, вдохновительницей его мощи. Наконец-то она заполучила толику божественной благодати, да пощадят ее разум близнецы Эрос и Антерос! Апата привычно посмеивается в ответ на жаркие молитвы Лициски и на ожидания Валерии. Путь потешит себя надеждой.

А надежд у Мессалины море – на триреме не переплывешь. Скоро новобрачная свергнет бывшего мужа и посадит на престол нового, во всем с ней согласного. Ее Гай Силий покорно оставил жену, так же надеется на успех, шутит с кривой ухмылкой на красиво очерченных губах: «Благоразумие безвредно для невинных, а людям преступным следует искать спасения в дерзновении».

Оба они изрядно пьяны и почти глухи от боя тимпанов и рева гостей, поэтому не слышат, как захмелевший Веттий Вален, взобравшись на вершину дерева, выкрикивает: «Со стороны Остии идет большая гроза!»

То не гроза, то смерть идет со стороны Остии.

Клавдий снова платит за то, чтобы выжить. На этот раз ему предстоит расплатиться женой.

Молодое вино вызывает оскомину, а виноградный сок кипит, превращаясь в ядовитую сапу. Все покидают Мессалину, словно она корабль, принявший на борт сотни нахлебников, готовых скакать в звериных шкурах и пить дармовое вино, но внезапно получивший пробоину. От гибели Валерию отделяет одна лишь встреча с принцепсом, вернувшимся из Остии, одна мольба, одно заламывание рук – но и того ей не позволено. Апата привела Валерию туда, где изменницу ждут трое убийц: раб-вольноотпущенник, шипящий от ненависти, словно змея, легат с наточенным кинжалом и мать Мессалины Домиция с ее жестокими представлениями о чести. Сады Лукулла, сады Азиатика поглощают кровь бывшей супруги императора, будто огромный жадный рот.

— Долейте мне вина, – произносит Клавдий, узнав о смерти жены.

Апата хохочет, сотрясая землю, над унизительно короткой тризной. По милости богини лжи Рим выбирает между Сциллой и Харибдой, сменив наперсницу Калигулы на мать Нерона. Эта игра веселит богов, способных заглянуть в будущее и увидеть, как взмах тончайшего крылышка превращается в ураган.

Всего через семь лет жизнь станет Клавдию не по карману – а может, он состарится, потеряет былую хватку. Знаменитое чутье, помогавшее мудрому уродцу выжить в змеином кубле при дворах Тиберия и Калигулы, отказывает императору, когда он переписывает завещание в пользу своего сына Британика. Пасынок Клавдия Нерон, сын Агриппины, больше не наследник. И заговор поднимает голову, точно змея.

Уставший выживать Клавдий ставит подпись под завещанием и мысленно просит прощения у покойной Мессалины, у Британика, тоже почти покойного. Вскоре после смерти старого императора претендента на трон умертвят. Агриппина расчищает дорогу для своего сынка, не отвлекаясь на посторонних мужчин и на мечты о женском счастье. Труп императора валяется в покоях непогребенным несколько дней, пока Нерон, безумней самой Аты, готовится занять место отца. Полезный опыт! – думает Апата и снова хохочет.

Насмеявшись до предвестия гибели Помпей²⁵, Апата успокаивается в сытом, тяжком сне. Еще несколько таких забав – и Рим падет, скоро, очень скоро, века через три-четыре. А вместе с Римом падут и ненавистные Апате олимпийцы, проклиная Ананке²⁶, которая в этот раз ни при чем. Совершенно ни при чем.

 

 

Примечания

¹ Апата – в древнегреческой мифологии богиня лжи и обмана, дочь Нюкты (Ночи), рожденная без отца. Перед ее кознями были беззащитны как люди, так и божества. По некоторым легендам, овладела разумом Зевса, за что была сброшена им с Олимпа на землю; родила от Зелоса Афродиту; по Гесиоду является сестрой Аты, богини безумия.

² В мифе о ящике Пандоры Апата выступает одним из злых духов, выпущенных на свободу.

³ Людус – любовь-игра ради получения удовольствия. В паре с эросом образует навязчивую любовь-манию.

⁴ Эфемероптера (от древнегреческого «длящийся не более дня, однодневный, мимолетный» и «крыло») – подёнки, древний отряд крылатых насекомых.

⁵ Гаруспик – жрец в Древней Этрурии, позже в Древнем Риме, гадавший по внутренностям жертвенных животных. Лучшими гаруспиками в Риме считались этруски, от которых и был заимствован этот вид гадания.

⁶ Волчицами в Риме называли проституток. Лупанар (лупанарий) – публичный дом в Древнем Риме, размещенный в отдельном здании, получил свое название от латинского слова «волчица» (лат. lupa).

 ⁷ Сапа – темный вязкий сироп с содержанием свинца около грамма на литр. Римляне кипятили свежий виноградный сок в свинцовом котле, уваривая его на две трети объема до сиропа, называвшегося сапой или дефрутумом. Сапа эффективно останавливала порчу не только вина, но и фруктов и оливок. Многие соединения свинца сладки на вкус, так что вино от виннокислого свинца становилось слаще, но при потреблении вина с сапой возникали симптомы свинцового отравления.

⁸ В Древнем Риме клиенты, разыскивая публичный дом, ориентировались по стрелкам в виде фаллического символа, вырубленным на мостовой.

⁹ Под вымышленным именем «Лициска» Мессалина либо сама владела одним из римских лупанариев, либо приходила туда в качестве проститутки.

¹⁰ Посетители пробирались в лупанарий после наступления темноты, прикрываясь низко надвинутыми капюшонами. Специальный остроконечный головной убор, называемый cuculus nocturnus («ночная кукушка»), скрывал лицо благородного клиента борделя.

¹¹ Однажды Мессалина устроила соревнование с известной римской проституткой Сциллой, поспорив, кто из них сможет обслужить больше мужчин. Начав вечером, Сцилла прекратила утром, приняв за ночь 25 человек. Мессалина продолжила и победила.

¹² Чтоб мне сдохнуть (Разрази меня гром) – лат.

¹³ Маника – доспех для предплечья, которым гладиаторы-гопломахи и гладиаторы-мурмиллоны защищали одну руку.

¹⁴ Рога быка символизировали выбор: левый рог – путь стяжательства и распутства, правый – путь истинных знаний.

¹⁵ Антерос – бог отрицания любви, внушающий человеку ненависть к любящему его. Иногда Эрос и Антерос считались братьями-близнецами.

¹⁶ Существуют различные мифы о причине кары, постигшей Сизифа, среди них – миф о похищении и заточении бога смерти Танатоса. Алкей и Феогнид упоминают, что он пытался обмануть смерть, но безуспешно.

¹⁷Антония никогда не видела своего отца Марка Антония, поскольку до ее рождения он уехал в Египет к Клеопатре.

¹⁸ Мегера («завистливая») – в древнегреческой мифологии самая страшная из трех эриний, богинь мщения, олицетворение зависти и гнева.

 ¹⁹ По наущению Мессалины Суиллий обвинил Азиатика в разложении и подкупе армии, в разврате и прелюбодеянии. Азиатик произнес блестящую речь в свою защиту, речь произвела на Клавдия огромное впечатление, а подставной свидетель, выступавший против Азиатика, даже не смог опознать его в лицо. Однако Клавдий все же вынес Азиатику смертный приговор, предоставив осужденному избрать род смерти. Азиатик вскрыл себе вены.

²⁰Частные римские сады делились на три части: ксист – открытая терраса, соединенная с домом; амбулатион – сад с цветами, деревьями; гестатион – аллея.

²¹ Согласно древнегреческим мифам, каждый год Гера купалась в источнике Канаф у города Навплии и вновь становилась девственницей.

²² В поздний период Римской республики распространилась форма брака sine manu («без руки»), при которой жена не находилась под властью мужа и оставалась во власти отца или опекуна. При браке sine manu женщины располагали полной свободой развода по обоюдному согласию или по воле одного из супругов.

²³ Благая Богиня, Добрая богиня (лат. Bona Dea) – в римской мифологии богиня плодородия, здоровья и невинности, богиня женщин.

²⁴ Тирс – деревянный жезл, увитый плющом и виноградными листьями, увенчанный шишкой пинии, атрибут Диониса и посвященных ему мистерий, символ мужского созидающего начала.

²⁵ Предвестником знаменитого извержения стало сильное землетрясение, произошедшее 5 февраля 62 года н. э. Бедствие нанесло большой урон городу, практически все постройки в той или иной степени были повреждены, некоторые сохранили повреждения до самой гибели города в 79 году.

²⁶ Ананке («неизбежность, судьба, нужда, необходимость») – в древнегреческой мифологии божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределенности свыше.