6-3-pisatelnitsa-pisem

Писательница писем

Инна Иохвидович
г. Штутгарт

(рассказы)

Два случая из жизни Ани

Рига. 13 августа 1950 года.

Аня повзрослела за один день. А ведь ей 13 августа было всего лишь четыре с половиной года. А люди, сборище людское, толпа, навсегда связались у ребёнка с предвестием, да что там предвестником, лицом, ликом самой Смерти!
А имя всему этому тоже узнала – Маяковский! Так назывался тот прогулочный пароход. Только потом, читая книжку, про «Что такое хорошо и что такое плохо», узнала она, что это фамилия давно умершего человека-поэта.Когда в школе Ане пришлось учить стихотворение «Теодору Нетте – пароходу и человеку», то ей прямо в классе стало плохо.
Позже она объясняла невропатологу «Понимаете, опять Маяковский, опять пароход…»
Мама кое — как смогла объяснить ничего не понимавшему врачу, что после войны они с мужем и маленькой дочерью жили в Риге.
А там, при послевоенной скудости развлечений, решила она с дочерью, муж был в командировке, прокатиться одним из первых рейсов на вновь отремонтированном прогулочном пароходе «Маяковский».
В тёплый воскресный полдень, радостные пришли они к причалу. Там уже было множество народа. Пароход вот-вот должен был подойти к причалу из своего первого рейса. Говорили, что на пробном рейсе к парку, возили пионеров из Москвы.
Подошёл к пристани красавец-пароход. Но Аня, малышка Аня вдруг заартачилась, истерически зарыдала и закричала, что она боится всего, и этого сверкавшего на солнце судна, и этих людей вокруг. И, начала умолять мать уйти отсюда.
Пришлось матери с малышкой выбраться из толпы, где на них уже хмуро поглядывали из-за детской истерики портившей людям настроение в этот единственный на неделе выходной.
Присели на скамейку, девочка немного успокоилась, хоть подобно щенку продолжала тихо поскуливать.
Но, на их глазах произошло невероятное, толпа ринулась на пароход, не давая возможности приехавшим из рейса пассажирам выйти. Люди запрыгивали на пароход, капитан кричал в рупор, но его никто не слышал и не слушал. Молодые люди прямо с набережной прыгали на верхнюю палубу. Народу было так много, что пароход постепенно погрузился в воду по самые иллюминаторы и начал раскачиваться. Когда он качался, то люди, не знавшие, что им делать бегали, то вправо, то влево. Многие ,пытаясь спастись прыгали с тонущего судна на причал. Мужчины бросали на лестницы жён и детей. Команда, по-видимому, утратила контроль над судном, и его постепенно относило от причала. Правда, отнесло недалеко, на несколько метров, обезумевшие люди стали прыгать в воду. Но отвесные стены набережной не давали возможности выбраться на берег. Людей была тьма, они цеплялись друг за друга и вместе шли на дно…
Ощущение нереальности происходящего не давало матери с маленькой дочерью уйти отсюда, они словно замерли не в силах не то, что уйти, а с места сдвинуться…
Люди кричали, молили о спасении, корабль же неспешно погружался в воду…
Набережная постепенно стала наполняться телами погибших, раненые кричали…
Только тогда словно бы очнулась мать, и, подхватив на руки дочь, понеслась прочь от этого проклятого места…

В этой катастрофе погибло много народа, сколько точно, не знал никто, взрослых и детей, раненых было тоже множество. Никто только не знал, что раненой оказалась и девочка Аня.
Невропатолог это понял.

А родители ничего особенного за ней не замечали, разве что девочка упорно избегала людского скопления, демонстраций, массовых праздников, стадионов, театров и всего подобного. Её и силой было невозможно заставить войти, то есть втиснуться в переполненный транспорт. Приходилось и родителям идти пешком вместе с нею.
У неё, как у животного, оказалось удивительное чутьё на разного рода, опасности.
Так, когда отец в марте 1953 года решил ехать на похороны Сталина, девочке исполнилось семь лет, она решительно этому воспротивилась. Это была даже не истерика, а длившийся два дня великий Плач! Соседи по коммуналке решили, что так ребёнок переживает смерть вождя и учителя.

В мае отец поехал в командировку в Москву. Приехал оттуда подавленным. А вечером, почти шёпотом, чтоб уже наверняка не услыхали соседи, поведал жене и дочери о том, что рассказал ему пожилой родственник, тот жил в полуподвале на Трубной. Отец сказал, что была какая-то немыслимая давка, что множество людей раздавили насмерть, но об этом запрещено говорить. Родственник рассказал, что складировали тела, и что в их и без того полутёмной квартирке, из-за тел у окна, утром было темно, как в полночь.
Аня почувствовала, как в этом месте отцовского рассказа к горлу подступил рвотный комок…

С возрастом становилась она всё нелюдимей.
Да ещё к тому же прочла Аня коротенький рассказ Льва Толстого «Ходынка». Да сама как персонаж повествования княжна Голицына прожила и пережила тот страшный день, то совсем на люди выходить перестала.
Переехала она с родителями в Харьков, где те, когда-то, будучи студентами, жили.
Там Аня и школу закончила.

Не стала поступать в университет, оттолкнуло огромное многоэтажное здание, с множеством народа входившего и выходившего из него, а пошла в институт культуры, где всё было по-домашнему, не страшно…
Девушкой Аня избегала танцплощадок, с матерными ругательствами и оскорблениями, там нередки были драки, изнасилования…
Да и на институтские вечера совместно с военными училищами не ходила, ещё и потому, что все девушки на их курсе выскочили замуж за курсантов.
Всё это было не для Ани, чувствовавшей исходившую от мужчин опасность.
Да тревога почти никогда не покидала её.
«Это у меня высокий уровень тревоги, да и ощущаю себя жертвой, потому и чувствительна ко всему», — объясняла она сама себе.
Родители умерли, одинокая Аня осталась жить в изолированной квартире, со смежными «трамвайчиком» комнатами.
Работала она в библиографическом отделе, потому общалась большей частью с книжками. Шли годы, сворачивающиеся в десятилетия. Жизнь бурлила, но достаточно «далеко» от Ани.
После выхода на пенсию устроилась она, как и другие с небольшой пенсией, вынужденные работать, вахтёром, с режимом — сутки работы, трое дома.
Аня была довольна доставшимся ей в жизни уделом, другим считала она, куда хуже пришлось.
Да вот стали одолевать её самые разные хвори. Это было и неудивительно, седьмой десяток шёл. Да вот беда, лекарства принимать Аня боялась. Да и сын знакомой работавший провизором не рекомендовал. А он-то знал это наверняка, сам работал на проверке лекарственных препаратов.
Тогда припомнила Аня, что в Киеве – была знаменитая школа гомеопатии. Да давно это уже было. Старые специалисты умерли, а те, что помоложе, разбрелись по свету или переехали в Москву да Питер. Но одна из ведущих специалистов продолжала жить в Киеве и ещё принимала. Вот и задумала Аня поехать к ней. Стала она собирать деньги. А ведь сумма немалая, за месяц не соберёшь. Ещё ведь и поездка да само пребывание в Киеве тоже денег стоили.
Но вот, наконец, собрала она нужную сумму, на приём была записана заранее.. Купила билеты в кассе предварительных заказов . Договорилась что приедет и на пару-тройку дней остановится у бывшей сокурсницы-киевлянки, та была вдовой, а взрослые дети жили в Москве.
Однако за неделю до отъезда началось в Аниной душе полное смятение. Тревога не покидала её даже во сне. Она не могла понять причины её, источник отыскать. Да всё разъяснила соседка по подъезду, с которой довелось подниматься по «чёрной» лестнице, снова был отключён лифт.
— Всё это из-за майдана, и лифт отключают! – возмущалась женщина, она несла тяжёлую сумку с продуктами.
-Из-за чего?! — спросила её Аня, она тоже несла тяжесть, книги из библиотеки.
Женщина с недоверием глянула на неё.
-Вы что, телевизор не смотрите? – как-то подозрительно спросила та.
-У меня его нет, — чувствуя себя неизвестно в чём виноватой, — пробормотала Аня.
Соседка сначала недоверчиво посмотрела на неё, потом даже довольная рассказала ей о том, что люди стоят на майдане за справедливость, чтоб ушёл нынешний президент, чтоб Украину приняли в Европейский союз, чтоб наконец всем жить по-людски…
Аня кивала головой, а сама думала, что имеет женщина в виду, когда говорит, «чтоб жить по-людски».
Когда она, наконец, пришла к себе домой, то уже знала источник собственной тревоги. Правда, от этого легче не стало. Что было делать теперь? Сдавать билеты, отменять договорённость с врачом, с подругой, её ждущей? Одни вопросы, они требовали ответов. Вот и задумалась Аня. Приёма у врача она ждала полгода; если сдаст билеты, предварительно заказанные, много потеряет денег, которых и так немного; однокурсница уже приготовилась к встрече с нею, тоже потратилась на встречу с нею……
Ничего не поделаешь, придётся ехать, как не жалобно ныло сердце…

Киев. Поздняя осень 2013 года

Институтская подруга жила в самом центре украинской столицы, неподалёку от Крещатика.
В вечер приезда чаёвничали они на просторной кухне подруги. Та рассказывала о том, как они с покойным мужем хотели всегда жить в центре. И сколько сил приложили, не только нервов, но и денег было вложено для исполнения их мечты. Эта полногабаритная двухкомнатная квартира в «сталинке» досталась после ряда обменов, что длились даже не годами, а растянулись на десятилетие. И как они счастливы были этой жилплощадью.
Но внезапно, от обширного инфаркта умер муж, и вот теперь подругу даже квартира не радует. Решила подруга после смерти мужа снова поискать семейного счастья, найти себе «друга», не тосковать же пенсионерке одной. Да во всех тех мужчинах, что встречались ей, она видела не столько претендентов на своё сердце, сколько на свою квартиру.
Тогда же подруга поведала ей и о майдане. Стала жаловаться она, что цены на квартиры в центре резко упали. Что люди бегут из центра, не хотят жить вблизи майдана. Что покой потеряли в связи с ним. Да и ей самой уже не нравится здесь. Может когда закончится, то снова будет нормально…
Молча, так что казалось, что она сочувствует подруге, слушала её Аня. Она-то сама по-прежнему слушала по «Голосам» да по «Свободе» передачи о литературе, музыке, культуре… «Отравленная » годами политинформаций, она снова и снова приникала к старенькой «Спидоле». Либо убегала в шелест книжных страниц. Проживая «там» между корешками книги, в измерении ином…
На следующий день с утра поехала Аня к врачу. Но в регистратуре её попросили прийти на следующий день.
Разочарованная Аня по дороге домой заблудилась. И вышла она, на своё несчастье, на эту площадь Независимости, на этот самый майдан…
Через это скопище людское шла она, плачущей…
Казалось что уши вот-вот оглохнут от кричалок, да все они звучали одна страшней других: «Хто не скаче, той москаль!» И она, русская, содрогалась от ужаса. «Коммуняку на гиляку! Не любила она коммунистов, из-за политинформаций не любила, да из-за общественных дисциплин, да из-за многого другого, но в эти минуты почему-то забились в ней строки: «И тогда еле слышно сказал комиссар: — Коммунисты вперёд, Коммунисты, вперёд!» И, когда несчастная женщина услыхала: «Слава нации!», то не выдержала и закричала, рыдая сама: «Люди! Остановитесь! Что вы все делаете тут?! Зачем брызгаете в лицо милиционерам газовыми баллончиками, зачем бросаете в них бутылки с зажигательной смесью. Остановитесь, люди! Я боюсь вас!»
К ней подбежал какой-то парень, спросивший, откуда она. Плачущая Аня ответила, что их Харькова она приехала. Парень покрутил пальцем у виска.
А она снова закричала, очень громко, так что было слышно многим: в этом адском столпотворении, в вавилонском смешении голосов, в сатанинском грохоте музыки
— Я БОЮСЬ ВАС, ЛЮДИ!

Всё же Аня попала в тот день к врачу, правда это был психиатр…

И это всё о ней

Её никогда не называли бабушкой или старушкой, даже за глаза. Еленой Константиновной или сокращённо Екой, называли её сослуживицы, сотрудники городской публичной библиотеки. Эта женщина и вправду производила впечатление мгновенно состарившейся девочки, что продолжала смотреть на всех широко раскрытыми, синими, не выцветшими даже в старости, глазами.
Давным-давно один из поклонников говорил ей: «Леночка! У тебя сапфировые, даже не глаза, а очи!»
В детстве не только родители, родственники или знакомые, но даже прохожие на улице называли её Синеглазкой.
Молодая Синеглазка мечтала врачом стать. Да поступала в медицинский и не поступила. А тут и горе случилось. Отец её, часовой мастер скоропостижно скончался. Жизнь в пятидесятые послевоенные годы с не работавшей матерью, в графе паспорта «социальное положение» у той стояло «иждивенка», была нелёгкой. И пришлось Леночке пойти на курсы «стенографии и машинописи». Закончив их, устроилась машинисткой в библиотеку.
С первой получки решила Леночка сходить на рынок, да купить у спекулянтов какую-нибудь обновку себе.
Да встретилась ей рыночная цыганка, опалившая её своим проницательным взором. И сказала она замершей Леночке удивительные слова:
— Сиротинушка ты моя! Не печалься о покойном своём отце. Вон, какая ты Синеглазка выросла! Знай, что счастье своё найдёшь с военным. Да, не с простым, а с генералом! И будет он тебе вместо всех, вместо покойного твоего отца, вместо брата, которого у тебя нет, вместо всех — всех. Генеральшей будешь! Смотри не упусти его, красавица ты моя!
Засмущалась Леночка речей её, та ведь угадала заветную мечту девушки о военном. Вот и не заметила она того, что отдала цыганке почти всю свою получку. Ей пророчице своего Будущего. Как, погрузившись в мечты, не заметила поначалу исчезновения темноволосой женщины. Та, словно испарилась неведомо куда…
Несмотря ни на что поверила она цыганке неколебимой верой, и стала ждать…
Нужно сказать, что Леночка была очень хорошенькой: её личико обрамляли льняные кудряшки, стройной была фигурка девушки, летящей походка…
Её даже в самодеятельность Дома офицеров пригласили играть девочку Мальвину в детском спектакле про Буратино. Она всегда была окружена поклонниками, хоть и была кокеткой, но повода к большему, чем флирт, не давала. Однако некоторые из её воздыхателей имели серьёзные намерения. Особенно настойчив в своём стремлении жениться на ней был лейтенант, что должен был закончить, Высшее военное училище. Букеты цветов, ежедневные письма, подарки, что уж не хотела Леночка и принимать, всё было понапрасну. Он даже нравился ей, и своим упорством, настаиванием на своём, тоже. Но ведь был он всего лишь — л е й т е н а н т, а она ждала своего генерала! И позже она отвергла ещё несколько предложений о замужестве, даже от одного капитана.
Правда удивлялась она тому, что ей попросту, никогда даже не встретился ни один генерал?! Никогда, даже мимо никто с красными лампасами не прошёл?!
В преддверии Леночкиного тридцатилетия умерла мать. Девушка осталась одна. Только мечта её оставалась с нею.
С десятилетиями таяла, рассеиваясь, толпа поклонников. После сорока их почти не осталось. Но старая дева, в которую превратилась Елена Константиновна, продолжала ждать своего единственного.
В библиотеке знали об этом её «ожидании», подсмеивались, конечно, но беззлобно.
Время к пенсии подошло, Леночка лишь недоумевала, как это получилось, что она – не генеральша?! Да и не Леночкой она уже стала, а Еленой Константиновной, короче Екой, Екочкой…
На пенсию она вышла, как только ей шестьдесят исполнилось, их библиотеку оснастили компьютерами, и оказалась Ека человеком с профессией из прошлого, прошедшего времени, нынче не востребованной…
Было ей грустно сидеть дома да с кошкой разговаривать или телевизор смотреть, а что поделать?!
Но в её жизни событие случилось! Она, наконец, увидала генерала, живого генерала!
И, самым удивительным было то, что оказался он тем самым настойчиво-упорным, тем самым лейтенантом, что делал ей бесчисленные предложения выйти за него?! И, получавший, неизменные отказы…
Не только она узнала его, но и он тоже. Они присели на скамейку в том самом скверике, где частенько сиживали в молодости. Сердце пожилой женщины ликующе билось: «Вот оно, свершилось! Всё — правда, а мне не верили, смеялись!»
Он рассказал о себе, что выходит в отставку, что у них с женой дети, зятья и невестки, внуки. О том, что теперь будет на даче хозяйствовать…
Ека не могла и слова произнести, она встала и молча пошла. Генерал кричал ей вослед: «Лена! Что с тобой? Почему ты уходишь?»
А она всё шла, прибавляя шаг, чтоб побыстрее прийти домой, к кошке, чтоб рассказать той, что всё-всё одновременно, и правда и неправда…
Мурка, как всегда ждала её у дверей, и Елена Константиновна, не выдержав, зарыдала. Старая кошка, (а ей шёл двадцать первый год) и она никогда не слыхала от Елены Константиновны бурного изъявления чувств, вздрогнула. А хозяйка, всхлипывая, сморкаясь, вытирая, как оказалось, туалетной бумагой, лицо, рассказывала:
— Получается моя жизнь, как дурной анекдот. Такой вот недавно услыхала. Про то, что одна женщина всё ждала своего принца, ну, как я своего генерала. А вместо него в дверь постучался почтальон и принёс пенсию!
И она снова уже тихо, но безутешно заплакала…

Фейсбук – любовь её!

Этот, неизвестный ей человек, у него на страничке и фотографии не было, некто Василий Чекмарёв, писал ей об одной её подруге по фейсбуку. Что та, только на своей «стене», пишет о ней гадости и советовал, то ли устроить той разнос, то ли пожаловаться в администрацию социальной сети. Рита читала об этом, чуть не плача и думала, почему на неё ополчаются люди, что она сделала им, ведь они даже знакомы не были, а были лишь виртуальными друзьями?! Но тут, в ужасе она осознала, что они, с этим Чекмарёвым переписываются не в чате, где никто не мог прочесть, о чём они пишут, а напрямую, в комментариях, где все, абсолютно ВСЕ могут видеть, что они пишут друг другу?! От полной беспомощности, от невозможности изменить что-либо, (ведь если даже она всё сотрёт, найдутся те, кто уже прочитали), она заплакала. А что ещё она могла поделать? И… проснулась…
Села в кровати. За окном ночь. И её озарило, что не только сегодня, сейчас, но и во все предыдущие ночи ей снились фейсбучные страницы?!
«Фейсбук, окаянный, не только днём жить не даёт, от себя не отпуская, так ещё и во сны забрался проклятый! Ни днём, ни ночью спасенья нет от него. Напасть, какая, ведь с утра обманываю себя, что только гляну на свою страничку, да по главной, как по улице, пройдусь, посмотрю, что за новости у других, да тотчас же и компьютер выключу! А
словно за мною дверь кто-то захлопнул, выйти не могу, словно в какой лабиринт забралась, из которого будто и выхода нет…
Всё ж говоришь и говоришь себе, что вот только на минуточку, только на секундочку, и тотчас выйду, обязательно выйду, а тебя словно в омут, в омут, в пучину, так и тянет. Вот уж и сил противиться нет. И ничего себе уже не говоришь, ничего не хочешь, ни есть, ни пить, ни из дому выходить, н и ч е г о, только бы вовек из этого фейсбука не выходить. А только писать комментарии, только читать, что написали тебе и не тебе, только нажимать на кнопки «мне нравится», «поделиться», ждать отклика на то, что напишешь сама, «бегать» по френдам да френдессам, поздравлять с текущими Днями рождений, участвовать в разгоравшейся полемике, то музыку слушать, то видео смотреть и так… до бесконечности, до того мгновения, как сон начинает одолевать. Выключаешь его и в сон проваливаешься, а он оказывается и во сне подстерегает…» — думала она, разглаживая кружево на ночной рубашке…
Но вспомнила, что только вчера перенесла к себе на страничку стих про фейсбук. Тут же включила компьютер и снова прочла:

«Я в мире ценю только верность
Я в мире люблю только Фленту
Мою фейсбучную ленту
Я холю, лелею и нежу

Она – моя верная детка
Она — боевая подруга
Она – верный друг, товарищ,
Мы с ней понимаем друг друга

Даже не с полуслова
И даже не с полувзгляда
Молча тарабаня по клаве
Мозг в мозг
Друг в друге
Рядом

Я в мире ценю только верность
Я в мире люблю только Фленту
Она мне верна
А я – ей

Бесконечны счастья моменты

Автор: Юля Бонк

Перечитав стихотворение, она вдруг успокоилась, вернулась в кровать и забылась сном без сновидений.

Впервые в жизни она бездельничала, то есть отдыхала. И это, неведомое ранее, ощущение не только от собственного ничегонеделания, но и от это дома отдыха «для пожилых» под названием «Эден-Парк, вида на гору, поросшую лесом из окна своего номера, самую настоящую немецкую гору, всё это представлялось ненастоящим, словно она саму себя смотрела в каком-то заграничном фильме.
Вспоминался давний курс «неврологии и психиатрии», что проходила она когда-то в медицинском училище, поразивший её тогда «синдром дереализации».
-Вот это он и есть! – сказала она себе, словесное обозначение подействовало умиротворяющее. Было здорово, то, что в доме отдыха, по-немецки в курхайме, не было выхода в интернет, да и компьютер был только у комендантши. От этого ей было радостно, компьютер бы соблазнял присесть, включить его и войти в фейсбук. А до ближайшего интернет-кафе было далеко.
Она блаженствовала в этом удивительном, непривычном состоянии: можно было, ни о чём не думая, валяться в постели, читать немецкие, мало что в них она понимала, книжки; совсем по-детски пялиться в телевизор, иногда посещать различные мероприятия, спускаться вниз, с такими же, как и она, отдыхающими, на завтрак, обед и ужин, а, если хотелось кофе или чаю, то спускалась в так называемую «чайную» комнату либо к полднику с кофе/какао с пирожными в саду.
-Поистине Райский сад! — часто говорила она себе, и счастливая беззвучно посмеивалась…
И самое удивительное было в том, что не хотелось ей назад, домой в свою небольшую квартирку, в комнату, залитую вечерами мертвенным светом монитора. И.как оказалось, не было в ней этой, как казалось совсем недавно непреодолимой тяги к Интернету, к тому главному, что было на его просторах , к Фейсбуку.

Рита оказалась в Германии случайно. Её, незаметную, одинокую женщину уговорили уехать её соседи по подъезду – русские немцы, они сами себя называли – «русаками».
С этой семьёй, большой и дружной, сблизилась она в перестроечные годы, когда заболела мать и бабушка семейства. Будучи, медсестрой Рита делала ей уколы, компрессы и другие манипуляции. По-соседски, бесплатно. А подарки от их семьи, принимала только на Новый год, ко дню рождения да на Восьмое марта. С больной женщиной Рита подружилась, да и привязалась к ней, словно та приходилась ей сестрой. Это был тем более странно, что Рита была словно бы прирождённой одиночкой, а пациентка её вся в своей семье, в детях, внуках, родственниках, любящая и любимая…
Проболев, два с половиной года, женщина умерла, от одновременно настигших её, инфаркта с инсультом.
А ещё через полгода инсульт случился у её вдовца. И в этом случае Рита оказалась незаменимой, пришлось ей обихаживать отца семейства. Больной капризный и слёзливый, всё больше становился похожим на большого упрямого ребёнка, всегда «обиженного» и «обидившегося». Дети, хоть и мучились с ним, но любили, уважали, и как бы слушались.

К началу девяностых стал вопрос об их отъезде, переезде на постоянное место жительства в Германию. Старик к тому времени сидел уже в коляске, сделанной на заводе по чертежам старшего сына. Этот же сын, от имени всей семьи сделал предложение Маргарите Сергеевне выйти замуж за их отца и вместе со всей семьёй переселиться в Федеративную республику.
Рита согласилась не сразу. Предложение застало её врасплох. Она ведь всю жизнь, после ранней, ещё в молодости её, смерти родителей-сердечников, прожила одна, не страдая от своего одиночества. Видно из породы настоящих «одиночек» была она.
Но недолго и раздумывала. Ведь её существование в коммуналке, с некоторых пор невыносимым вовсе стало. Въехали новые соседи, они-то и стали третировать её, немолодую одинокую женщину. Из-за них она часами и в уборную выйти не могла, не то, что уж на кухне готовить. Да и в поликлинике зарплату задерживать стали. Приходилось перебиваться скудными частными заработками. А Гренцы, большая семья русских немцев, соседей по подъезду, за годы болезни, сначала матери, а нынче и отца, стали ей почти родными людьми. И то, что они собирались уезжать, грозило для Риты обернуться просто бедой. Она бы осталась совсем одинокой и беззащитной в этой новой, страшной действительности. Тогда она и решилась.
В районном ЗАГСе их расписали, буднично, не удивляясь, словно им ежедневно приходилось сочетать браком немолодую невесту с женихом-колясочником.. А ещё через полтора года Рита, по мужниной фамилии тоже Гренц, переехала в составе всей семьи на постоянное место жительства в Федеративную республику Германия.

Так стала она гражданкой ФРГ. Её, оплачиваемой работой, стал уход за инвалидом мужем, Рейнгольдом Гренцем. Рита на курсах выучила, уж как смогла, язык немецкий. Сдала на права вождения автомобиля.
Сама возила старого Гренца по всем врачам, на физиотерапию, в бассейн, а позже на диализ …
Среднее поколение семьи – двое сыновей и дочь нахвалиться Ритой не могли, а уж она-то сама как была благодарна им, что и сказать не могла, только иной раз не могла удержаться, да плакала от радости. Так продолжалось без малого двадцать лет. Но у мужа отказали почки, несмотря на диализ, и он скончался.
Вновь осталась Рита одна-одинёшенька. Дети, внуки, да уже и правнуки Гренцев относились к ней хорошо, да у каждого была своя жизнь в заботах и хлопотах, дети учились, кто где, взрослые работали, все тяжело и много, на то ведь капитализм был, не до Риты им стало.

Пенсионерка Рита не знала чем себя занять, Она и волонтёром в разных клиниках работала , пела в русском хоре, по воскресеньям молилась в православной церкви Николая угодника, помогала везде и всем, чем могла, а времени – тягучего, одинокого, всё много оставалось, хоть собакой вой от тоски…

Да вот старший сын Гренца подарил ей старый свой большой компьютер Добросовестная Рита начала осваивать эту, удивительную штуковину. Оказалось, что компьютер был лучше, чем чтение книг, просмотр кинофильмов, ТВ передач, разговоров с людьми, лучше всего, всего, всего того, что знала она, перед тем, как познакомиться ей с этим настоящим Чудом! А интернет стал тем «окном в мир», которого, как оказалось, ей не хватало. Поисковики – Яндекс, Рамблер, Гугл, наконец, просто потрясли воображение бедной женщины. Это ж, какие гении додумались до того, чтобы ей, простой, ничем не примечательной женщине со средним специальным образованием стали доступны все знания, вся информация, всё, что хотела она узнавать и знать….
Иногда ей, не умеющей словесно высказать обуревавшие её чувства, хотелось плакать от изумления и восхищения перед непостижимым…
И, тогда, она тихо верующая в Него, благодарила Его за то, что удостоил её узнать столько и полюбить это своё новое знание…

Но, устрашившись своей, как посчитала она, зависимости, почти наркотической, от треклятого фейсбука она и поехала отдыхать в это, нечто среднее между домом отдыха и санаторием (разве у немцев толком поймёшь), короче в курхайм. На знаменитый питьевой и бальнеологический курорт в Баварии.
Через две недели Рита совершенно удостоверившись, что нет у неё от фейсбука зависимости, решила сходить в православную церковь на этом курорте и поставить свечку.
Церковь эта показалась Рите необычной, хотя , в церкви ей часто бывало спокойно на душе. Но здесь ей, улыбавшейся другим прихожанам, было как-то особо хорошо, будто на родине она оказалась. Может оттого, что церковь была Сергия Радонежского, решила, она. И сама себе внутренне усмехнулась, она читала что эту церковь построили в память о коронации последнего русского царя Николая Второго. На паперти к ней подошла женщина и рассказала, хоть Рита её о том не спрашивала, что стоят они на русской земле. В ответ на Ритино недоумение женщина объяснила, что для постройки этого храма некогда из России везли и везли землю, чтоб на ней возвести его. Рита заплакала, она стояла на р у с с к о й земле, которую покинула больше двух десятилетиё назад.

Курхайм для «пожилых» стал досаждать Рите. И то, что раньше смешило, а подчас умиляло, вроде клеёнки под простынёй, нынче вызывало приступ раздражения. А то, что компьютера не было в помещении, да и в округе начало злить. Потом припомнилось ей, каким поездом приехала она сюда из Вюрцбурга. Она запаниковала, а вдруг в этот, будто бы забытый Богом высокогорный городишко ходит поезд только в один конец, сюда, а назад дороги нет?! Может быть это тупик, и здесь живут, отрезанные Горой от всего мира люди?!

Чудиться начало, что жизни нет здесь, бежать нужно, пока не поздно, пока вообще поезда ходят в это заколдованное место, где вся жизнь заключалась в питье воды, водных процедурах, неспешных променадах…

Её не хотели отпускать, немка в бюро курхайма, долго и нудно, объясняла, что это нарушение порядка, что это н е в о з м о ж н о, что… она и слов от возмущения подобрать не могла, это вопиюще, только и смогла из себя выдавить.
Но Риту невозможно было удержать, она была готова к побегу.

Ей удалось вырваться отсюда, от этой Волшебной горы, словно сбежала она из другого измерения.

Вернулась к себе, в одинокую квартиру. Поставила чемодан посреди комнаты, бросилась к компьютеру, быстро вошла в фейсбук, где обитали самые нужные и самые важные люди на свете…
Перед сном выключая компьютер, подумала: «А если бы даже и зависимость была бы, так и Бог с ней! Это самое лучшее, что есть в этом мире для меня. И пусть он будет этот фейсбук со мною, и во сне и наяву…»

Писательница писем

Первое своё письмо она написала давно. Как казалось теперь в незапамятные времена. Но помнила его почти дословно. Адресовано оно, было в райисполком, и писала она его от имени старушки, бывшей некогда председателем женсовета, члена, еще ВКПб с дореволюционным стажем, бабушке своей бывшей одноклассницы Лёльки. Бабушка жила в проходной комнате в коммуналке со своими потомками в трёх поколениях ,были и правнуки, а дочери-пенсионерке было за семьдесят. Тогда Дина почему-то и взялась за написание этого письма, её, ещё с детства прозвали «борцом за справедливость»! Но ведь в школе все сочинения , начиная со «Слова о полку Игореве» в пятом классе и до образа Макара Нагульного в «Поднятой целине» на выпускном сочинении, списала ?! Но, написав, то письмо, сама над собой и подсмеивалась, над своим, как считала она, «бредом справедливости».
Но произошло невероятное, Дина вдруг сама себя почувствовала этой женщиной, этой старухой, чьей внучкой была Лёлька. И она «помнила» и о своём прошлом существовании, при царской власти, и после революции, о своих умерших двух мужьях, о единственной дочери и о мёртворождённом сыне, о внуках и правнуках. О жизни, в бараках на стройке, о коммуналках в разных городах, куда её направляли по работе, о женсоветах, ею организованных, о различных женских судьбах её подруг, наверняка уже умерших, а вот ей всё неизвестно отчего живётся да живётся, и вот уже в двух комнатах в небольшой коммуналке. Захлёбываясь слезами, писала о том, как особенно тяжко пришлось после войны, когда с семьёй вернулась из эвакуации. И о том, что уж, сколько десятков лет как окончилась война, а она всё продолжает жить с немолодой уже дочерью, с внуками и с их, немалыми уже семьями, где и правнуки появились. И, удивительным для Дины было то, что она, «старухой» ощущала себя, да и свою «дочь» чужими среди молодых и младенцев, и оно не покидало её даже во сне…
И это не её, не Динины руки, печатали текст на машинке, ей даже чудились они, со сморщенной кожей, со старческими пятнами, исхудалые старушечьи.
Это и озадачило молодую девушку и смутило. Кто же писал, кто диктовал этот текст?
Но главное потрясение было впереди, уже через семь месяцев, старшие в этой семье, сама бабушка и её пожилая дочь обживали свою изолированную однокомнатную квартиру в спальном микрорайоне. старуха радовалась, что теперь умереть она сможет не в коммуналке, а в своей, без чужих людей, пусть и в крохотной, но изолированной квартирке
Тогда-то одноклассница и сказала Дине: «У тебя лёгкая рука!»
И вправду, за долгие годы написала она множество писем, и многим помогла. Куда только не приходилось писать, в обкомы, горкомы КПСС, в исполкомы всех уровней, в президиумы съездов КПСС, и партийных конференций, в различные министерства и ведомства, в Международный Красный крест, в ЮНЕСКО, в посольства разных стран, в Госдепартамент США, и раз даже в Организацию Объединённых Наций!
К ней, со своими горестями, недоразумениями, попранными правами приходили не только знакомые или знакомые знакомых, но часто звонили или приходили вовсе незнакомые люди, что как-то услыхали о ней и бросились за помощью к ней, узнали, о её умении писать «письма». Часто она предупреждала своих «посетителей», о том, что и её «письма» не гарантируют стопроцентного успеха. Но люди верили, то ли ей, то ли в неё, словно её письма обладали некой волшебной силой. Иногда и она, посмеиваясь над этой их уверенностью, начинала тоже верить в лучший исход. Наверное, оттого, что всё никак не могла в ней погибнуть детская вера в то, что всё образуется, все будет хорошо!

Сама же Дина считалась неудачницей не только в личной жизни, но и всём остальном. Одинокая, немолодая, до пенсии ей оставалось совсем немного , Тогда, в девяностые даже и работающие не всегда были уверены в получении зарплаты. Но сама Дина не очень задумывалась о нескладности своего существования. Родители её умерли, близких родственников у неё не было, мужчины тоже. Какой — то неприглядной была, не то, чтобы некрасивой, но не влекущей. Вот, частенько слушая Б.Окуджаву, особенно его старые песни на плёночном магнитофоне про то, что «ненужной была, никуда не звала», её постоянно наталкивало на мысль о том, что это о ней сложено. Но, и мир, и своё место в нём, не воспринимала Дина трагически, а спокойно, как данность. И, даже, когда закрыли организацию, где она служила экономистом, то Дина не обеспокоилась, а устроилась работать вахтёром с чудесным графиком – сутки работать, трое суток отдыхать. И была этим обстоятельством очень даже довольна, потому как в свободные дни можно было никуда не спешить, не торопиться. Её отличала эта её особенность «позитивного», как нынче говорят мышления. Во всём всегда находить что-то хорошее, чему можно порадоваться. И любила она напевать песенку из кинофильма «Служебный роман»: «про природу, у которой нет плохой погоды или про осень жизни, как и осень года надо не скорбя благословить» Она всё и принимала, подчас без особой радости, но и без глубокого сожаления…
Наверное, так бы всё и продолжалось, если бы, не обрушилась на неё болячка эта.
Поначалу Дина не обратила внимания на красные пятнышки, вдруг возникшие на теле. Да и заметила их не сразу, она не привыкла разглядывать себя и даже в зеркало смотреться, что в ней-то интересного рассматривать.
К тому ж была зима, и в плохо отапливаемой квартире, было не до созерцания в зеркале нагого женского тела.
К весне вроде бы ничего не изменилось, только этих кроваво-красных пятен становилось всё больше. И они словно бы «поползли» и по рукам и по ногам. А впереди было лето! И как всякому одинокому человеку Дине было ведомо, что кожные болезни особо отделяют человека от всех других людей.
Теперь, даже приходившие к ней люди, те, кому надо было написать «послания», с опаской посматривали на её руки, на клавиатуре пишущей машинки.
Пришлось ей обратиться к врачу. Дерматолог тут же отослал её к другому специалисту. Да не просто специалисту, а к онкологу! Но районный онколог, не разобравшись, что к чему, в свою очередь отослала её в городской онкологический диспансер. Там делали всевозможные анализы, да те ясности не внесли. Диагноза по-прежнему не было, а положение стало критическим. В эти дни, бредущей по улице Дине казалось, что все прохожие только и глазеют, что на её руки и ноги. И это, при том, что носила она длинные, по щиколотку, юбки, и рукава летних платьев до кисти. Разве, что в жару не смогла себя заставить надеть вместо босоножек туфли. Только сандалии, полностью оголяющие стопу, перестала носить.
Но и этой своей болезни Дина нашла определённое утешение, что ли. Нынче она была благодарна своему одиночеству и только сама себе и говорила: «Как хорошо, что у меня никого нет, и никто не может видеть меня нагую, никто не задаёт нервирующих вопросов, никому ничего не нужно объяснять!»
Врач из онкодиспансера, дал направление на обследование в стационар. С условным диагнозом: «кожная форма геморрагического васкулита». В публичке, пролистала книгу «Классификации болезней» «кожной формы» этой болезни так и не обнаружила.
В стационар ложиться отказалась. На вахтёрской работе, которой дорожила (к тому же безработица росла в независимой Украине), многие ушли в отпуск, лето ж…
По рекомендации знакомых пригласила частного врача, опытного терапевта по фамилии Ворона. Он и предложил Дине пролечиться гормонами?! Гормонального лечения опасались все, и она не была исключением. Но Ворона убедил ей в том, что минимальная доза финского препарата излечит. И правда, через неделю кожа очистилась! Болезнь, так и оставшаяся неведомой, отступила перед гормонотерапией, оставив после себя только страх. Но со временем угас и он.
Прошло два года, как во время купания Дина обнаружила на ноге то ли два, то ли три, никому кроме неё невидимых, розоватых пятнышка! Она не запаниковала, как в первый раз, а решилась на самый отчаянный шаг в своей жизни – на эмиграцию.
А ведь когда-то казалось, что ничто не сможет подвигнуть её на это. Пережила же она период, когда не платили зарплату, а пенсии задерживали на месяцы; пережила если и не совсем голод, то недоедание. Всю одежду давным-давно сносила, но продолжала носить это вовсе изношенное. Да и за письма с людей, что по-прежнему шли к ней со своим горем и бедами, денег брать не стала, правда не стала, как прежде, отказываться ни от банки растительного масла, ни от пачки риса…
Однако вновь вылезшая наружу неведомая хворь, сразила её. Денег не было ни на оплату врача, ни на лекарство. Да и самого того врача, этого Вороны не было. Никто не знал, умер ли, уехал ли. Вдруг пришло Дине в голову страшное совсем, про то, что, наверное ,у неё Э Т О! Оно повергло её в панику!. Самым страшным в жизни считала она даже не предстоящую боль, а собственную беспомощность! И решилась она уехать, в Германию. Где ж лучшая медицина, когда всё от палочки Коха до лучей Рентгена, всё оттуда…
Да уехать-то оказалось непросто, да ещё такой «невезучей», как она. Но всё-таки преодолела она все препятствия, так страшила её возможность стать обузой, даже для государства. Оставалось лишь получить загранпаспорт, а в него уже проставить выездную визу. В ОВИРе стали тянуть время, а его не было. Разрешение на переезд на постоянное место жительства в Германию подходило к концу. Срок истекал. Тогда решилась Дина на крайнюю меру – написала письмо начальнику областного ОВИРа. Впервые в жизни письмо от самой себя, .о себе, о своей болезни, о том, что ждёт её впереди. При том, что знакомые уверяли, что делать этого категорически не следует, как бы ещё чего хуже не вышло.
На приёме у начальника ОВИРа она сказала, что просит об ускорении получения паспорта и подала своё письмо.
Полковник милиции до того, смотревший в стол и на свои какие-то бумаги, после прочтения письма впервые посмотрел на Дину, прямо ей в глаза. Не говоря ни слова, написал что-то в правом верхнем углу. Как оказалось – спасительную резолюцию!
Беззвучно, про себя, здесь же в помещении ОВИРа благодарила Дина Господа за помощь в лихую годину.
Позже, уже в Германии, часто вспоминался ей взгляд высокопоставленного милиционера, будто пронизывающий её, тяжёлым был этот взгляд, но она под ним не дрогнула, выдержала…
Оказалась она провидицей, сама предсказала она свою судьбу, свою болезнь…
Почти два года провалялась она по больницам в Германии. Сказал ей оперирующий врач, что шанс у неё прожить пять лет, есть. А дальше она и не загадывала
А проживала Дина всё в общежитии, в ожидании дешёвой социальной квартиры. Её не тяготило, что уже годы прошли со дня приезда, а она все в общежитии живёт. Она и в этом умудрилась найти позитив. «Вот как хорошо здесь жить, много приятных и хороших, к тому же русскоязычных соседей.» Да и общежитие было гостиничного типа, что неприхотливую Дину вполне устраивало.
Одно только было совершенно удивительным. Она-то считала, что письмо начальнику ОВИРа будет последним письмом к властям в её жизни. А здесь ей снова пришлось продолжить свою «писательскую деятельность» Не учла она того, что государство, любое государство, против человека, против маленького человека. Ему, человеку этому всегда и везде о т к а з.
Только теперь, задним числом., стало Дине ясно, что когда на письма, прошения от имени тяжелобольных, приходили «положительные» ответы, то это означало лишь, что «начальники» — отправители либо сами были больны, либо переболели они или их близкие. Это чувство тождества, возможность представить себя на месте больного, понимания ситуации, и давало возможность надеяться на лучшее…
Она часто вспоминала милицейского чина, всматривавшегося в её лицо. Потом, от знакомых она узнала, что и он заболел раком, ушёл в отставку. Значит, что-то знал он о себе, либо предчувствовал. О дальнейшей его судьбе так никто ей ничего не написал.
Здесь она тоже писала для людей прошения или жалобы в разные инстанции. Но почему-то толку, от её писем, как там, на родине, было мало, ну совсем мало.
Дина объясняла себе это тем, что знания её немецкого языка недостаточны, что ей сложно, что не может она донести всю глубину горя или волнения людей как на родном русском. В чиновничью психологию она не вдумывалась. «Они повсюду, во всём мире одинаковые» — думалось ей. Но один случай заставил её задуматься.
В одной из комнат общаги жила болезненная пожилая женщина. Все называли её просто – баба Аня. Случилось так, что она неожиданно быстро скончалась, и не от своих многочисленных болезней, а подавившись сухариком. Смерть была мгновенной.
Дина оказалась невольным свидетелем разговора между социальным педагогом, помощником эмигрантов в их адаптации и интеграции и молоденькой хорошенькой женщиной, работницей социального ведомства, что приходила в общежитие раз в неделю.
— Соня! — обратился социальный педагог к девушке, разбиравшей на столе в служебном помещении свои бумаги, — Вчера умерла фрау Далина!
— О, — удивлённо приподняла бровки молодая женщина, контактировавшая с бабой Аней больше двух лет, и буркнула, — жаль!
Склонившись над своими бумагами, она вычеркнула что-то из своего списка, а что-то дописала напротив фамилии покойной.
Вот это невыразительно «жаль» при известии о кончине знакомого тебе человека и поразило Дину! Но по привычке она стала себя успокаивать тем, что должно быть немцы не слишком эмоциональны!
Её начало обескураживать то, что письма её не достигают цели, а люди, что искали помощи у неё и вовсе отчаивались. «Нет правды на земле…» всё чаще про себя повторяла она…
А тут к ним в общежитие вселили семью из трёх человек: мужа и жену глухонемых и их сына — говорящего подростка..
Разговорившись как-то с мальчиком, она узнала, что они не из недавно приехавших. Оказалось, что общежитие в котором они жили, ликвидировали и их переселили сюда. Она узнала, что живут они в общежитии уже седьмой год?! Сначала Дина решила, что ослышалась, но это оказалось, хоть и невероятной, но правдой?!
Мальчишка учился в гимназии, раз в год вместе с родителями ходил он в Городской жилотдел получать свидетельство о праве на недорогую социальную квартиру для малоимущих.. Глухонемые работали, как и когда-то в России на производстве, там же работали такие же, как и они, инвалиды.
Дина была потрясена судьбой этой семьи в Федеративной республике. Двое стопроцентных инвалидов в течение шести лет, уж и сын их из ребёнка в подростка превратился, не могли получить нормальное жильё в стране, где особенно чутко относились к инвалидам, в стране, приверженной демократическим ценностям?!
Лёнчик, так звали мальчишку, рассказал, что родители хотели получить квартиру в доме, оборудованном, для проживания таких же инвалидов, как они. Но чиновники из жилотдела, постоянно отказывали им в этом, предлагая другие…
Он же рассказал Дине не только историю своей семьи, но и о заветном желании родителей иметь ещё ребёнка — девочку. Она узнала, что и отец и мать Лёнчика родились нормальными, слышащими и разговаривающими детьми. Отец оглох, а позже и онемел после сделанной ему прививки, а мать оглохла от осложнения скарлатины. Вот как, оказывается, судьба была жестока к этим людям…
Не сразу Дина на это решилась. Долго раздумывала она, прежде чем приняться за письмо в защиту этой семьи. Ведь её никто об этом не просил, к тому ж она смертельно боялась отказа, точно приговора, прежде всего самой себе…
Но решилась. Никогда, даже во время составления того письма в ОВИР, Дина так не переживала, беззвучно и бессловесно, так как теперь, сочиняя главное письмо своей жизни. Она вложила в него всю свою душу, всё…
Отказ был бы равнозначен полному крушению: веры в жизнь, в смысл её, да что там, во всё на свете…
Наконец, запечатав, отнесла она на почту и отправила заказным письмом на имя бургомистра. Обратным адресом дала она, общагу, на имя семьи глухонемых.
Каждый день, встречая Лёнчика, она пыталась понять, что либо, по выражению его лица. И ежедневно, то плакала до рыданий, а то, воодушевлялась, и верила неистребимой верой, что всё будет хорошо,
Так прошло две недели. Дина уговаривала себя, что нечего ждать быстрого ответа или решения, что в Германии всё происходит неторопливо, неспешно, будто жизнь предстоит, если и не вечная, то очень долгая.
Но явился к ней сияющий Лёнчик и торжественно возвестил, что дали им квартиру, такую как должно для подобных инвалидов, как его родители!
Дина сдержалась при нём и от слёз радости и от длительных расспросов. Только обняв, чмокнула подростка в щеку.
В тот же день в трамвае встретила она радостных глухонемых, что — то жестами пытались «рассказать» ей обо всём.
В тот же вечер перед сном благодарила она Всевышнего за помощь, за благословение в осуществлении задуманного…за всё…

Больше двух лет не видала она никого из этой семьи. Но как-то в истаивающий от жары день встретила она в тенистом парке глухонемую, что катила открытую коляску со спокойно спящей в ней девочкой. Дина увидала капельки пота на крохотном носике малышки. И сердце сжалось от нежности, словно это было её дитя…

Незапланированная жизнью встреча

(БЫЛЬ)

По всему их встреча не должна была состояться. Однако, жизнь часто бывает настолько нелепа, что не только состоялась, но имела ещё и драматические для обоих мужчин последствия.

В ранний, но тёмный, зимний вечер старый мужчина зашёл в свой подъезд. В руках он нёс бутылку подсолнечного масла, только что купленную в соседнем гастрономе. Вслед за ним в подъезд зашёл плечистый высокий человек. На одном из маршей между вторым и третьим этажом, высокий мужчина занёс над головой старика запечатанную винную бутылку и ударил ею. Тот упал на ступеньки, бутылка с маслом упала и разбилась.
Затем высокий, снял с головы старика шапку и начал спускаться вниз, к выходу из подъезда.

Старик очнулся внезапно, но вместо того, чтоб подняться к себе в квартиру, почему-то мало что, понимая, тоже пошёл вниз. На выходе из подъезда увидал крепкого мужчину, со своей шапкой в руках, тот очищал её от осколков и стряхивал капли вина. Старик вдруг схватил своего обидчика и вора за уши и стал бить его головой об стену, не замечая даже, что у него самого из носа идёт кровь, что плюется он выбитыми обломками зубов…

Вырвавшись из оказавшихся цепкими, рук старика, высокий выскочил из подъезда вместе с шапкой, которую не выпускал из рук.
Но следующим выбежал, и старик и побежал за вором.

А улица была одной из тех, что вела к Харьковскому политехническому институту, а была в это время многолюдной: по ней шли вечерники, да и на заочном отделении началась зимняя сессия.

Старик на бегу кричал: «Он украл мою шапку! Держите вора!».

Через какие-то секунды за бежавшим с шапкой в руках высоким уже мчалась большая толпа. В этот сезон как раз уже случилось много преступлений, когда с мужчин снимали ондатровые, да и из меха нутрии шапки, которые в народе упорно продолжали именовать – «пыжиковыми»!
Зрелище представлялось почти фантастическое для середины семидесятых годов двадцатого века: за высоким, плечистым мужчиной с шапкой в руках бежала всё возраставшая толпа, за ней следовал старый еврей, со сверкающей под фонарями, совершенной лысой, на неё падал снег, головой…
Вдруг старик остановился…

Тогда тоже шёл, но не снег, тогда на непокрытую кипой, оголённую голову старого еврея летели пуховые перья из вспоротых штыками пьяных петлюровцев, подушек. Подростком он всё это наблюдал из чердачного окна. Старик бежал, а за ним гналась озверевшая толпа. Мальчишка не хотел смотреть, но не мог оторвать взгляда, от того, как тело старика оседало на покрытую пухом мостовую его родного местечка…

Старик зашёл в подъезд, куда загнали его обидчика. Молодые люди, схватившие вора, крепко держали его, а другие избивали.
— Не надо, — закричал старик, — что вы делаете, вы же убьёте его!
Избиение прекратилось, но недовольные студенты бурчали, что не у одного деда шапку сняли, у других тоже.
— Этому дать, нужно так, чтоб другим неповадно было! – говорили они.

Откуда ни возьмись, появилась милиция, забравшая нападавшего вместе с шапкой – вещественным доказательством.
На второй машине в районное отделение увезли и старика.

Только там Семён Ефимович рассмотрел своего грабителя и сам себе удивился, как же он смог схватить этого могучего, косая сажень в плечах, высокого молодого парня за уши и ещё бить его о стену?!
Тот оказался рецидивистом, дважды отсидевшим! Семён Ефимович и вовсе расстроился, ведь тот же его запросто и убить мог?! Ему ещё повезло, счастье его было, что легко отделался! А что бы без него, Семёна Ефимовича делали бы тогда его сёстры, старые бездетные пенсионерки, вдова и старая дева? Он всю жизни помогал им, да и сейчас снабжал продуктами, стоя в очередях. Им-то как бы пришлось? И благодарил Бога за свое чудесное спасение…

Через день, дома у сестёр, демонстрируя свой, переломанный у основания нос и выбитые последние зубы он рассказывал: «Представляете в свои семьдесят девять лет, я, впервые в жизни подрался! Задним умом крепок! Вместо того, чтоб идти к себе в квартиру, раны залечивать, отчего-то нелёгкая понесла меня вниз к бандиту! Ему ещё надо спасибо сказать, что не убил, а мог бы! Честно, странный он какой-то и потом на следствии говорил, что он перепутал меня с другим мужчиной. Он не совсем трезвым был. Да и то дело, в сумерках. Темно, зима. Да и шапка моя старая, вытертая уже, кому б он продать бы смог, кому б она понадобилась?!»

Поздней весной состоялся суд.

В перерыв между заседаниями поспешил Семён Ефимович домой. Там он сделал бутерброды из хлеба и котлет, что вчера купил в «Кулинарии», а с утра поджарил.
Он увидал, каким голодным и затравленным было выражение лица Речнёва, такой была фамилия напавшего на него. И, через конвойного передал тому пакет. Речнёв непонимающе глянул на своего «деда», но тут же стал есть.
Семён Ефимович на суде сказал о своём желании простить обвиняемого. Но ему не вняли. Потому что оказалось, что предыдущая отсидка того была заменена условно-досрочным освобождением, и потому ему предстояло отсидеть и то, что не досидел, вдобавок к новому сроку.

В тюрьме поджидал Речнёва сокамерник, с которым он и поделился своими новостями, о своём новом сроке заключения. Тот в сердцах воскликнул:
— Да что ж это такое, старого жида чуть задел и уже… вот, суки!
-Да какой он тебе жид, еврей он…

Прошли годы. Купил после того себе Семён Ефимович кроличью шапку, на неё уж точно никто не позарится да и до самой смерти её проносил. Похоронил старик своих сестёр, что и младше его были. А потом, почти столетним скончался и он, во сне, так как и хотел всегда умереть. Всю жизнь мечтал о смерти мгновенной и всегда говорил: «Не знает человек, счастлив ли он, пока время не придёт умирать!»

Речнёва зарезали в пьяной драке.

Никто и ничто в мире не напоминает об этих, бездетных людях, которым выпало встретиться единожды друг с другом. Даже те, кто поднимается по лестнице в подъезде, где проживал Семён Ефимович, не обращают внимания на отличающуюся по цвету ступеньку, ведущую к третьему этажу. Ступеньку, залитую когда-то маслом из разбитой бутылки…

О малых сих

« Резвятся дети за окном
…………………………
И им неважно
Какой сегодня день и век»

Алла Сенина

Она будто бы застыла в бессловесной задумчивости над чашкой с кофе. Очнулась от детского возгласа: « Дайте, пожалуйста, немного денег!». Перед столиком стояла девочка лет семи-восьми. Глаза её как-то странно поблёскивали. Женя зачем-то пододвинула ей блюдце с эклером. Девочка без слов, по-обезьяньи, схватила его и полностью запихнула в рот.

Женя вытащила из бумажника несколько купоно-карбованцев (1) и протянула ей. Она так же, как и пирожное, быстро схватила банкноты.
Подошедшая охрана кафе оттеснила и девочку и ещё нескольких детей её возраста из помещения.

— Как уж надоели эти попрошайки! – из-за своей стойки с блестящей кафе-машиной, громко сказала буфетчица Клава.
— Небось, родители пьют, а детей отправляют милостыню клянчить!

Ничего ей Женя не ответила, не возразила. До неё только сейчас дошло, что тот странный блеск, в глазах ребёнка, был голодным блеском?! Потому она и не подавилась огромным пирожным, с масляным кремом внутри, что проскочило через рот, как у вечно голодной акулы любая пища…

Женя несколько лет, после провозглашения Украиной независимости, работала журналисткой в газете и на ТВ подготавливала передачи, потому что её хозяину принадлежала и газета и телеканал. В изредка выдававшееся свободное время пыталась она писать своё, свою книгу о люмпен-пролетариате, без всякой надежды когда-нибудь издать её. Деклассированность, как явление, интересовала её давно, ещё со школьных лет. Тогда, школьницей она пыталась представить себя как бы по ту сторону жизни. Да и позже ей страстно хотелось не принадлежать ни к какому слою, ни к какой страте…Особенным представлялось ей это, наверное, и в самом деле «сладкое» чувство свободы от общества, что опровергало марксистскую теорию человека, как «общественного животного». Правда, смерть Пьера Паоло Пазолини от руки молодого римского люмпена несколько охладило её пыл. Она перестала шататься по рынкам и вокзалам, рюмочным, и подобного рода заведениям, где было спиртное «на разлив» и где обитали эти люди.
.
А позже случилась Перестройка, а через несколько лет Беловежская Пуща. В те годы особенно, миллионы пополнились ряды люмпенов. Ведь откуда ни возьмись, появились нувориши, олигархи, и множество бедных, почти нищих люде. Именно этих, потерявших и последнее, что имели, людей, Женя про себя называла – малые мира сего!

Но только в это мгновение она поняла, что малые мира сего, и впрямь малые, это дети! Они-то ведь совершенно беззащитны и ничего не могут вовсе, ни – че — го… Ничего, ничего. К тому ж они не понимают, при каком строе живут, какой год, какое тысячелетье на дворе, и какая власть, авторитарная, тоталитарная, демократическая ли, либо ещё какая…
Ведь всего-навсего они хотят кушать… Голод, холод мучают их, они страдают…

Женя всю жизнь ненавидела и политинформацию, и конспектировать «первоисточники» классиков марксизма-ленинизма в тех двух вузах, где она училась и которые закончила. Как ненавидела и лживую пропаганду Советской власти.

Она бездетная, а ныне и безмужняя, не задумывалась раньше о судьбах малых сих — детей. И вдруг припомнился ей ненавистный, это она поняла позже, тоталитарный сталинский режим. Припомнилось как в первом классе, она с соученицей, забежали в столовую на пути из школы.

Они подошли к первому столу, за которым никто не сидел. Взяли из глубокой тарелки нарезанные куски ещё теплого хлеба. Женя – чёрный, любимый, и посыпала его крупной, как тогда говорили, «каменной», солью, а подружка намазала свой кусок горчицей. Смеясь и болтая ногами, ведь сидели на «взрослых» стульях, они ели этой чудесный хлеб. Люди за столами, улыбаясь, смотрели на них.

Этот вкус крупинок соли, запавших в ноздреватый чёрный хлеб, был самым вкусным из всего, что пришлось ей съесть за жизнь, и сейчас она ощутила его во рту.

1.Купоно-карбованцы — первая валюта независимой Украины (1992-1996 годы)