Светлана Волкова
г. Санкт-Петербург
(Время действия – недалёкое настоящее)
От нечаянно брошенной фразы всё и произошло. Завертелось, как турбина, вытащило на поверхность змеиный клубок. До чего же глупое выражение: «Язык не повернулся произнести»! Вот языку-то всё едино, поверьте, хоть высокий штиль, хоть многоярусный мат. Это мозг — предатель, и ты не всегда ему хозяин. Не всегда. Точнее, НЕ ТЫ всегда ему хозяин. Элементарная инверсия во фразе, а как бодрит, да?
* * *
Ночью 12 декабря Егора Барабаша выволокли из тёплой постели в доме на Гагаринской улице, и он не сразу понял, что творится вокруг. Была вспышка, три хлопка непонятной природы, и склонившееся к самым глазам серое угреватое лицо. Это всё, что он запомнил. Да, и слова ещё: «Ну, пойдём, что ли, грехи твои замаливать».
Одеться толком не дали. Во всяком случае, когда он начал приходить в себя, на нём была лишь куртка поверх пижамы. Тапки сразу намокли от каши подтаявшего снега во дворе, пальцы ног немилосердно свело. Промозглый петербургский декабрь дыхнул в лицо колкой сыростью.
Распахнулось окно, и появилось плачущее лицо Жени — девушки, с которой он жил последние полгода.
— Фашисты! Дайте ему одеть ботинки! У него только что был приступ полиартрита! — срываясь на визг, заорала она.
Один из троицы медленно повернулся к окну.
Пуля, пущенная метко в лоб, сломала Женю пополам, и тело её безвольно повисло на карнизе, точно пёстрая тряпка. Длинные густые волосы, светлые днём, слились с тенями голых веток тополей, и промозглый ветер от близкой Невы тут же начал перебирать их, точно хозяйка перья лука на рынке.
— За что её?!! — с ужасом выкрикнул Егор, но его толкнули в спину чем-то острым.
Уж не штыком ли?
— За «о д е т ь ботинки», — ответил низкий прокуренный голос. — Они тебе, кстати, не пригодятся.
Барабаш почувствовал пинок в спину и словно в рапиде увидел, как грязная дворовая лужа летит ему в лицо.
Они шли минут десять, и он пытался справиться с жестоким ознобом, впрочем, безрезультатно. Их было трое — тех, кто забрал его. Два парня в длинных кожаных плащах, одного из них звали Нил. Барабаш услышал это имя от третьего конвоира — женщины. Её тело было закутано в нелепый полушубок из взъерошенного енота, мокрый от падающей с неба жижи, ноги — не факт, что некрасивые — зацелофанены в какие-то блестящие чёрные брюки, напоминающие мешки для мусора, на голове — припухшая твидовая кепка. Парни к ней обращались «Мила», и не существовало в мире более нелепого сочетания персоны и имени.
Кто они? Революционная тройка?
— Зачем Женьку, сволочи?! — прохрипел Барабаш.
Высокий — тот, который Нил, — пнул его прикладом.
Барабаш оглянулся и в свете фонаря заметил у всех троих на рукавах красные повязки с чёрной латинской буквой «G» на фоне белого круга.
Они шли дальше по Моховой, мимо кружевной решётки Бенуа, мимо продуктового магазина, где он покупал еду и вино, мимо манящего рекламой кафе и наконец вышли узкими, пахнущими сыростью дворами-колодцами к дому Безобразовых на Фонтанке. На секунду показалось, что всё это сон, лишь только запах страха отрезвлял мозг.
И снова дворы. За лабиринтом узких арочных пролётов показалась площадка под открытым небом. Прожектора выхватывали лучами высоченный брандмауэр из добротного — ещё царского — кирпича и мазали чёрно-белыми бликами людей, стоящих у противоположной стены, точно шахматные фигуры. «Прямо графика из старого комикса», — не к месту подумал Барабаш.
Его толкнули в рваное пятно света. Глаза будто залило растопленным маслом, и он уже не различал людей, лишь только контуры. Так видит мир пациент в стерильной операционной, и так же ощущает он биение последних перед забытьём минут.
— Огласи приговор, Восс! — произнёс хорошо поставленный голос.
Один из троицы сделал шаг вперёд и развернул свиток.
— Егор Алексеевич Барабаш, тридцать два года, журналист, колумнист, блогер. Еврей по матери, по отцу — русский с четвертью украинской крови, — Восс выдержал многозначительную паузу. — Высочайшая комиссия просмотрела подборку твоих статей за последний год, изучила записи интервью. Ты дважды употребил слова, значения которых не знаешь. Эти слова: «компиляция» и «огульный». Ты не в состоянии правильно просклонять порядковые числительные. Ты не понимаешь, когда ставить двоеточие в бессоюзном сложном предложении.
— Но… — начал было Барабаш, с трудом понимая сказанное Воссом.
— Тебе пока не давали слово. Когда 9-й канал у тебя брал интервью, ты произнёс «прецеНдент». Да за это без суда надо, не церемонясь!..
— Остынь, Восс! — Нил откашлялся и махнул тому рукой. — 9-й канал уже третий час, как догорает, и что-то мне подсказывает: этот город не справится с огнём — не хватит пожарных расчётов. И замечательно, одним рассадником зла меньше. Но вернёмся к нашему разлюбезному графоману-смертнику…
Нил растянул губы в приторной улыбке и включил громкий звук на чёрном приборчике величиной с ладонь.
— Это уже ток-шоу на радио. Слушай внимательно, жабий потрох.
Голова Егора пошла кругом, «шахматные тени» поодаль завертелись, как в хороводе. Но мозг продолжал работать чётко, выверено. Холодный декабрьский ветер, точно кухонный тесак, шинковал мысли. Он сразу распознал звук собственного голоса из динамика, мгновенно сообразил, какие места репортажа свидетельствовали против него. Одно только «пятистами рублями», наверняка, стоило гильотины. А «оплата за телефон» и «чтобы НЕ говорили» забили последние гвозди в крышку его гроба.
— Сие лишь эпизод, — с усмешкой певуче продолжил Нил, — Мы не стали утруждать себя поисками ошибок в других твоих выступлениях. Радиостудия уже заплатила за то, что пустила такое в эфир. Интервьюер кормит червей. Скоро к нему присоединишься и ты. Но закончим, наконец, всю эту скукотищу. Что у тебя, Мила?
В белый круг прожектора вступила женская тень.
— В блоге о проблемах мигрантов ты два раза поставил «Е» вместо «Ё». Это было во фразах «совершЁнный акт насилия» и «всЁ повторять историю». Тебе слишком много букв в русском алфавите, русскоязычный человек?
Барабаш не видел Милиного лица, но мог бы поклясться, что на последней фразе оно исказилось, стало безобразным.
— Журналисты, надеющиеся на корректоров, всегда в проигрыше. А твой корректор, кстати, был нашим сотрудником. Теперь уже мёртвым сотрудником…
Внутри у Барабаша будто что-то оборвалось. Женя!!! Его корректором была Женя!
— Да-да. Ты полгода спал с нашим осведомителем, — усмехнулась Мила.
Его словно ударили чугунной булавой по голове. Всё поплыло перед глазами. Барабаш пошатнулся, и ему стоило неимоверных усилий удержаться на ногах. В уши снова влился сипловатый голос Восса.
— Ты злоупотребляешь запятыми. У тебя их, как правило, больше, чем положено.
Это было, бесспорно, правдой. Он вспомнил, как последние месяцы писал наспех, редакторы вечно подгоняли, просили поторопиться с текстом. А он всё откладывал на самый последний момент, торопился, выдавал по десять-двенадцать страниц в час, почти не проверяя написанное, лишь перед отправкой разбрасывал по тексту запятые на скорую руку, точно сыпал чёрный перец на лист.
— …Но существуют авторские знаки… Я являюсь действительным членом Союза журналистов России и…
— Являются приведения, милейший, — снова подал голос Нил.
Барабаш закрыл глаза рукавом. Немилосердный свет разъедал зрачки, подобно кислоте.
— Да, я допустил безграмотность. Но посмотрите с другой стороны, — Барабаш постарался, чтобы «посмотрите» не прозвучало, как «посморите». — Я никогда не позволял себе употреблять матерную лексику. В моих репортажах нету ни одного нецензурного слова!
— Что извергает твой мерзкий рот? «Безграмотность» — это существительное свойства, а свойство, как ты выражаешься, невозможно «допустить». Что же касается обсценной лексики, изволь, будь милостив. Наша партия не против мата, если он выстроен с правильными падежами, грамотными суффиксами и с учётом правил глагольных спряжений.
Барабаш с каким-то животным удовольствием выругался, хотя и не был до конца уверен, что потрудился вывести ожидаемые Ниловым ухом падежные окончания и проспрягать должным образом все глаголы — уж больно много их оказалось в одной-то фразе.
— «В моих репортажах НЕТУ», — продолжал Нил, копируя его голос, противно растягивая последнее слово. — «НЕТУ» — говорят торговки творогом на рынке. Ты — журналист, жабий потрох, а значит, принадлежишь к пишущей элите. Слово — это дыхание. А дыхание твоё нечисто. Из твоего рта воняет помоями и гнильём! Ты — смрадное вонючее отрепье, Егор Барабаш, тебе надо было отрезать язык в детстве вместе с вашей процедурой обрезания, чтобы ты не смог коверкать русское слово!
Нил сплюнул на землю и кивнул Воссу и Миле. Те синхронно сняли автоматы с плеча.
Егор почувствовал, как сердце забилось, затрепыхалось за рёбрами грудины, точно синица, пойманная в силки. Вылететь бы ей, да никак, — а уж, подожди, скоро…
— По вышеперечисленному следует приговор, — голос Нила резко вспорхнул к крышам двора-колодца, спугнув ворон. — За систематическое коверканье великого русского языка, за безграмотность печатных текстов, за канцеляриты и тавтологию в репортажах Егор Барабаш приговаривается к расстрелу. Приговор требует немедленного исполнения.
Барабаш вздрогнул, дёрнулся, как затравленный зверь, взглянул на квадратик неба, забранный в кривую, точно вырезанную тупыми портновскими ножницами раму от нависающих крыш, по-рыбьи схватил губами холодный воздух. Сейчас всё будет кончено. Лишь мгновение до выстрела — растянутое каучуковое мгновение. Говорят, перед глазами должна пронестись вся пёстрая жизнь. Говорят…
Он ничего из своей биографии не вспомнил в этот наэлектризованный миг, лишь ощутил — услышал — собственный мозг, чётко, промасленными поршнями, толкающий двигатель в голове. Ещё одно невесомое мгновение — и замрёт это адское тиканье…
…Нил встал рядом с Воссом и Милой, вскинул — о, господи, не автомат, винтовку, самую настоящую винтовку — и прижался ухом к прикладу…
— Целься! — разлетелось эхом по пространству двора.
Барабаш закрыл глаза…
…И вдруг всё сказанное этими тремя из трибунала приобрело совершенно материальный облик, собралось, как детские кубики, в осмысленный текст. Егор ощущал этот текст почти физически, словно тот был прибит в черепе где-то на уровне темени. Он мог бы поклясться, что никогда память его не была так крепка, а сознание так ясно.
— Стойте, — Барабаш сделал шаг вперёд. — Вы не дали мне последнее слово!
— Слово? Что бы ты ещё раз унизил русский язык? — Нил не отрывал прищуренный глаз от прицела.
— Вы сами, вы все… Говорите безграмотно, коверкаете речь! Если вы судите других, то должны быть, по крайней мере, безупречны! Кристально безупречны!!!
Нил оторвал щёку от приклада, подал знак остальным.
— Что ты сказал?
Барабаш набрал воздух в лёгкие, удивился, как жарко ему вдруг стало, будто не стоял он на декабрьском ветру в пижаме и куцей куртке, а вышел из протопленной избы. С этими ублюдками следовало петь по их же нотам. Зря он, что ли, в студенческие годы вымучил свою четвёрку по русскому на журфаке?
— В каждой, сказанной вами фразе, — уродство. Вы не слышите себя! — крикнул он троице. — Вы способны лишь пенять другим на ошибки, а сами греховны не меньше!
Ему не ответили. Но и не выстрелили. Пока. Барабаш призвал на помощь все, таящиеся в закоулках памяти, филологические знания, заслонил рукавом глаза от света и продолжил:
— «Приговор следует», «приговор «требует»… Приговор не может ничего требовать и не из чего следовать, вы не чувствуете язык? «Торговки творогом» — уродливая звукопись, преступный фоноряд. Дальше… «9-й канал брал интервью»… Канал ничего не может брать! И «гореть» канал не может!!! Что вы несёте? А «процедура обрезания» — вопиющий канцелярит! И «вышеперечисленное» — канцелярит! Чу! Что это? Скрип? Скрежет? Это Пушкин с Гоголем в гробу переворачиваются, когда слышат вас!
Ему показалось? Или всё же было сказано «пли»?
Последовал выстрел-свист, Егор ощутил, как индевеет его позвоночник, становится хрупким, стеклянным и рассыпается в мелкое крошево. И тело его, потеряв стержень, некрасиво опадает на стылую землю, точно кожура от ливерной колбасы. И глаза заливает чем-то коричневым, с неровными круглыми дырками, как будто сидишь внутри маленького катышка керамзита, и сам ты маленький, пего-рыжий, и смотришь на мир сквозь ноздреватую стенку…
… А боли нет. Только рядом с глазами — сапог, такой огромный, в белёсых разводах уличной соли вперемешку с грязью…
…И голос: «Унесите».
* * *
Он просыпался медленно, как после дешёвого наркоза. Холодная ладонь на его лбу убирала забытьё, нанизывала на пальцы вязкий липкий сон, как мотки свалявшейся пряжи.
— Женя?
— Тихо-тихо, мой друг, не кричите!
Барабаш открыл глаза.
Камера была узкой, длинной, холодной.
— Где я?
Он приподнялся на локте и поглядел по сторонам. Голова сильно кружилась, и человек, сидевший рядом с ним на коленях, очень долго фокусировался, не желая принять единый облик.
— Как вы себя чувствуете, дружище?
Голос был ласковый, тихий, как у покойного деда. Барабаш сильно зажмурил глаза, чтобы прогнать наваждение, но когда открыл их вновь, ничего в окружающей обстановке не изменилось: тот же узкий подвал с крохотным прямоугольником оконца где-то наверху, бетонный пол, устеленный соломой и тряпками, и пожилой человек, участливо наклонившийся к нему. Вид у мужчины был «профессорский» — бородка клинышком, нелепое для ситуации кашне в «турецкий огурец», свисающее с шеи, и виноватые интеллигентные глаза за толстыми стёклами очков.
— Вы потеряли сознание.
— Всего лишь? Меня ведь расстреливали… — Егор с жадностью выпил кружку воды, поднесённую к его губам незнакомцем.
— Расстрела не было.
— Но я слышал выстрел…
— Они намеренно отвели автоматы. Иначе бы мы с вами не разговаривали.
— Кто вы?
— О, простите. Позвольте представиться: Аркадий Маркович Дворкин, профессор кафедры филологии. Ваше имя я уже знаю.
К Барабашу медленно возвращалась память. Его оставили жить! Жить!
— Вам невероятно повезло, мой друг, — продолжал Дворкин. — С вашими ошибками в репортажах… Они должны были на месте, не церемонясь… Сейчас расстреливают и за меньшие провинности. За один только ненужный мягкий знак в глаголах. Без суда и следствия.
— Кто ОНИ? — нарочито громко спросил Барабаш.
— Тише-тише! — профессор бросил взгляд на железную дверь. — Они — это граммар-наци. Ходят по трое, как когда-то карательные революционные трибуналы по Петрограду. Ваша троица мне знакома: Нил — унтерлингв. Восс — фонопурист. И Людмила — ёфикатор.
Барабаш вспомнил, как Мила придиралась к отсутствию у него в статьях буквы «Ё», Восс зверствовал по поводу неправильно произнесённых слов, а Нил… Нил, в сущности, готов был убить его за всё сразу.
— Здесь слышимость невероятная. До меня долетело слово в слово всё, что вы им сказали. Браво, молодой человек! Это смело, а главное, невероятно! Обвинить граммар-наци в допущенных языковых ошибках! Их следователь из отдела собственной безопасности сейчас, наверняка, «работает» с вашим трио.
Словно в подтверждение слов профессора о слышимости, в камеру влетел женский крик, затем череда выстрелов и — завершающим аккордом — колоратурный стон.
— Это учительницы русского языка и литературы из моего Василеостровского района. Соседки, так вот. Одна исправила ученику «ни при чём» на «не при чём» в диктанте. Другая сказала на родительском собрании: «Увеличение с геометрической прогрессией».
— А как надо? — с ужасом вымолвил Барабаш и сразу осёкся.
— В геометрической прогрессии.
— Да-да! Конечно! Я знаю, просто это ведь оговорка?
— Возможно, — Дворкин помедлил, — но учителям русского языка такое не прощают.
Барабаш встал, покачнувшись, едва удержался на ногах и подошёл к стене, по которой струйками стекали капли влаги.
— Я не понимаю… Граммар-наци объявили карательную войну?
— Не всем, молодой человек, не всем. Только тем, кто имеет отношение к языку и позволяет себе роскошь ошибок. Учителя, профессора или, как вы — властители умов, журналисты. Больше всего достаётся писателям. И издателям. Потому что писать, а тем более издавать безграмотные книги, по их философии, достойно немедленной смерти. Впрочем, не могу не признать, что они совсем уж не правы…
Егор резко обернулся, и голова закружилась вновь.
— Так вы их оправдываете, профессор?
— Отнюдь. Я считаю, что те, кто берётся за перо или подносит микрофон к губам, а в особенности те, кто учит новое поколение, просто обязаны быть грамотными. Язык наш, безусловно, этого стоит. Но методы граммар-наци слишком жестоки. Вашу коллегу, журналистку Машу Анциферову, расстреляли вчера только за то, что она написала «в течениИ»…
— Может быть, она имела в виду течение реки?
— Конечно, нет. Она хотела написать «в течение года»… А написала «в течениИ».
Барабаш поморщился.
— Что же будет с теми, кто говорит «звОнит» или пишет «приДти»?
— Если это простой обыватель, то ничего. А вот те, кто призваны влиять на общественное мнение, вещать с трибуны, писать — тех ждёт сиюминутная смерть. Вот был такой писатель Валерьян Смолянский… Был… Не жаловал «Ё». А ёфикаторы среди граммар-наци — самые изощрённые садисты. Не буду говорить, что с ним сделали. Анну Хромых из «Вечерних новостей» отравили тирамису за то, что она это самое тирамису просклоняла в эфире. Евгения Мирвича с Центрального канала порезали на мелкие кусочки, потому что в своей кулинарной передаче он произнёс «порезать помидоры». И это после того, как его раза три предупреждал аноним в прямом эфире, что помидоры можно только нарезать, а порезать палец. Они не ограничились пальцами… Страшно всё это вспоминать…, — Аркадий Маркович потёр виски. — Каминский… Вы знаете что они сделали с Каминским? За ударение на последнем слоге в слове «аэропорты» повесили прямо в студии на его же панталонах. ПортАх, то есть…
Дворкин тяжело вздохнул, с хрипом откашлялся.
— Сейчас вот с нашим братом-филологом расправятся и примутся за воспитательниц детских садов. Вполне логично: те формируют грамотную нацию. А у девочек-то этих чаще всего среднее образование, да и приезжих большой процент, где уж там им соответствовать. Потом на очереди учителя младших классов.
Профессор обхватил голову руками и продолжил бесконечное перечисление имён, публичных и неизвестных, с которыми расправились за последний месяц граммар-наци.
У Егора пересохло горло, забилась жилка под глазом.
— А вы, профессор? Как вы оказались здесь? — Барабаш подошёл к нему и сел рядом на плохо сколоченную деревянную скамью.
— В своих лекциях в спорных моментах я периодически злоупотреблял понятием «двойная языковая норма». Можно сказать «твОрог», а можно «творОг». Или «крыжовенный» и «крыжовниковый». Двойной стандарт. Они посчитали это уловкой, отходом от канонов. Они ненавидят двойные нормы. Мне сделали первое предупреждение: позвонили и в подробностях описали, что со мной сотворят. Я начал избегать лексем, провоцирующих их. То было месяцев пять назад, и я думал, что от меня отстали. О, нет! Они следили за каждым моим шагом, за каждым словом — написанным и произнесённым. А погорел я на том, что сказал «моя супруга увидела саму себя в героине повести»….
— А что здесь не так? Что-то с героином?
— Ценю ваш юмор, хотя сейчас и не до него. Дело в слове «супруга». Если бы так сказал слесарь, было бы допустимо. Но я — профессор филологии. И еврей. В одной этой фразе я допустил две ошибки.
— Не следует говорить «моя супруга»?
— Именно. Надо «моя жена».
— А вторая ошибка, никак не пойму…
— Не «саму себя», а «самоё себя».
— Но Аркадий Маркович, это смешно! Архаичная ж форма! Прямо двадцатый век какой-то! — Барабаш возмущённо стукнул ладонью по деревянной скамье.
— Я ведь говорил, они не признают современных двойных стандартов…
Раздался мощный хлопок. Маленькое отверстие окна у самого потолка пролило яркие оранжевые блики на шершавую серую стену камеры.
— Что это? — Егор настороженно повернул голову.
Послышался треск, и на потолке заплясали отсветы огненных сполохов.
— Я здесь трое суток, молодой человек, — вздохнул профессор. — Каждую ночь они жгут книги.
— Что?.. Такое уже, кажется, было однажды в истории! Потомки Геббельса?
— Вы имеете в виду Bücherverbrennung — сжигание книг? Так ведь для нацистов важно было имя автора и, собственно, смысл написанного. Самое страшное, что для граммар-наци это всё не имеет абсолютно никакого значения. Главное — есть ли ошибки или опечатки в тексте.
— То есть смысл в книгах может быть идиотский, им это не важно?
— Нет. Их идеология в грамотности. Умная книга горит точно так же, как и пустая.
Послышался лязг открываемой железной двери, и на пороге выросла коренастая фигура охранника.
— Дворкин? На выход.
Аркадий Маркович вскочил, завертелся, зачем-то завязал кашне узлом и, повернувшись к Барабашу, зашептал:
— Прощайте, Егор Алексеевич! Вы выиграли время — вас пока не убили.
Барабаш пожал ему руку, хотел было что-то сказать — но что уж тут скажешь!
Когда за профессором закрылась дверь, он долго сидел на деревянной скамье, обхватив голову обеими руками, и думал о том, почему его самого не забрали раньше: он, и правда, к языку относился очень халатно, а ведь русское слово-то кормило его многие годы. И вспомнился один комментарий в его блоге: «Не до всех ещё дошли наши руки. Но каждый на учёте».
* * *
Нил молча кивнул охраннику, чтобы тот ушёл, сам сел за длинный стол, заваленный бумагами и гроссбухами, и указал глазами Егору на единственный металлический стул, привинченный к полу. На некрашеных стенах висели портреты Розенталя, Щербы и Шишкова — по лицам Барабашу незнакомые, но таблички с их именами на рамах были нарочито огромные — видимо, для таких неучей, как он.
На единственном узком прямоугольном окне, похожем скорее на амбразуру, стояла решётка в виде креста. Толстые прутья крали и без того скудный свет дворового фонаря, и если бы не старая цеховая лампа-таз, подвешенная почему-то к косяку двери, а не к потолку, то в кабинете был бы полнейший мрак. Вся обстановка, портреты, освещение, а особенно крестовая решётка навевали мысли о декорации к какому-то фильму об инквизиторах.
Егор опустился на ледяное сидение и ощутил, как холод мгновенно схватил его за копчик цепкой лапкой, растёкся по позвоночнику, передал мелкую дрожь в череп. Ещё миг — и озноб захватил его уже целиком, будто он присел на трансформаторную будку.
— Куришь? — Нил протянул бело-красную пачку сигарет.
Барабаш помотал головой и сразу пожалел об этом. Последний раз он держал в зубах сигарету подростком, теперь же невероятно остро ощутил потребность чем-то отвлечься от живодёрских взглядов филологов и присутствия унтерлингва Нила.
— Ты жук, Барабаш, — Нил зажёг сигарету и с наслаждением выпустил колечко дыма. — Как утёр нам носы!
Егор пожал плечами.
— Навозный, но везучий жук.
— Лучше быть навозным, чем мёртвым, — Барабаш поёрзал на стуле.
Нил долго смотрел на него, потом усмехнулся и потряс перед его носом папкой.
— Вот это твоё личное дело. Видишь, оно толще других. Посмотри-посмотри! — он полистал страницы. — Тебя надо было хлопнуть уже за первые свидетельства. Ан нет! Тут на каждом листе улик против тебя на расстрел, а наши органы почему-то тянули. И Женю вот послали к тебе, а доносы она делала хлипенькие, максимум — на публичную порку. Влюбилась, что ли?
О Жене ему вспоминать совсем не хотелось.
— Я всё же закурю, можно?
Нил протянул ему пачку, Барабаш суетно выхватил сигарету и жадно затянулся. Тут же закашлял — сказался почти двадцатилетний перерыв, но ощущение вкуса табака, пусть и дешёвого, было в тот момент живительным. Сквозь сизоватую кисею он разглядывал Нила и с некоторым удивлением отметил, что тот был чем-то внешне похож на него самого. Во всяком случае, фотография в паспорте, который сейчас неизвестно где, как будто даже больше подходила этому граммар-карателю, чем Барабашу: те же рыжеватые вьющиеся волосы, узкое лицо, тонкий прямой нос и чуть прищуренные серые глаза. Егору стало не по себе. Впрочем, у него типичная физиономия, молоденькие стажёрки на телестудии вечно путали его с кем-то. Он смотрел на Нила и не мог понять, что в данную минуту испытывает сильнее — ненависть к лингво-садисту или благодарность за то, что всё же не убил, пощадил.
Барабаш сделал ещё одну затяжку и положил дымящуюся сигарету в фарфоровое ухо-пепельницу.
— Профессор Дворкин… Что с ним?
— А как ты думаешь, жабий потрох? Что вообще может ждать филолога, пренебрегающего нормами русского языка?
Барабаш с ужасом взглянул на Нила.
— Ему хотели вырвать поганый язык, чтобы больше не смог поставить ударение на неправильном слоге. Потом вспомнили — он ещё и пишет. Думали отпилить кисти рук. Ну, и пальцы ног — мало ли, находятся ведь умельцы-ногописы, по клавиатуре стучат не хуже, чем верхними конечностями. Во-ооот, — Нил помедлил. — Но потом сжалились, вспомнили, что всё-таки большую часть жизни говорил и писал правильно. И просто дали ему пистолет. Он сам пустил себе пулю в рот, умница. Так-то.
Барабаш снова схватил из пепельницы свою сигарету и затянулся, теперь уже без кашля.
— Ваше общество, — слова были какими-то ватными, не шли на язык, — Ваше…
— Наша партия.
— Да, ваша партия… Методы… — Барабаш осёкся под взглядом Нила. — Это несправедливо! Есть же люди — дислексики, дисграфики. Они просто не могут быть грамотными, это физический недостаток. И встречаются часто, я знаю, я делал о них репортаж. Нельзя всех судить одинаково!
— Никто не спорит. Мой родной брат легастеник, с детства путал местами и буквы, и цифры.
Егор в недоумении взглянул на Нила.
— Путал?
— Путает. Жив он, жив. Потому что не лезет в писаки и ораторы. А значит, не влияет на мозги нации. Он простой дантист, молчун. Был бы журналистом или филологом, я бы первым поставил его к стенке. Мы, языковые чистильщики, должны иметь безупречную анкету.
Выражение «языковые чистильщики» заставило Егора невольно улыбнуться — он вдруг представил, как они языками вычищают-вылизывают грязные тротуары и отхожие места.
— Мы должны быть строги к себе в первую очередь. И ты, Барабаш, своей предрасстрельной речью чуть было не лишил меня погон, а Восса свободы. Не думай, что я тебе это прощу.
Дверь с железным крёхом отворилась, и коренастый грамотей-опричник впустил в комнату Милу. Барабаш узнал её по полушубку и кепке, но она тут же скинула их прямо на пол, подошла к Нилу и присела на кончик стола. Егор вспомнил, что в троице она была ёфикатором. Щёки девушки пылали — видимо, ей было жарко, и Барабаш поразился красоте её тонкого лица, длинным волосам цвета пшеницы и изящной шее. Глаза же были водянисто-голубыми, чужими, портили образ.
— Вот Мила простить тебе не может манкирование любимой буквой «Ё», — Нил по-свойски похлопал её по колену.
Мила проткнула Егора мёрзлым взглядом.
— Барышня не во всём права, — набрался смелости Барабаш. — Мне вменяли в вину, кажется, две фразы: «совершЁнный акт насилия» и «всЁ повторять историю».
Мила встала со стола и, не отвечая, подошла к окну, отвернулась, погладила пальцами приклад прислонённой к подоконнику винтовки Нила.
— Так вот, — продолжал Барабаш, воодушевлённый тем, что его не перебили. — Ты контекст не правильно поняла. Я имел в виду «совершЕнный акт насилия». Он не свершился, а совершенен, идеален, понимаешь? Это не причастие, это прилагательное. Поэтому — пишется с «Е». И во второй фразе — надо не «всё», а «все». Это призыв, понимаешь, — все, мол, — повторять историю. Императив.
Он смотрел на Милу и думал о том, что даже спина у неё красивая. Она не повернулась, но ответила, обращаясь к Нилу:
— Я бы его всё равно расстреляла. Днём раньше, днём позже… По-любому, попадётся на каком-нибудь ляпе.
Нил стукнул ладонью по столу, и Барабаш вздрогнул, снова почувствовал холод металлического стула.
— Значит так. Я пока ещё главный! — он повернулся к Егору и подозрительно ласково произнёс, — Любишь язык?
— Свой во рту? Или русскЫй? — с вызовом спросил Барабаш.
Нил захохотал.
— Оба. Вот что. Напишешь диктант. Завтра. Допустишь одну ошибку — отрежем язычок — тот, который во рту. Допустишь две ошибки — подстрижём ещё и пальчики. Ты ведь их тоже любишь, не правда ли? А за третью ошибку отдам тебя ей, — Нил кивнул на Милу. — И тогда, журналист, я твоей ничтожной персоне, и правда, не позавидую.
Снова заплакала усталая дверь, и под колючие, неприятно щекочущие совесть взгляды Розенталя, Щербы и Шишкова, укоризненно глядящих с портретов, Барабаша вывели из кабинета Нила.
* * *
Ночью он почти не спал. Вертелись тяжёлые мысли в голове, да и новый сокамерник, конферансье Смушкин, всё стонал и причитал на разные лады, вытирая обильные слёзы рукавом бабьей кофты. От Смушкина Егор узнал, что в школах и детских садах уже тайно установили подслушивающие устройства, а среди учителей и воспитателей чуть ли не половина осведомителей.
«Надо как-то пережить этот чёртов диктант!» — непрестанно думал Барабаш.
Он отчего-то был уверен, что текст ему дадут, хоть и заковыристый, но знакомый по студенческим конкурсам. Что-то типа замусоленной филологами истории о «дощатой террасе, на которой веснушчатая Агриппина Саввична (чтоб ей, собаке, пусто было) потчевала коллежского асессора Аполлона Фаддеевича»… Или «Фаддея Аполлоновича»… Что он там ел у неё? «Винегрет и прочие яства?» Под «аккомпанемент виолончели», старый энурезник? Что б его вместе с Саввичной стошнило этим винегретом!
Барабаш злился сам на себя. Даже этот знакомый с первого курса текст он правильно бы уже не написал! Да и, поразмыслить, тот, кто не сделает ни одной ошибки — н-е-н-о-р-м-а-л-е-н! Это мутация мозга — быть дистиллировано грамотным!
Наутро ему дали пахнущий опилками чай сургучного цвета, миску с едва покрывающей дно жидкой кукурузной кашей и кусок серого хлеба. Барабаш долго скоблил хлебом по миске, жадно всасывал губами намокшую корку, с языческим удовольствием грел руки об эмалированную кружку.
Ныло тело. Суставы, казалось, впитали подвальную сырость, набухли, изводили его ноющей болью — сказывался недавно перенесённый приступ полиартрита и вечное его наплевательское отношение к лечению. Барабаш то и дело потирал ладонью колени, кряхтел по-стариковски, не стесняясь Смушкина, и боролся с подкатывающей к горлу истерикой. Мысли о близости предстоящей сегодня экзекуции вытеснили все остальные, изощрённо мучили его, превращали в инвалида.
Его привели в ту же комнату, где он был накануне, усадили на тот же металлический стул, дали в руки жёсткую папку с прикреплённым к ней линованным листом. Когда конвоир вышел, Егор попробовал привести голову в порядок, успокоиться, насколько возможно, унять психоз перед диктантом. Но молчаливые праведные взгляды филологов с портретов на стене отвлекали от попытки расслабиться, внушали совсем не те мысли, распаляли его злость. Он начал думать о том, как бы расправился со своими мучителями, и нашёл в этих мыслях немалое блаженное утешение. Фантазия живо подсказала, как хорошо было бы распять Нила здесь же, в его собственном кабинете, — да хоть на этой оконной решётке, напоминающей крест. Он с удовольствием представил, как бы тот извивался, просил о помощи, скрючивался от судороги. От этих мыслей Барабашу заметно полегчало.
Восса он бы непременно проткнул ножом. Нет, не ножом, это так лапидарно… Егор задумался. Стилетом, а лучше черкесским кинжалом, как у Лермонтова. Воткнуть и там два раза повернуть… И чтобы тоже корчился на полу, придерживая пятернёй кишки.
Барабаш улыбнулся, выпрямил спину, расправил плечи.
А вот Милу… Что бы он сделал с Милой?..
Одной рукой он сорвал бы с неё идиотские целлофановые брюки… Нет, двумя руками, одной не получится… И целлофан бы так аппетитно хрустнул, расходясь по швам… Потом нагнул бы её вот на этом Ниловом столе, придавливая локтём к столешнице и схватив пальцами за волосы, чтобы она выгнула голову назад, к хребту — а хребет у неё, наверное, аккуратный, выступает из-под кожи круглыми позвонками, как у голой египетской кошки… И так вот отъярил бы её, как дворовый Барбос пустую пластиковую канистру…
Тут дверь скрипнула, и вошла Мила, полоснув его по коже бритвенным взглядом водянистых глаз. И желание «отъярить» её сразу сдулось, Барабаш ссутулился на своём металлическом сидении, стал как будто меньше, виновато опустил голову. Мила заметила, что на белом листе он оставил следы потных ладоней, презрительно фыркнула, открыла книгу в самодельном бордовом переплёте.
Диктовала она чётко, расставляла ударения, интонационно выделяя слова, что очень помогало ему в пунктуации. Мелодика речи оказалась выстроенной по-актёрски правильно, как у грамотных риторов, голос был низковатый, чуть с хрипотцой, и Егор снова почувствовал возбуждение. Но Мила, словно уловив его греховные мысли, поднесла лицо совсем близко к его носу и объяснила, что думает о нём, высоким штилем с эпизодами аллегоричного, падежно-выверенного мата. Барабаша в который раз передёрнуло от её звериных глаз — почти прозрачных, как будто кто-то промыл кисточку с голубой краской в баночке с водой. На радужке он разглядел едва заметную пару чёрных пятен, и показалось, что это те самые точки над «Ё», которые она так старательно пестует.
Текст был незнакомый, средней сложности, пост-модернистская заумь. Трудно было писать от руки — он привык к клавиатуре, как, собственно, и всё его поколение. Но в спорных моментах диктанта это было ему на руку. Всё шло гладко, он только один раз споткнулся о запятую — подумал и заменил ненавидимым им двоеточием. Авось пронесёт! Остался доволен собой. И вдруг нашло какое-то помутнение — как написать: «всеночная» или «всеношная». Он бы уверен, что Мила намеренно проглотила средний слог. Егор вывел каракульку, чтобы сразу было не понять, «Ч» он написал или «Ш». Подумал чуток и прибавил снизу крохотную загогулинку, чтобы вдобавок мерещилось и «Щ» — будто «всенощная». На всякий случай.
Закончив диктовку, Мила не дала ему перечитать написанное, с нетерпением вырвала листок, пробежала глазами по строчкам, выхватывая взглядом места с подвохом, ухмыльнулась и приписала что-то рукой в углу. Барабаш вытянул шею, напрягся, как скифская тетива, но так и не смог определить, что она нацарапала — комментарий, оценку или приговор.
Затем Мила вынула из ящика стола другой лист и дала ему пятнадцать минут на некое эссе о «нетленности языка как материи». Тему он так и не понял, материя для него всегда ассоциировалась именно с тленом, но переспрашивать не стал — сказался журналистский опыт: можно писать любую чушь. Лишь бы грамотно. А эссе всегда выигрышней диктанта в том, что вовсе не обязательно щеголять сложными словами и предложениями. Его, Егора, задача какая? Выжить. Он мысленно показал Миле красноречивую фигуру со средним пальцем и исписал листок примитивными предложениями с односложными словами и отсутствием намёка на место, куда можно втиснуть даже очевидную запятую.
Довольный собой, Барабаш поставил подпись, число и вернул бумагу с планшетом и ручкой граммар-садистке.
Мила взяла у него эссе, и уже не глядя в листок и не удостаивая взглядом, вышла из кабинета.
Барабаш просидел на стуле ещё, наверное, полчаса, ёжась от праведных взглядов филологов на портретах и вслушиваясь в крики за стеной и на улице. Встать и подойти к окну он не решился, хотя внутренне был спокоен. Очень хотелось жить.
Наконец дверь распахнулась и впустила Нила.
— Ну, что, жабий потрох, хитрое твоё рыльце? Выкрутился с эссе, журналист-скудослов?
Егор сразу понял, что диктант, раз уж Нил о нём не упомянул, написан без ошибок.
— Что ж с тобой делать? — продолжал Нил. — Может, сам подскажешь мне?
Барабаш сглотнул.
— Так ты говорил, что отпустишь, свободу обещал, — сдерживая предательскую дрожь в голосе, ответил он.
— Отпустить — отпущу. А свобода — слишком роскошный подарок для такого, как ты.
Нил присел за стол, сунул в ящик какие-то бумаги и подмигнул портрету Розенталя.
— Это как понимать? — снова подал голос Барабаш.
— А так. Слово сдержу — отпущу восвояси. А свободу тебе никто не сулил. За тобой будут наблюдать. Непрерывно.
Он смерил узника долгим оценочным взглядом. Смотреть прямо в лицо карателю оказалось неимоверно трудно, и Егор, ненавидя себя за это, отвёл глаза.
Нил встал, подошёл к окну и с минуту глядел на двор, широко расставив ноги в сапогах и заложив руки за спину. Всхлипы за окном давно уже стали привычным фоном, но в сочетании с фигурой граммар-наци казались картинкой из старого советского кино про войну.
— Сядь прямо, — повернулся Нил. — И обхвати сзади руками спинку стула.
Барабаш послушался.
Нил подошёл к нему и быстро вытащил из-за пояса брюк пистолет с набалдашником, похожим на глушитель. Мгновение, за которое Егор не успел ничего сообразить, — лишь услышать собственный вопль — и каратель выстрелил ему в плечо.
Кровь проступила совсем чуть-чуть, пара капель. Боль же была какая-то ватная, укусила его, как овод, и тут же стихла.
— Расслабься. Чип смазан обезболивающим, — ухмыльнулся Нил.
— Чип? — ошеломлённо прошептал Барабаш.
— А ты думал, жабий потрох, я тебя так отпущу, девственником?
Егор задрал рукав: на коже плеча красовалась белая пуговица, как от Манту.
— Технические детали тебе рассказывать не буду, ты ж гуманитарий убогий. Считай эту штучку чем-то вроде микрофона. Она будет неусыпно следить за тобой, и если ты ляпнешь что-нибудь в неправильном падеже или же просклоняешь какое слово криво — мы об этом сразу узнаем. Работа аккумулятора рассчитана на год. Год выдержишь — считай, остался жив. Всё записывается на сервер, посылает сигнал дежурной группе. Тебе дана какая-то фора на ошибки, несколько «жизней», не буду уточнять сколько — так, для остроты интриги. Наберёшь «смертельную дозу» — сработает взрывной механизм.
— Что? — едва выговорил Барабаш.
— Разлетишься на кусочки, как лопнувший пакетик с майонезом! — захохотал Нил. — Так что, теперь будешь ой как следить за базаром, человечек.
Он прошёл к двери, на пороге обернулся.
— Сейчас тебе подпишут пропуск. Да, чуть не забыл: в твоём компьютере тоже установлена программа. Пошлёшь кому сообщение, или повесишь пост в своём блоге даже с малейшей ошибкой — ну, ты понял, жабий потрох. И не вздумай отмалчиваться — я буду часто говорить с тобой сам, и писать ты мне будешь. Я теперь твой куратор, и отныне все вторники — наше с тобой время для обязательного общения.
Дверь за Нилом захлопнулась, оставив недоумённого Барабаша одного под прицелом глаз настенных филологов.
Он сидел на холодном стуле с минуту, потом вскочил, подошёл к столу, озираясь на дверь. В верхнем ящике торчал ключ. Было рискованно даже приближаться к этому месту, но рука Егора сама потянулась, не слушая голоса разума.
В ящике лежал лохматой горкой ворох бумаг с какими-то цифрами. «Наверняка, убиенные» — подумалось ему. Зачем он рылся там, он сам не отдавал себе отчёта. Обрывки записей, квитанции, листки с чужими диктантами… И, наконец, на самом дне — маленький растрёпанный блокнот с замусоленными уголками. Барабаш открыл его, пролистал несколько страниц. Ровным почерком были выписаны какие-то правила, склонения числительных, слова-исключения.
«Это его личная шпаргалка!» — осенило Егора.
Он быстро сунул блокнот под пижамную рубаху, прижал к телу локтём, задвинул ящик коленом и пулей подлетел обратно к стулу.
«Я найду твоё слабое место, унтерлингв! Я раздавлю тебя!»
Ненависть поднялась в нём волной, схватила за кадык, он едва не задохнулся. Убить Нила его же методом показалось Барабашу единственной целью, ради которой стоило возвращаться в покинутый им ещё вчера такой тёплый и уютный мир. Блаженной целью! Он найдёт способ, спровоцирует его на грамматическую ошибку. И как же будет хохотать, когда граммар-наци расправятся со своим лучшим солдатом!
* * *
Родной дом поразил Егора тишиной. Соседи сидели каждый в своей конуре, боясь высунуться, как будто вымерли. То, что случилось прошлой ночью, напугало их до смерти, и никто даже не вышел на лестничную клетку поговорить с ним, хотя он-то заметил, как колыхнулись занавески на нескольких окнах. Видели, значит, как он вернулся.
Барабаш ожидал, что найдёт всё в своей квартире перевёрнутым вверх дном, но, к немалому удивлению, его встретил идеальный порядок. Вещей Жени не было, как не было напоминаний о ней. В компьютере их переписка и совместные фотографии были стёрты; шкафчик, где она хранила косметику, пуст; тома её любимого Шелдона заменены на Гоголя. На секунду он усомнился, а была ли вообще в его жизни Женя. Но многочисленные пачки зелёного чая на кухне говорили утвердительно: была. Сам Барабаш пил только чёрный.
Он двигался по квартире осторожно, как лис во время охоты, ежесекундно чувствуя, что невидимый глаз следит за ним. Неужели «они» установили ещё и камеру?
Егор взял фонарик, обшарил каждый угол, но камеры не нашёл.
Курлыкнул сигнал «Скайпа», на экране показалось лицо Нила.
— Ну что, жабий потрох, небось, облазил свою конуру вдоль и поперёк? Не бойся, видео мы не устанавливали. Достаточно с тебя чипа.
Барабаш почувствовал, как зачесалось плечо.
— Что молчишь? — продолжал Нил. — Боишься? Бойся-бойся! Теперь каждое твоё слово может в прямом смысле стать для тебя последним.
«Я тебя победю, сволочь!» — подумал Барабаш и молниеносно ужаснулся от того, что чуть было не произнёс это вслух. Его сразу бросило в жар.
— Ну же! Поговори со мной, графоман-смертник! Давай! Не робей!
«Нужно продержаться год!» — Егор до крови прикусил губу.
Они поговорили минут пять о ерунде — о погоде, о музыкальных рейтингах. Барабаш следил за каждым словом, и это оказалось нелегко: от напряжения у него отчаянно пульсировало в висках. Под конец беседы Нил сказал:
— Ничего, скоро привыкнешь, что Грамотные Люди постоянно тебя контролируют.
— Не привыкну.
— Я же привык. Ты думаешь, ты один такой? Я живу с чипом уже несколько лет.
«Вот это новость!» — Егор даже не знал, что и думать.
— Тебя тоже наказали?
— Ты сгусток тупости, Барабаш. Хоть и с престижным образованием. Постоянный неусыпный контроль — великое благо для человека. Это даёт тонус всему организму. И стимул. Ты привыкаешь следить за собой, ты всегда подтянут, всегда на высоте. Особенно, когда знаешь, что лимит на ошибки исчерпан полностью.
— Хочешь сказать: всегда в напряжении? Без шанса расслабиться? Так и свихнуться можно!
— Глупая жаба. Мне тоже сначала определили один календарный год на чип. Но когда подходил к концу последний месяц, я понял, что не смогу жить без этой маленькой штучки — мне необходимо чувствовать: я не один. Тебя ждёт то же откровение. Если доживёшь, конечно.
Барабаш долго размышлял после этого разговора. С чего это Нил разоткровенничался с ним? История с Женей всего лишь за одни сутки научила его не верить никому.
Но, с другой стороны, зачем Нилу врать о своём чипе? Вот это-то как раз походило на правду.
Итак, их с унтерлингвом шансы на жизнь, получается, равны? Хотя нет… У Нила не осталось права на ошибку. Так он сказал…
Барабаш вынул украденный блокнот из тайника, коим служил козырёк бейсболки, и часа два изучал его, скрупулёзно подмечая детали.
«Я спровоцирую тебя, палач! И буду хохотать, когда твоя плоть разорвётся на тысячи грязных ошмётков!»
От этой мысли Егору стало хорошо, и он подумал, что никогда не размышлял о смысле жизни. Сейчас жизнь его явно приобрела смысл. Точный, выверенный, абсолютный.
* * *
Вторники превратились в особые дни. По вторникам Барабаш по часу беседовал с Нилом по Скайпу.
Поначалу разговоры эти были сущей пыткой для Егора, он с самого утра готовился к ним — рылся в толковых словарях, гримасничал перед зеркалом, тренируя артикуляцию, выписывал на листок отдельные фразы, заранее проверенные на безопасность произношения и смысловую уместность. Симулировал глубокий интеллект и виртуозность владения языком.
Подловить Нила на языковой ошибке было, конечно же, утопией, но Барабаш отчего-то был уверен, что это лишь вопрос времени. Невозможно быть безупречным.
Свой блог в сети Егор вычистил до хирургической стерильности, по нескольку раз переписывая черновики и прибегая к помощи всех возможных программных проверок — от орфографии до стилистики. Навязанные шаблонами прилагательные заменял на нетривиальные синонимы, доходя до абсурда, вроде «избура-игреневый кирпич» и «кошенилевый закат» вместо простых и первичных тёмно-рыжего и ярко-красного. Трудно было только с ненавистной буквой «Ё». Автозамена в ноутбуке не действовала: глупой машине было по барабану, написал он «гребанный» или «грёбанный». Поэтому, проверке присутствия этих чёртовых точек над «Е» он уделял большую часть времени, неизменно вспоминая два чёрных пятнышка в Милиных глазах.
Общение с друзьями и коллегами-журналистами Егор свёл практически к нулю. Ведь он не застрахован от того, что они ляпнут какую-нибудь несуразицу — падеж не тот или склонение — а штуковина, всаженная в плечо, возьмёт и среагирует, как на его собственный голос.
Однажды позвонил главный редактор, и Барабаш по привычке нажал на громкую связь — так гораздо удобней, чем кривить шею и прижимать ухо к трубке. Говорили о новом проекте, о журналистском расследовании в Средней Азии. Пожалуй, ничего примечательного, но Нил в ближайший вторник ехидно сообщил ему:
— Ты не поправил старикашку. Он облажался.
Лоб Егора покрылся ледяным конденсатом. Он не мог вспомнить, в какой фразе «настоящий полковник», как в шутку журналисты звали главного редактора, допустил преступный ляп. Но переспросить Нила не решился.
— Что молчишь, жабий потрох?
— Нас так воспитывали — уважать седины. Ты ж мой ровесник, ты должен знать. Я не решился указать ему на оговорку.
Сердце колотилось так, что, казалось, не сердце это вовсе, а дюжина работяг, забивающих сваи. Но он же не может читать мысли — это граммар-наци, он не телепат! Егор намеренно избегал смотреть на монитор компьютера, чтобы не встречаться с Нилом глазами. Руки будто бы парализовало — от одной мысли, что об ошибке «настоящего полковника» он и не подозревал.
… И тут же онемение пальцев сменилось электрическим током, пронзившем мозг: а ну как это провокация?
Нил гавкающе засмеялся:
— Седины он уважает! Расскажи-ка, что это за ошибка! Давай, не робей, не тронем мы твоего босса, не время ещё.
Егор сжал побелевшие костяшки пальцев, припоминая разговор. На ум ничего не приходило.
Новый взрыв хохота Нила привёл его в чувство: да, это была провокация, а он попался, как сосунок!
Нил трясся от смеха, поглаживая рукой ухо, словно вслушиваясь в чью-то команду в невидимых наушниках.
С яростью нажав «отбой» и не очень задумываясь о последствиях своей выходки, Егор остервенело ударил кулаком о стену. И ещё раз, и ещё, с трудом соглашаясь со своим бессилием и зависимостью от Нила. Задрожала люстра, взорвалась болью рука, он запрыгал, потирая ребро ладони. Взглянул на стену — туда, куда бил, — увидел давний винтажный плакат, висевший ещё со студенческих времён: красный фон, бородатый парень в берете, честный взгляд, размашистая подпись: «Команданте Че». Егор долго смотрел на команданте, потом взял фломастер и пририсовал две жирные точки над «Че».
Получилось символично: «Команданте Чё». Чё?
Барабаш захохотал от такой находки и поймал себя на мысли, что собственный смех напомнил ему лающий смех Нила.
* * *
— Привет, старина! Давно тебя не видно. Почему не заходишь в «Курилку»? — громкий голос приятеля Витаса Петраускаса плюнул в ухо через динамик мобильного. «Курилкой» журналисты называли маленькое кафе рядом с редакцией.
— Здравствуй, Витя. Много работы, не до встреч.
— Брось! Работы столько же. Только «полковник» жалуется, что ты долго корпишь над материалами. Раньше сдавал за сутки, теперь берёшь неделю. Чай, втюрился там, штоль? Шерше ля фам, а? Целовашки-обнимашки, а работа — так, какашки?
— Нет. Я не влюблён, — холодно ответил Барабаш.
— Не болезный часом?
— Я не болен.
Разговор ему был неприятен, а речь Витаса оскорбляла ухо.
— Ты, это, когда тему со Средней Азией добьёшь? Наши сказали, две недели назад взял?
— Не торопи меня. Я выверяю текст.
— Чего делаешь?
— Не «чего», а «что»! — раздражённо ответил Егор. Почему этому балбесу можно, а ему нет? — Я правлю текст, Витя. Хочу сдать без ошибок.
— Похвально, конечно, — подавил смешок Петраускас, — а корректоры на что? Твоё дело — материал надыбить, а девочки подчистят.
Барабаш не сдержался — вылил на Витаса всё, что думал, — мол, несёшь чушь, и подтирать твою жирную задницу после клозета, поди, тоже за тебя девочки-корректоры будут? Выговаривал другу минуты две, в глубине души удивляясь и себе, и тому, что тот слушал его, не перебивая.
— Ну, ты даёшь, Егор! — под конец тирады отозвался Витас и нажал «отбой».
«И пожалуйста!» — подумал Барабаш. — «Некогда болтать. Сегодня вторник. Надо готовиться».
Он поймал себя на том, что ждёт вторников, как некогда долгожданных выходных или праздников. Как свиданий с любимой девушкой, которой у него не было.
Сверху на ноутбук — так, чтобы не закрывало камеру и не видел Нил, — Егор прикрепил картонку, на которую каждую неделю выписывал заковыристые вопросы. Состряпаны они были по подсказке той самой записной книжки, которую он стащил у Нила в кабинете, а ныне старательно прятал. Барабаш надеялся, что уж если тот записал хитрые правила, то совсем не факт, что запомнил их и не споткнётся при разговоре. Вот задаст Егор ему вопрос как бы невзначай, а в вопросе том, к примеру, числительное, да ещё с десятичной дробью, а Нил ответит на автомате, с роковой ошибкой. Последней для него ошибкой.
Барабаш так реалистично представлял этот миг — как расширятся зрачки врага, как за мгновение до смерти тот в ужасе осознает, что произнёс не то, как сожмёт ладонью плечо с чипом… И как взорвётся на глазах, забрызгав свой компьютер, а у Егора поплывёт картинка, монитор окрасится великолепным черешневым цветом, словно «там», с «другой стороны» вылили на экран молодое божоле.
Думая об этом, Барабаш будто бы уже чувствовал запах крови — чуть металлический, солоновато-сладковатый… Такой неожиданно знакомый и совсем не отталкивающий.
— О чём задумался, жабий потрох? — прервал его мысли знакомый голос.
— Привет! — встрепенулся Егор.
Нил выглядел на экране неважно. Сизоватые мешки под глазами, дурной цвет лица, усталые глаза.
«Ничего, скоро отоспишься», — подумал Барабаш, но, выдавив улыбку, бодро произнёс в камеру:
— Как служба?
— Выполняем план. И перевыполняем иногда. Восс в психиатрической клинике. Сгорел на работе.
«Санитары, что б вас всех разорвало!» — в который раз, скорее по инерции, чем от сердца, прокрутил в голове Егор заезженную фразу-клише, неизменный ритуал еженедельного начала разговора.
Беседа была продумана Барабашем до мелочей. Подходил к концу последний листок записной книжки Нила, Егор виртуозно провоцировал врага споткнуться о правила, самим же им выписанные. Но тот в который раз оставался безупречен.
Барабаш увидел на краю его стола пухлую Милину кепку. Значит она там, рядом с ним? Сидит, скрытая от камер? Его глаза жадно обшарили каждый сантиметр фона за спиной Нила — не найдётся ли ещё свидетельств, что она в его квартире? Ничего подозрительного он не обнаружил, но мозг подбрасывал одну за другой параноидальные картинки — о том, как Нил раздевает её, как Мила бесстыже ему отдаётся. Егору стало физически плохо от этих мыслей, мозг словно парализовало новой голодной яростью, а пальцы с хрустом сломали карандаш, так не вовремя оказавшийся у ноутбука. Она там? Там? Значит, они не просто «коллеги-друзья-по-партии»? А ведь внешне он, Егор, так похож на своего врага! И рост у них одинаковый, и сложение. Значит, гипотетически он тоже в её вкусе. Она просто ошиблась объектом…
Но думать о Миле и гладко вести разговор Егор не мог, и инстинкт самосохранения всё же взял верх.
Минут через двадцать пустой, на его взгляд, болтовни, он увидел, что Нил часто моргает слипающимися глазами и зевает закрытым ртом, отчего его обветренные губы превращались в тонкую прямую линию. Егор зеркально зевнул, повторяя его гримасу, и как бы невзначай спросил:
— На днях должен сдать материал. О бездомных котах. Не подскажешь, как правильно писать «Муркины котята»? Со строчной буквы, ведь так? Верно же?
«Вот сейчас он кивнёт. Непременно должен кивнуть, ведь устал, ему не до заковыристых правил. И шут с ним, с моим шансом. Пусть лопнет отмеренный мне кусок форы, у меня ещё есть право на ошибку, а у тебя нет, унтерлингв!»
Но Нил равнодушно взглянул на него:
— Нет, не подскажу. Я тебе не справочное бюро.
Егор потрогал плечо — не кольнуло ли. Но никаких ощущений не испытал.
И тут лицо Нила изменилось.
— Ты что это, мерзкий слизняк? Подловить меня вздумал? Знал правильный ответ, а хотел получить мой кивок?
Нил с остервенением ударил кулаком по экрану, и Барабаш с ужасом отшатнулся от ноутбука, будто бы кулак мог пробить монитор с той стороны и достать его. Дешёвый трюк из кино для прыщавых тинейджеров.
Нил захлопнул крышку ноутбука, пространство на мониторе Егора сузилось до тонкой нитки, картинка исчезла. Он поспешно выключил компьютер, но долго не решался отойти от тёмного экрана, вновь и вновь прокручивая в голове диалог. Что теперь будет? Его раскусили, как сопливого школяра!
Егор на автомате пошёл заваривать чай, сел на табурет, точно безумный, и остекленелыми глазами пялился на прозрачное брюшко электрочайника, ожидая, когда закипит вода, а кнопку так и не сподобился нажать.
Чем? Чем взять его? Чем зацепить? Он говорит правильно, даже, когда смертельно устал, как сегодня. Что он делал весь день, этот унтерлингв, чтобы к раннему вечеру выглядеть, как застиранная тряпка? Расстреливал людей? Это вам не в конторе сидеть за бумажками! Егор вспомнил тяжёлое дыхание Нила, его осунувшееся бледное лицо, покрасневшие глаза. Может, он заболел? Эти сизые набухшие мешки под глазами… Почки?… И впервые он поймал себя на том, что немного жалеет своего врага. Совсем чуть-чуть. Просто по-человечески… И уже не так явно он ощущал ненависть к нему, будто злоба тихонько уходила в песок тонкой струйкой.
Ещё часа два Барабаш оцепенело сидел на кухне, прокручивая в голове промасленную ветошь тягучих мыслей — всех вперемешку, где были и воспоминания о страшном дне в логове граммар-наци, и разговоры с Нилом за последние месяцы, и статьи, и ералаш из правил орфографии вперемешку с ошибками коллег и окружающих — теми ошибками, что так остро начали раздражать его последние недели. Вспомнил, как сорвался в магазине на двух подростков, что-то обсуждающих между собой на «падонкаффском» языке. Остановился, лишь когда сам испугался своей агрессии, поспешно вышел из магазина, так и не купив то, за чем заходил.
Наконец он поднялся, нажал на чайнике кнопку, но вдруг тот выдал мощную искру, свет в квартире погас, и недовольно пискнул холодильник.
«Только замыкания не хватает», — подумал Барабаш и наощупь пробрался в кладовку за свечкой и инструментами. Чиркнул зажигалкой, фитиль тут же вспыхнул, отпечатав длинные мрачные тени, похожие на грибы-сморчки.
…И тут он отчётливо понял, что в квартире кто-то есть… Словно прошёл за спиной, и пламя дёрнулось, заплясало. Егор ощутил, как мгновенно задеревенела рука с подсвечником, и страх парализовал шею, не позволив ему обернуться и посмотреть назад.
— Кто здесь?
Голос звучал гулко, в горло будто бы затолкали стекловату.
— Кто???
Егор сделал три глубоких вдоха и резко обернулся. От дыхания ли, от движения ли — пламя умерло, а вновь нащупать зажигалку дрожащими руками он так и не смог.
Надо было пробираться в комнату, крохотное пространство кладовки и кромешная тьма внушали ему языческий ужас. Боком по стене, как краб по пирсу, Барабаш осторожно продвигался вперёд, ориентируясь на едва уловимую ленточку света от уличного фонаря в конце коридора и перебирая ледяными пальцами выпуклый рисунок на обоях: ромб, лилия, снова ромб, снова лилия…
Глаза уже привыкли к темноте, и, добравшись до комнаты, Егор сразу понял, что в ней никого нет. Значит, показалось. Нервы последнее время шалят…
Он быстро подошёл к окну, отдёрнул шторы, дал жидкому фонарному освещению лизнуть подоконник и половицы паркета, открыл форточку, вдохнул сырой петербургский воздух…
… И ощутил на затылке чьё-то дыхание…
* * *
Казалось, прошла вечность, прежде чем он повернулся. Бледное лицо, выхваченное скупым светом, было необыкновенным. Прекрасным.
— Мила?!!
Что она делает в его квартире?
Если она пришла убить его, что же медлит? Сопротивляться уже не было сил, Барабаш почувствовал, что его словно выпили целиком. Залпом. Он устал, он слишком измучен… Он болен… Как Нил сегодня…
— Я разгадала твою игру, — сказала она шёпотом, как если бы в квартире кто-то спал.
— Игру?
Он не отрываясь смотрел на её губы, высокие скулы и тёмные пятна тени, падающие на щёки. Мила стояла совсем близко, и Егор чувствовал тепло, исходящее от её тела.
— Да, я поняла: ты хотел убить его сегодня.
Сердце ожило, заколотилось, не давая мозгу подобрать слова. Правильные, грамотные слова…
— Я… — только и смог пробормотать Барабаш.
— Тихо. Не объясняй ничего, — Мила ладонью зажала ему рот, и губы обожгло от прикосновения к её коже.
— Я могла бы сказать «браво», но не скажу. Ты чуть не погубил себя.
Она дышала ровно, жилка на её мраморной шее билась, как червячок, глаза блестели. Рука соскользнула с его губ и медленно опустилась на плечо, большой палец погладил его ключицу.
— Тебе есть до этого дело? — осторожно произнёс он.
— Есть, — Мила была серьёзна, ни тени улыбки на лице, лишь на секунду прикрыла глаза. — Не будь дурачком. Муркиными котятами ты лишь насмешил Нила, не более. Но я подскажу тебе. У него есть один изъян, одно ма-аааленькое правило, которое он постоянно держит в голове, но иногда забывает… Элементарное правило, даже дети не ошибаются…
Егор ощущал её горячую руку на своём плече и всё ещё отказывался верить, что это она — она! — стоит так близко, и он чувствует запах горьковатого миндального шампуня, исходящий от её волос, и дыхание…
— Зачем тебе это надо? — наконец вымолвил он.
— Зачем? — она беззвучно засмеялась. — Когда убиваешь каждый день… Вдумайся: каждый… Тебе просто необходимы эмоции. Яркие эмоции. Допинг. Иначе не выжить.
Она глянула в самую глубину его зрачков, и струна, натянутая в нём, оборвалась.
Егор запустил руку в волосы Милы, с наслаждением сжал кулак, притянул к себе, вдохнул её запах, каким-то звериным рывком прижал к стоящему рядом с окном книжному шкафу, захлебнулся от желания, почувствовав, как прожгли футболку насквозь её маленькие острые грудки и чуть шевельнулись под ладонью хрупкие, как нитка бус, позвонки.
Шкаф вздрогнул, выплюнув тома, которые он никогда не читал, заговорил ветер, жуя занавеску, само собою зажглось уснувшие электричество, на которое они оба уже не обратили внимание.
* * *
Текст, написанный Милой, Барабаш выучил наизусть. Была вероятность, что Нил не отреагирует, не ответит на вопросы, как часто бывало, или просто закроет свой ноутбук, даже не попрощавшись. Что ж, тогда надо будет ждать следующего вторника. А это ещё одна неделя. Необходимо обязательно вынудить его писать — именно писать, а не говорить, вот что важно! Ведь письменная речь — минное поле, при умелом раскладе сам не осознаешь, как подорвёшься.
Умница-Мила придумала отличный способ!
— Что с тобой, жабий потрох? — лицо Нила на экране было сумрачным.
— Ангина, — просипел Барабаш, трогая шарф, который перед выходом в Скайп долго наматывал на шею.
Это было правдой. Говорить он мог с трудом, глотку словно протёрли наждаком. Да ещё это «народное» лечение, будь оно неладно: с утра Егор выпил водки — не мало, чтобы успокоить нервы, но и недостаточно много для того, чтобы организму было хорошо. Теперь его сильно знобило, что, вероятно, не ускользнуло от Нила.
— Лечишься?
Барабаш кивнул. Вопрос риторический, но ему было неожиданно приятно, что Нил задал его.
— Говорить можешь? — Нил глядел на него поверх очков, которые никогда раньше не носил.
Зрение портится? Много работает, не бережёт себя…
На краешке стола Нила снова свернулась клубком Милина кепка, и Егор понял: она пришла посмотреть, «чем всё закончится». И посмотреть со стороны Нила. Так ощущения острее.
Они глядели друг на друга секунд тридцать, и Егор не выдержал — перевёл взгляд на клавиатуру, быстро отстучал «Голоса нет» и, не дав ему время на раздумья, перешёл на общение через «месседжи». Теперь его задача — вынудить собеседника тоже перейти к текстовым сообщениям. И тот клюнул, пальцы запорхали над клавишами.
«Над чем работаешь?»
«Готовлю серию репортажей о загрязнении истока и дельты Невы».
«Мелковато для тебя».
Он и сам знал, что «мелковато», но «полковник» никого не спрашивал при распределении тем, и Барабаш был изрядно зол на него. Что он, девочка-журналисточка писать об экологии и бедных рыбках? Если те ещё не сдохли в Неве-то.
«Завтра поеду в Шлиссельбург. Соберу материал».
«Расскажи».
Он послушно отстучал заранее выверенный текст, подглядывая на прикреплённую к монитору шпаргалку, очень осторожничал — чтобы не заметил Нил. Картинно, как тапёр в кинотеатре, поднимал кисть руки вверх, ударял по клавише «Enter», сразу отправляя послание — смотри, мол, я уверен в себе, даже не перечитываю, а всё на месте: и «Ё», будь оно проклято, и запятые, и удвоенные согласные. Нил отвечал большей частью односложно, тема была ему совсем не интересна, но вдруг остановился, помедлил, стёр то, что набирал, и, глядя в глаза Егору, спросил:
— Что делать будешь, когда год зарядки чипа закончится?
Барабаш на автомате написал: «Не знаю».
Он, и вправду, не задумывался. Ещё пару месяцев назад он готов был зубами выгрызть ненавистную дрянь из плеча. Но ко всему привыкаешь… Что будет, когда её вынут? Он снова почувствует безнаказанность, расслабится, забудет языковые нормы, перекладывая работу на корректоров, и в один прекрасный день его расстреляют, на сей раз по-настоящему. Пожалуй, Нил прав: этот маленький жучок, вшитый в плоть, держит в тонусе, а коверкать родной язык не дозволено никому. Никому. Никому! Ему, Егору, в первую очередь, потому что он особенный. Он не такой, как все остальные журналисты. Он душой болеет за русское слово, и готов наказать любого, кто…
Егор будто в мгновение окаменел.
Он готов НАКАЗАТЬ любого, кто… кто…
— О чём задумался?
Барабаш вздрогнул от голоса Нила. Снова застучал по клавишам.
«Может быть, попрошу перепрограммировать чип».
— Правильно мыслишь.
«Что?»
— Правильно, говорю. Умнеешь.
«Что? Не слышу тебя. Динамик фонит».
Ещё не хватало, чтобы они так общались: Нил говорит, а Егор пишет. Тогда план может провалиться. Барабаш давно замечал, что Нил, хитрюга, в особо спорных моментах немного проглатывал сомнительный слог, и не разобрать было — правильно сказал или нет. Если жив пока, значит чип не фиксировал ошибку. Впрочем, и сам Егор давно перенял эту манеру.
«Ты подозрительно грамотный стал, жабий потрох!» — отстучал по клавишам Нил. — «Неужто перевоспитался?»
Ну, вот и славно! Снова перешли на письмо. И не поленился, «жабий потрох» пальцем набрал, запятую втиснул, где надо. Барабаш вновь почувствовал что-то сродни ненависти к Нилу. Нет, это не ненависть, просто агрессия. Обыкновенная агрессия.
…ОБЫКНОВЕННАЯ АГРЕССИЯ…
Он снова замер, и, взглянув в глаза Нилу, напечатал:
«А после Шлиссельбурга поеду в Купчино заканчивать репортаж».
«В Купчино?» — Нил оторвался от клавиатуры и с усмешкой глянул на Егора.
Ну, давай же, давай! Сердце Барабаша отчаянно билось.
«Ну, да. В Купчино. Я ж о невской экологии пишу».
«И где ты, жабий потрох, Неву там нашёл?»
«Ну, там.. Она ж там?»
Нил захохотал, одним пальцем набирая:
«Где ТАМ? В Купчино???»
Нажал «Enter» и застыл на месте, вдруг побелев.
Егор понял по его глазам, что ЭТО случилось. Нил же, встряхнув головой и чуть слышно прошептав: «Нет, нет, нет!», молниеносно отбил пальцами:
«В КупчинЕ».
Но было поздно.
— В КУПЧИНЕ! — заорал он в ноутбук. — В КУПЧИНЕ!!!
Но всё уже свершилось. Егор увидел, как он схватился за плечо, потом за горло, опрокинулся на спинку стула… Ещё миг… и раздался какой-то хлопок, едва уловимый. Егор удивился никчемности этого звука — как будто хрустнул таракан под тапком, не более. Никакой торжественности момента, которую он так сильно ждал, так вожделел. Обыкновенная смерть… Обыкновенная…
Экран залило чем-то тёмным, осталась лишь щель, и в эту щель Егор увидел, как тонкая женская рука выключила камеру на компьютере Нила.
Всё было кончено.
Барабаш захлопнул крышку ноутбука. Опустошение, которое он ощущал в этот миг, было ни с чем не сравнимым. Почти ни с чем. Может быть, с бездной.
Он закрыл лицо руками и заплакал…
* * *
Когда ты пишешь, я слежу за тобой. Когда ты говоришь, я слежу за тобой. Даже когда ты думаешь — если ты думаешь по-русски — я слежу за тобой. Я — Егор Барабаш, чистильщик. Санитар. Нил умер, но я жив. Я знаю IP-адрес твоего компьютера и просматриваю всё, что ты отправляешь с личной почты и выкладываешь в Сеть. Я исполняю миссию — я считаю каждую твою ошибку. Я запоминаю твои слова, и если ты сейчас читаешь эти строки, — то знай, я где-то рядом, дышу тебе в ухо, заглядываю через плечо, когда ты бренчишь по клавиатуре. Я всегда рядом. Моё терпение не вечно…