Ждали-то Бога, а прислали-то Вас

Инесса Ципоркина
г. Москва

Очередной графоман премирован «Русским Букером». И отчего меня это не удивляет? Конечно, «Возвращение в Египет» Владимира Шарова вам не скандальный позапрошлогодний «Цветочный крест», однако снова перед нами околорелигиозный роман с посевом вечного-доброго, но не чересчур разумного. Так, чтобы было любо родимой интеллигенции: бред преследования на фоне мании величия со всеми вытекающими.

Тут вам и:

а) семейство, связанное узами семикисельного родства аж с самим Гоголем. Главный герой именуется Николаем Васильевичем Гоголем (Вторым) (хоть ты и седьмой, а дурак). На потомках, знамо дело, природа отдохнула, но это ж истинное блаженство для людей никчемных (из которых класс интеллигенции состоит чуть менее, чем полностью) — выявить родство с кем-нибудь знатным и/или знаменитым. При наличии отсутствия иных достоинств знак «своего», «избранного» горит на челе дальнего родственника, аки единственная звезда на неоновой вывеске мотеля.

б) секта бегунов, одно из беспоповских направлений старообрядчества — мистика! богоискательство! наследственная память! о как причудливо тасуется колода! — и пухлые ручки, прижатые к грудям от чувств-с. Любят у нас взрослые люди поиграть в духовно богатых дев со всеми онерами — приятная, необременительная и безответственная манифестация себя как титулярного интеллектуала.

в) роман как бы в письмах, тяжкий и скушный, переходящий в роман в эсэмэсках — но всё такой же уныло-дидактический. Короткие изречения, которыми, словно в твиттере, перебрасываются плоские, ничем не примечательные и даже не обозначенные персонажи романа, перемежаются сетевым же, обстоятельным рассказом: как кого похоронили, куда чей родич намылился, какие бумажки к чему подшивать. Знакомая, милая сердцу информационная среда — болотце да песочница.

г) море советов от кормчего: как от жизни убежать так, чтоб ни единым обязательством не достала, проклятая. Родственная всякому эскаписту идеология, оправдывающая любую трусость, любую подлость, любое неодобрительное молчание при виде беззакония, беззаконием, естественно, не замеченное — фига в кармане, навек любименькая.

Тут требуется некоторая информация про старообрядцев-бегунов, которые также именовались скрытниками, сопелковцами, подпольниками, голбешниками. Было их три группы: а) «записные», согласившееся записаться; б) «укрывающиеся за попами», за взятку попам скрывшие принадлежность к старообрядчеству; в) «странники», предпочитавшие нелегальное положение. Последние заявили, что первые две группы должны каяться и нести епитимии. Они считали, что невозможно сохранить «истинную церковь», контактируя с «антихристовым» миром, необходимо бежать и скрываться от «антихристовых» властей.

«Кормчий говорит, что, побежав, человек свидетельствует перед Богом, что ничто земное его больше не держит. Что теперь, будто для ангелов, для него один Господь — начало и конец всего.

Дядя Артемий — Коле

Согласен с бегунами. Борьба со злом — дурная утопия. От греха необходимо бежать. Праведникам пора перестать покрывать зло, как в Содоме, прикрывать его собой. Нужно оголить грех, чтобы Господь сжег, уничтожил его на корню. Иначе никогда и никого не спасешь.

Коля — дяде Ференцу

Кормчий говорит, что во время войны, голода, эпидемий миллионы людей, разом уверовав, обращаются в бегство и тем спасаются. Но человек так предан злу, что, едва всё успокоится, он там, куда его занесло, или вернувшись на прежнее место, снова пускает корни.

Коля — дяде Степану

Странник, как речная вода, течет и течет мимо стоячих оседлых берегов, если же остановится — сразу загнивает».

И до того все эти «премудрости» похожи на мещанско-форумную мораль наших дней: если будешь хорошей девочкой, ничего плохого с тобой не случится, даже токсикоза! — что удивляет лишь, почему это пишет мужчина от имени мужчин же. Перед нами предстает психология флай-леди, которая в зашнурованных наглухо кроссовочках по хозяйству шустрит, и от себя, и от жизни убежать пытается.

Весь роман опутывают эти боязливые, бесцветные чувства, выраженные к тому же телеграфно-эсэмэсочным стилем:

«Александра — Коле

Однажды твоя мать сказала, что в ворота между Ходынкой и Трубной она вошла в Новочеркасске в ту ночь, когда зачинала тебя.

Александра — Петру

Мария рассказывала, что с помощью гармашевского пайка Паршин понемногу ее подкормил, вернул уже забытое ощущение сытости, оттого ее плоть принимала его, хоть и без радости, но с готовностью.

Кормчий делит мир как бы на три сословия. Первые, убегая от зла, тем самым спасают себя и других. Вторые слабее, но они, давая кров и приют бегунам, тоже спасутся. Все прочие признали власть антихриста, живут по его правилам и узаконениям. Их участь – погибель».

И вот с ними-то, побегайками, сравнивают Гоголя, человека бесстрашного и принявшего на себя возмущение от всех сословий, обиженных его сатирой.

«Капралов не любит Гоголя, хотя признает, что боком и он из бегунов. Даже считает чем-то вроде наставника, а Хлестакова с Чичиковым его учениками. Говорит, что Гоголь учил обоих на ощупь чувствовать зло, как оно сгущается. Тогда срываться и бежать. Бежать, не медля и не оглядываясь. И им, и ему было легко, покойно в дороге. Всё плохое оставил за спиной и, нигде не останавливаясь, едешь, едешь. Я спросил Капралова, что же он ставит Гоголю в вину. Он ответил, что тот мало перед чем останавливался. Намеренно поощрял Хлестакова с Чичиковым самих творить зло. Творить не раздумывая, не сожалея, весело и артистично».

Гоголю он в вину ставил, голбешник, что тот людей насквозь видит, а не твиттер-гуру из себя строит. Хорошо эдак на досуге гения поругать, себя ненароком возвеличивая. Недаром в течение всего произведения персонажи всерьез обсуждают, писать ли им продолжение «Мертвых душ» али не писать? Предок-то не справился. Может, потомки, очищенные форумными моральными ценностями, напишут нечто высоконравственное и шедевральное, завершающее анабасис Чичикова, усмирят его зло несущую душу?

Так и представляю себе это продолжение, полное воистину шаровских литературных красот:

«Из Казахстана со случайной оказией пришло грустное письмо от Сони». – «Случайная оказия» всплывает в первой же фразе, а дальше все прекраснее и прекраснее.

«Многие держат связь раннего Гоголя и «Выбранных мест» за мезальянс…» — За какие места они Гоголя держат, простите?

«Психоанализ тоже недобр. С ним мы верим, что всё в нашей власти. Человека, как глину, можно размочить, размять и лепить наново. Или даже, как игрушку, развинтить на части». — Хорошо размоченный психопат в фиксации не нуждается.

Отчего-то вспомнилось, как у нынешнего лауреата некто в романе «Будьте как дети» персонаж танцевал «с бараньей бекешей на голове» — и позднейшие попытки поставить пресловутую бекешу в вину… редактору. Писатель, дескать, личность творческая, его Лидия вправе снимать с высокой груди кокошник, а с полной ноги сарафан.

Так вот не довольно ли как бы исторических как бы романов, написанных людьми, чьи познания в истории, будто у, прости господи, работника политического менеджмента Валерия Бебика, покровителя протоукров? Сколько еще бекеш можно на одну читательскую голову надеть?

«25 марта — день Благовещенья у католиков, 7 апреля (день возвращения носа к Ковалеву) — у православных, и поскольку весь календарь и вся история человеческого рода идет от Благовещенья и от Рождества Христова и, значит, нового рождества человека, и вне Христа никакой истории нет и не может быть, то это время есть время мнимое, несуществующее». — А откуда же тогда случился Исход, о котором столь высокого мнения господа голбешники?

«В сущности, эта разница в датах и в календаре, отнесенная туда, назад, на две тысячи лет, есть главное отличие веры православной от веры католической». — Не мешает ли автору тот факт, что Великая схизма — событие 1054 года, григорианский календарь принят в 1582 году? Не утруждает ли его отнесение на двадцать веков того, чему и тысячи-полутысячи лет не исполнилось? Каким образом глубоко верующий и много думающий о церкви и религии человек — персонаж ли, автор ли — может этого не знать?

Хотя о чем он вообще знает? Пишет о Старице: «тихий, уютный, совсем на отшибе городок, Волга, хорошие леса вокруг» — и ни слова, что это был последний русский удел убитого Иваном Грозным князя Старицкого. Для исторического романа хотя бы пару фраз исторического экскурса можно было вытужить из себя? Или еще исторический факт убийства русским царем русского же князя поколеблет образ Святой Руси, созданный писателем в противоположность бесовской Украине?

«Гоголь родился там, где два христианства — католичество и православие — давно пересекались, сходились и врастали друг в друга, где братья по крови: поляки, русские, украинцы — и братья по вере — и те и те христиане — враждовали сильнее, ожесточеннее и дольше всего, в месте, где они убивали друг друга, — и в самом деле дьявольском. Украйна, бывшая окраиной и для Польши, и для России, была рождена их смешением и их ненавистью. То буйство нечистой силы, какое у Гоголя, — из его веры, что на земле нет места, где бы нечистой силе было бы лучше и вольготнее, чем здесь».

Кто «Сорочинскую ярмарку» читал, заметил, насколько там сатанизма-мистицизма больше, чем в Петербурге с его благолепием? Вот и я отчего-то не заметила разницы. Гоголевское представление о Петербурге так же полно чертовщиной — таков весь Гоголь. Которым Владимир Шаров запросто пользуется, как ему благоугодно: захочет — припишет ему собственные или героев своих боязливые чувства перед «сатанизмом». Да еще локус выведет, как ему, В. Шарову, удобнее. Прием, опробованный данным автором еще на образе Сталина, которому писатель точно так же приписывает трепетность необыкновенную. Видимо, свою собственную. Что это, уж не закономерность ли? Не пора ли авторам исторического жанра перестать пользоваться историческими лицами в качестве бибабо для избытия собственных страхов?

Сей роман перетолковывает на узколобый сектантский манер те моменты из истории и культуры, которые любит наш интеллигент за рюмкой чаю «изынтерпретировать». Ладно бы все вышеперечисленное подавалось как мироощущение персонажей, не разделенное автором, воспринятое им критически и критически же осмысленное. Так нет в опусе автора. Совсем нет. Есть только длиннейшая рацея из писем, из которой ни черта не выводится, и не брезжит, и не виднеется. Знавала я литобработчиков, так называемых книггеров, которым вручали пару-тройку коробок с архивом очередной знаменитости на предмет переработки — те, кто любил схалтурить, выдавали в результате точно такую же переписку, ничем воедино не связанную: бумажную, сетевую, треп по аське. И что вы себе думаете, их сразу номинировали на «Букера»? О злые, бессердечные заказчики, возвращавшие шедевр с возмущенным клокотанием: переписааать! что вы себе позволяете!

Мир несправедлив. Одним букеровскую премию, другим штраф за срыв сроков. За одни и те же художества!

В результате роман превратился в некое подобие компьютерно-фэнтезийного квеста, в ходе которого персонажи идут себе и идут, перебрасываясь заполошными нравоучениями и откровениями — а что им еще делать? Жить не приучены, приучены выживать и спасаться. Если и сквозит в сумбуре реплик и воспоминаний какая идея, то лишь нехитрая, трусливенькая мыслишка: как бы так прожить, словно и не жил вовсе? как бы проскользнуть сквозь мир незамеченным? Мысль, по задумке автора, достойная потомков Гоголя, выстоявшего против целого мира и оставившего след в самой вечности.

Прогнило что-то в нашем королевстве, если такое награждается, восхваляется и подается как лучший образец.

«Я на корабле, служу здесь простым матросом. Впрочем, кормчий относится ко мне так хорошо, что время от времени думаю: а что, если и я избран? А что, если и вправду спасусь?

Кормчий говорит, что вне общины бегунов всё принадлежит антихристу. На домах, на полях, на торгах — везде его печать. Вовне только грех и погибель».

Беги, кролик, беги. Не то как поймает тебя Мазай, как посадит в свою лодку, как отвезет на базар… «Там дураков поди много, а зайцев мало».