Владимир Щербак
г. Владивосток
Ностальгическая повесть
Светлой памяти Ильи Ильфа и Евгения Петрова, чьи романы были темой дипломной работы автора
В ПОЕЗДЕ
– Марк Аврелий – не еврей ли? – задумчиво спросил он.
Нет, дело было не в проявлении антисемитизма: Володя щеголял знанием Ильфа-Петрова. Почти все ребята со второго курса отделения русского языка и литературы Дальневосточного университета тоже неплохо знали творчество знаменитых сатириков, но Володя лучше всех; мало того, что и «12 стульев», и «Золотой телёнок» были его настольными книгами, он ещё и курсовую писал по этим романам. Он даже предлагал друзьям такую игру: они называют любое слово, а он незамедлительно выдаёт цитату из своих любимых писателей, где это слово наличествует.
– Ну, кроме матов, конечно, – добавлял он. – Ильф и Петров были интеллигентными людьми, не то, что вы, мудаки!
Слова давались мало употребляемые…
– Ну, например, бамбук.
– Бамбук? Пожалуйста. «Гаврила шёл кудрявым лесом,/ Бамбук Гаврила порубал»…
– Но ведь это сочинил Никифор Ляпис-Трубецкой!
– А кто самого Ляписа-Трубецкого придумал? Точнее, списал его с реального поэта-халтурщика Сиркеса-Колычева? Ильф и Петров. Давайте ещё слово…
– Ковбой!
– Пожалуйста. «У Остапа под пиджаком оказалась рубашка «ковбой» в черную и красную клетку».
– Огнетушитель!
– «Огнетушитель «Эклер» взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова, и… э… выпустил первую пенную струю»…
Ну и так далее.
А сейчас в поезде Володя, глядя в сутулую спину преподавателя кафедры литературы и русского языка, сидящего с блокнотом впереди и что-то записывающего, вполголоса процитировал Илью Ильфа, кажется, из его «Записных книжек»:
– Марк Аврелий – не еврей ли?
Звали препода Марк Валерьевич Антонов. Он был почти тройным тёзкой известного римского императора и философа (Марк Аврелий Антонин), но внешностью походил на Чернышевского, если того, конечно, побрить: тщедушность, мелкие черты лица, очочки. Студенты мало что знали об этом человеке. Ну, о том, что он филолог, догадаться было нетрудно, это у него написано и на лице, и на спине, как у автомобиля на передних и задних номерах. Кандидат наук – заметьте: не местного разлива, а выпускник МГУ! – он всю свою сознательную жизнь изучал суффиксы в каком-то наречии какого-то славянского языка, то ли польского, то ли чешского, а в свободное от этого занятия время читал студентам филфака диалектологию.
Студенты с ним ходили в так называемую народную дружину – следить не столько за порядком на улицах, а чтобы никто не обидел их препода, который был не от мира сего: в сём мире он был совершенно беспомощен. Впрочем, иногда он в соответствии со своими принципами проявлял твёрдость.
В универе Марка Аврелия постоянно видели в сопровождении двух некрасивых и перезрелых дам-литературоведок Арбузовой и Корзинкиной; они явно боролись за его руку и сердце. Один, без претенденток он ходил только в мужской туалет, где стоял просто так и смотрел в окно, всякий раз вздрагивая, когда открывалась дверь…
Нынешним летом в этом состязании вперёд вырвалась Арбузова. Она возглавила экспедицию по сбору местного фольклора, причём, исхитрилась попасть в соседний с Чугуевским район, в котором Марк Аврелий вместе со второкурсниками должен был собирать говоры переселенцев. Так обе группы оказались в одном поезде.
А почему здесь были группенвесельчак Володя и спортсмен Сева – это, знаете, вопрос вопросов. Они не были прилежными студентами вообще и в диалектологии – в частности. Но когда вам говорят: отложи свою тетрадь, марш картошку убирать, вы готовы хоть чёрту помогать. Многие перед нынешним сентябрём закосили под придурков: одни срочно «заболели» и остались в городе, у других нашлись «таланты», и они записались в студенческую агитбригаду. А Володя с Севой, вспомнив прошлую картофельную осень, приняли приглашение собирать говоры, хотя смутно представляли себе, как это делается.
Уж, наверное, не как картошку. Вспомнишь – вздрогнешь.
Они помнили грядки грязного поля, и на них десятки молодых людей сидят на корточках, будто все разом принялись справлять нужду; девушки – малую, юноши – большую. На самом деле они собирают картошку, извлечённую на поверхность прошедшей здесь недавно картофелекопалкой – чудом техники ХХ века, сравнимым с большой свиньёй, только не пожирающей вырытые ею клубни.
Грядки уходят в даль бесконечную, конца-края им не видно, может, и нет того конца, возможно, они тянутся до края Земли, разумеется, плоской, и там обрываются в черноту космоса. «Грядку видите? – весело вопрошал бригадир. – Вот, значитца, отсюда и до обеда. Вперёд – и с песней!» Он был жизнерадостен, как идиот, и ржал, как жеребец.
Они помнили, как в то время, когда студенты пластались на картофельном поле, у сельсовета кучковались местные мужики, о чём-то с жаром беседовали, размахивая руками. Со стороны можно подумать, что они обсуждают мировые проблемы или хотя бы дела в своём колхозе имени ХХ партсъезда. Но однажды Володя подошёл поближе и услышал: говорят о том, кто и сколько давеча выпил и чем этот выпивон обернулся для него. Некто с соплёй на кончике носа всё время встревал в разговор с неоконченной фразой: «А вот моя жена, ёптыть…». Он начинал эту фразу раз пять, но ему упорно не давали слова, и Володя так и не узнал, что же его жена такое, ёптыть, сделала или сказала, потому что в это время открылось сельпо и мужики, пересчитав свои замызганные рубли, отправились навстречу новым трудовым подвигам…
В вагоне появилась традиционная для поездов всех времён фигура нищего человека, в 60-е годы ХХ столетия она носила название «богодул». Хотелось бы узнать этимологию этого слова: «бог дул», «богу дуля» или что-то другое? Впрочем, были ещё хиппи – принципиальные оборванцы. Этот был хипповидный – молодой, в живописном рванье, в кедах, с длинными сальными патлами, с разрисованной гитарой в татуированных руках. Он прошёл на середину вагона, брякнул по струнам и запел гнусавым голосом:
В имении, в Ясной поляне
Жил Лев Алексеич Толстой.
Он мясо и рыбу не кушал —
Ходил по именью босой.
Жена его, Софья Толстая,
Обратно, любила поесть;
Она не ходила босая —
Хранила дворянскую честь.
Работал великий писатель
И кушал варёный овёс;
И рóман его «Воскресенье»
Читать невозможно без слез…
Закончил оборванец жалобно:
Подайте, подайте, братишки,
Подайте свой рупь трудовой!
Убёг я недавно из дому,
Как Лев Алексеич Толстой.
После чего бродяга снял шляпу и стал с нею обходить пассажиров, бормоча: «Сколько можете, сколько можете». Студенты не дали ему ничего – нечего. Их деньги находились у Марка Аврелия, и выдавал он их крайне редко и крайне скудно.
Арбузова дала хипповидному какие-то копейки и спросила:
– Вы назвали Льва Николаевича Львом Алексеевичем, чтобы смешнее было?
– Ну да… – неуверенно ответил тот. Он явно не знал отчества автора «Воскресения».
– А вы не могли бы ещё раз исполнить вашу песенку, только помедленнее, чтобы я успела её записать?
– За отдельную плату – пожалста!
Они уединились в тамбуре.
Марк кивнул на них и сказал студентам – Севе, Володе и трём девушкам:
– Я тоже знаком с одним из внуков – настоящих – Льва Толстого. Это мой однокурсник по МГУ Никита Ильич Толстой. Недавно мы виделись в Москве. Он меня спросил:
– Ты, говорят, живёшь во Владивостоке. В «Золотом Роге» бывал?
– Я даже живу в этой гостинице. Жду, когда квартиру дадут.
– А сколько ступенек на лестнице, ведущей на второй этаж, в ресторан при гостинице?
– Не знаю, не считал…
– Мой родной дядя Андрей Львович Толстой после русско-японской войны служил офицером во Владивостоке. Корабль его базировался на Русском острове. Когда моряки выезжали в увольнение в город, то посещали ресторан «Золотой Рог». После веселого ужина они по традиции выпивали по бокалу шампанского на каждой ступеньке той лестницы, поэтому дядя точно помнил их количество – шестнадцать.
– По фужеру на ступеньке? Многовато будет! – прокомментировал со знанием дела Володя. – Упиться можно.
– Ну, может, они делали только по одному глотку?
– Тогда маловато.
Пора пару слов сказать о девушках. Их три. Лиля, которую прозвали – за её малый рост – Лиляпутка. Когда она идёт с большим рюкзаком за спиной, ни головы, ни туловища не видно, только ручки-ножки. Кажется, рюкзак сам по себе идёт. Лиляпутка была городской девочкой, к тому же генеральской дочкой, и Языкова настоятельно советовала Марку не брать её с собой:
– Намучаешься ты с ней. За ней, наверное, еще в школе портфель носил папин денщик.
– По-моему, денщиков сейчас в армии нет.
– Ну, ординарец или там адъютант…
Вторая звалась Рая. Это имя напоминало о рае, который никому из нас не светит, а кроме того, легко рифмовалось. Смуглая Рая была строгих правил, она сделала в своей жизни всего одну ошибку, и теперь она, эта ошибка, лежала в колыбели у бабушки с дедушкой, пока молодая мать-одиночка училась на втором курсе. Третья девушка – Ира – вместе с Языковой ехала собирать фольклор – частушки, сказки, загадки и прочее творчество местного народа.
Полное имя Севы Всеволод, и согласно ему он должен всем володети. Пока что он володел только магнитофоном «Яуза-5», да и то взятым напрокат. Этот катушечный монстр с 250 метрами пленки, что обеспечивало всего 22 минуты записи, был объёмист, еле влезал в рюкзак, весил 12 кг, а стоимостью был равен стипендии филолога за полгода. Штангист Сева спокойно держал его на вытянутой ладони.
Володя своей тщедушностью мог поспорить с Марком Аврелием, он с непонятной гордостью говорил: «У меня не телосложение, а теловычитание». Он был начинающим писателем. На первом курсе он написал повесть «Первокурсники». На втором – начал «Второкурсников». Не исключено, что далее пойдёт тем же маршрутом без остановок, и конечной станцией будет – «Дипломники».
Оба парня щеголяли в «ковбойских» шляпах, которые собственноручно сделали из капроновых пляжных шляп, лихо загнув их широкие поля. Девушки были в сатиновых шароварах, блузах и белых панамах. Марк Аврелий сменил городской костюм с галстуком на телогрейку с сапогами, а шляпу на кепку. «Вы, как Ленин, – он в эмиграции носил котелок, а в России – кепи. Чтобы быть ближе к народу?» – спросил Володя и получил негодующий ответ: «Молодой человек, не кощунствуйте!»
Напротив скамьи, на которой сидели Марк Аврелий и его преторианцы, трое мужиков дули пиво, по очереди прикладываясь к трёхлитровой банке. Судя по разговору, они познакомились только что, за распитием этого демократического напитка. Один, в лыжном костюме, но на лыжника не похожий, с нетерпением дожидаясь своей очереди, простонал:
– Дайтя хыть разок глытануть, усё у роти пирясохла.
Неожиданно Марк Аврелий уткнул в него костлявый палец и сказал:
– Вы родом из Смоленской области. Так?
– Да. – Парень ощерился. – А ты чё, из мялиции?
За Марка ответил собутыльник лжелыжника:
– Ты посмотри на него, разве он похож на легавого? Он из цирка. Видел, небось, там есть такие, что всё угадывают…
– Нет, я филолог, – с достоинством сказал Марк Аврелий и поправил очки.
– Фил-олух? Это ещё что?
– Учитель русского языка.
Рая, влюбленно на него глядя, сказала:
– Марк Вальерич, вы прям, как профессор Хиггинс из пьесы Бернарда Шоу «Пигмалион». Помните, как он по произношению прохожих угадывал их место рождения…
– Деуки, гыманитя тиха! – рявкнул лыжный костюм.
Услышав эту фразу, препод кивнул сам себе:
– Конечно, смоленский, а точнее, из Дорогобужского района
– Ну, а я откель? – спросил второй пивник, в кожане.
– Вы? Ну, вы называете курицу курой, сковороду жарёшкой, вот эту вашу трёхлитровую банку баллоном… Вы ярославский.
– Точно! – заржал кожан. – Здорово! Давайте-ка ещё вдарим по пивку!
Володя шепнул Севе:
– Жажда знаний лучше всего утоляется пивом. Я бы не прочь. А ты?
– А я откудова? – встрял в разговор третий в кепке-восьмиклинке и с железными фиксами.
– А вы из мест заключения. Очевидно, недавно вышли. Я слышал, как вы говорили своему соседу: «Тока-тока откинулся с кичи», а потом показали ему свою ксиву…
– Так ты и феню знаешь? Ботаешь по фене?
– Не только понимаю, я даже знаю, почему феня называется феней…
– Ну, и почему же?
– Были в старину такие бродячие торговцы – офени или мусыки. Поскольку торговали они без разрешения властей, их гоняла полиция. Тогда они придумали свой особый языковой шифр – офенский, потом его стали называть феней или блатной музыкой. Кстати, слово ксива, что означает документ, произощло от «ктива» – на иврите писание, написанное.
– Да-а! – восхищённо протянул блатной. – Братаны, он не легавый, он профессор, а, может, даже кандидат. Его бы к нам на зону. Уважаю таких.
– Нальём яму уодки? – спросил лыжный костюм.
В руках у него неведомым образом, похоже, из воздуха нарисовалась четвертинка московской, кстати, называемая в разных говорах по-разному: чекушка, четушка, чебурашка, четок…
– Водки?! Мне?! – Марк Аврелий отчаянно замахал обеими руками. – Что вы, что вы! Я не пью даже вина.
Препод, как и его древний тёзка, не употреблял алкоголь и вообще был целомудрен; возможно, на эти подвиги его подвигнул римский философ, сказавший про земные радости примерно так: вино – это только выжатый и скисший сок винограда или яблок, а любовь – всего-навсего «трение известных органов и выбрасывание семени, соединенное с особыми спазмами»).
– Не хо, как хо, – сказал лыжник и, раскрутив водку в бутылочке, опрокинул её в свою пасть, но влил ровно треть. Передал четок блатному. Тот, заглотав свою порцию, неожиданно закручинился:
– Вот вы, учёные ботаники, все так ловко вяжете слова – обзавидуешься. Для меня же написать маляву – труднее, чем дать норму на лесоповале. Как это у вас получается?
Марк к тому времени, очевидно, ощутил прилив вдохновения. А может, перепутал вагон со студенческой аудиторией.
– Мой учитель, выдающийся языковед, академик Лев Владимирович Щерба однажды сказал такую фразу: «Глокая куздра будланула бокра и курдячит бокрёнка». Как вы думаете, товарищ, – обратился он к кожану, – о чём идёт речь?
Тот пожал плечами.
– Не врубаюсь. Какая-то хренотень.
– То есть не понимаете?
– Нет.
– А между тем здесь всё понятно, – усмехнулся Марк и снял для протирки очки-велосипед. Повернулся к другому пассажиру, школьнику. – Скажи, мальчик, где в этом предложении подлежащее?
– Куздра.
– Правильно. Какая куздра?
– Глокая.
– И что это глокая куздра сделала?
– Ну… будланула бокра и курдячит бокрёнка.
– Что значит – будланула?
– Сделала ему плохо или больно, может, ударила…
– Приемлемо. А что это – бокрёнок?
– У него уменьшительный суффикс «ёнок», значит, он маленький. Наверное, сын бокра…
– Тогда что же, бочонок – сын бочки? А столик – сын стола?
Кругом захохотали. Сбитый с толку школьник молчал.
– Академик Щерба объяснял нам, студентам, так: если бы бокрёнок был неодушевленный, тогда бы в винительном падеже стояло: «курдячит – что? – бокрёнок», а здесь «курдячит – кого? – бокрёнка». Значит, он одушевленный, и, скорее всего, да, сын бокра.
– А вить дисительно всё ясно, как медном тазу! – восхитился кожан. – Как про мою семейку. Как приду выпимши, моя… куздра глокая… кэ-эк будланёт меня чем попадя по башке, а потом сидит, плачет и курдячит нашего бокрёнка. Он у нас годовалый…
Кстати, о бокрёнке… тьфу, о ребёнке. Через проход от студентов сидела мамаша, крашеная блондинка, туго набитая мясом, с сынишкой дошкольного возраста; она только что купила у проходившего по вагону коробейника громадный беляш, сочившийся жиром, и теперь пыталась скормить его малышу. Тот вяло куснул два раза и заныл:
– Не хочу…
– Жри – уплочено! – злобно прошипела мамаша.
Мальчик немного подумал и громко сказал:
– Я хочу срать!
– Пфуй, какой ты некультурный. Надо говорить: хочу какать.
Девушки посмотрели на выпечку в корзине коробейника, потом – выразительно – на Марка. Тот сделал вил, что не замечает их жадных взоров, и заговорил о том, какая увлекательная вещь этимология:
– Вот, например, история слова «транжирить». Русские богачи всегда кутили за границей, швыряли деньги чуть ли не в окна. Их спрашивали местные, почему вы так сорите деньгами. Они отвечали: а как же иначе, ведь мы находимся a l’etranger! А летранже по-французски означает: за границей.
Но больше они говорили о диалектологии. Перед самым выездом Марк Аврелий прочёл студентам небольшую лекцию:
– Друзья! Приморский край – это Клондайк для диалектологов и фольклористов. Посмотрите на его карту – города, деревни, реки, кроме китайских, корейских, удэгейских названий, таких, как Иман, Сучан, Манзовка, Тетюхе, носят и всем знакомые, русские названия – Астраханка, Черниговка, Полтавка, Архангеловка, Киевка, Ярославка, основанные и названные бывшими жителями западных губерний в честь своих родных городов и сёл. Даже из Таврии, то есть из Крыма, прибыли переселенцы и основали Тавричанку, а также Ливадию. Сто лет назад шли русские «встречь солнца», шли украинцы «на зэлэный клин биля Вэлыкого моря», бежали в таёжную глушь, спасая своего бога, староверы. Помимо орудий труда, домашнего скарба, эти люди несли с собой свою культуру, язык.
Вообще Приморье – это как бы в миниатюре вся наша страна. Много в ней не только лесов, полей и рек, много в ней языков и диалектов. Так вот, взять их, елико возможно, наша задача. И не только взять, но и систематизировать, изучить, сделать достоянием науки…
Вы можете спросить: зачем, кому это всё надо? Ну, прежде всего, вам самим. Диалектологическая практика является одним из звеньев творческой самостоятельной работы студента, направленной на развитие профессиональных умений и навыков, необходимых будущему учителю русского язык. Во-вторых,
ценность диалектологических текстов заключается в том, что в будущем, когда под влиянием литературного языка исчезнет региональный язык, они сохранят для потомства сведения о нём и явятся единственным источником для научно-исследовательских изысканий в изучении истории русского языка и его диалектов.
Далее он говорил о технических деталях предстоящей командировки, в частности, о том, как надо работать с носителями говоров, коих также именуют информаторами. Определения Володе не понравились, ибо носители ассоциировались с вирусами и ракетами, а информаторы – с милицией и КГБ…
– Почти стукачи, – буркнул он, – лучше их называть просто: крестьяне или пейзане.
Марк продолжал:
– Сложностей здесь немало. Например, бабушка разговаривает с вами на обычном литературном языке, вам нечего записывать, вы скучаете и думаете, как бы повежливее закончить с ней и постучаться в соседний дом. Но тут к вашей бабуле заходит подружка, и они, словно забыв о вас, начинают совсем другой разговор. Речь идет о чем-нибудь самом обычном: о товаре, который завезли в сельпо, о болезнях, огороде, но идет с таким ярким букетом языковых особенностей, что только успевай записывать! А писать надо в транскрипции, то есть делать звуковую запись, а не привычную нам орфографическую. Успеть расставить ударения, вместо мягкого знака поставить апостроф, вместо «я» – апостроф и «а» и так далее – это дается не сразу, но за пару дней привыкните…
– А что?..
– А как?..
– Если вы ходили на мои лекции, то должны знать, что и как. Но я покажу вам ещё раз. – Он взял мел и написал на доске: «Вот так транскрибируют текст говоров». Ниже приписал: [ват тáк трънскр’иб’ируjут т’éкст гóвъръф.] – Теперь понятно?
– Марк Валерьевич, а можете протранскрибировать объяснение в любви?
– Конечно. – И он начертал на доске: [já т’иэб’á л’убл’у].
Студенты обескуражено смотрели на то, во что превратилась одна из самых знаменитых фраз человечества.
…Поезд, приближаясь к узловой станции, истошно завопил, как будто там его ждали налётчики. Потом осторожно подполз к платформе, хрустнул всеми суставами и замер.
– Которы тута до Варфоломеевки? – проорала проводница. – Вылазь!
– А за этой записывать? – спросил Сева Володю.
– Не думаю. Она не носительница, а просто ни разу неграмотная.
В ДОРОГЕ
На росстани – ах, какое красивое слово! – диалектологи расстались с фольклористами, то есть с Арбузовой и её помощницей, они двинулись на запад, Марк со своими – на восток. Литературовед смотрела на языковеда, как удав на кролика, и, не будь здесь студентов, задушила бы его в своих объятиях, а так они только церемонно пожали друг другу руки и пожелали удачи. Языкова пригласила Марка заходить в гости – в соседний район, и он обещал.
Сначала диалектологи шли бодро и весело. Марк рассказывал, как он, будучи студентом МГУ, собирал говоры в Подмосковье.
– Перемещались из деревни в деревню как могли. Однажды нас посадили на груженный сеном воз. Лошадь оступилась на дороге, и мы свалились в кювет. Падая, я крепко держал две бутылки свежего гречишного меда, приобретенного недорого у местного пасечника. Отделались синяками, погрузили сено на телегу, забрались снова на воз и продолжили путь. Мы были молоды, настроены оптимистично, в какие бы условия и ситуации ни попадали. Я сочинил тогда незатейливую “Диалектологическую песню”:
– Спойте, Марк Валерьевич! – попросили девочки.
– Ну, какой из меня певец – ни голоса, ни слуха.
– Да это неважно!
– Ну, ладно.
И Марк запел козлетоном свое сочинение на мотив модной песенки:
Мы идем по деревням и селам,
В каждый дом заходим поболтать
И за чаем дружеским, веселым,
Все слова успеем записать.
Может быть, уедем на подножках,
Может, лошадь воз перевернет
И в грязи измажет нас немножко, –
Лишь бы цел был с записью блокнот.
По дорогам, пыльным, каменистым,
С рюкзаком потертым за спиной,
Мы шагаем, юные лингвисты,
Изучаем свой язык родной…
Потом уже хором пели что-то про туманы и про запахи тайги, а ещё потом устали и петь, и шагать. Дорога была сухая, белая, вся в колдобинах и голубых лужах. Зной затопил весь мир. Звенели комары.
Володя заныл первым:
– Жар донимает, пот выступает. Сестрица Лиляпутюшка, позволь мне напиться из вон того копытца?
Она ему в тон отвечала:
– Не пей, братец Володюшка, мутантиком станешь!
Марк, заметив впереди поле, а на нём золотистые стога, как церковные купола, сказал:
– Сделаем привал.
Лиляпутка и Рая первые бросились спинами на пружинящее сено. Сева заметил:
– Не надо так делать: вдруг в стогу кто-то забыл вилы.
– Или там есть змеи, – добавил Володя.
Девчонки одна за другой выпрыгнули из стога, как из батута, испуганно озираясь.
Сева сел на их место, пошарил вокруг себя и улыбнулся.
– Проверено. Мин нет.
Володя сел рядом, снял кеды и, осмотрев свои протёртые до дыр носки, пробормотал цитату из Ильфа-Петрова:
– Инда взопрели озимые, рассупонилось солнышко. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился. – Потом повернулся к Лиляпутке и сказал: – Вот ты давеча сказала: не пей – мутантом станешь. А ведь так можно сказать не только о воде, но и водке.,. Вот послушай-ка одну историю, которая называется…
Из дальних странствий возвратясь
Когда Сейсиро Такано вернулся в Японию, в родной город, к отчему порогу, то не смог открыть дверь дома ключом, который бережно хранил все эти годы: видимо, родители поменяли замки. На стук никто не отзывался. Сейсиро тоскливо огляделся. Было белое утро, сияло желтое солнце, цвела сакура – всё было прекрасно. Но безумно хотелось есть и пить, а также хотелось, извините, в бэндзё, ну, вы меня поняли… Тяжело вздохнув, Сейсиро разбежался и саданул дверь плечом, потом второй раз, третий… За его действиями с интересом наблюдали из патрульной машины двое полицейских. Наконец, они вышли и приблизились к молодому человеку, который остервенело, как муха в оконное стекло, бился в дверь, и вежливо спросили, кто он такой и что здесь делает. Сейсиро Такано назвался и пояснил, что живет здесь, но не может попасть в дом, так как ключ не подходит к замку. «Странно, – сказал один из инспекторов, – я знаю жильцов этого дома, но вас не помню!”» «Ничего странного, – возразил Сейсиро, – я не был здесь семь лет. Учился в России, теперь там же работаю, а нынче приехал в отпуск». «Вам придется проехать с нами в полицейский участок, – сказал второй инспектор и добавил, сакраментальную фразу всех легавых мира: – Там разберемся!» Документы молодого человека оказались в порядке. Но для полного порядка полицейские разыскали по телефону и пригласили в участок его мать, госпожу Такано. Когда женщина вошла, она мельком взглянула на Сейсиро и обратилась к полицейским: «Я слушаю вас». «Такано-сан, вот этот сукин сын утверждает, что он ваш сын». Такано-сан ешё раз посмотрела на бородатого парня, одетого в пиджак, сработанный швейными мастерами Приморья, в польские джинсы и китайские кроссовки. «Нет, я не знаю этого человека. У меня, действительно, есть сын, но он живёт и работает в России». «Япона мать! – пробормотал Сейсиро и чуть не заплакал. – Мама, но это же я! Вспомни, когда я был маленький, я однажды…» И он рассказал ей о том, что могли знать только мать с сыном. Такано-сан тоже заплакала и повисла на шее сына, от которого пахло дымом чужих далёких костров… В этом месте рассказчик обычно ставит точку и смотрит на слушателей, как, мол, вам моя история? Но я поставил, как вы заметили, многоточие. И о дыме костров сказал не случайно. О них впереди. Когда вечером того же дня Сейсиро зашел в бар – излюбленное место встречи местной молодежи, – он не был, естественно, узнан друзьями детства Ширехари и Хатахама. Тогда он сказал им на чистейшем волапюке: «Конити-ва, отморозки! Хонтони сибараку дэсита! Давно не виделись, ёксель-моксель!» Парни оторвались от своих молочных коктейлей и уставились на пришельца. «Да же это я, Такано Сейсиро, разуйте глаза!» С трудом признали. Начались расспросы. «Без водки ни одной нотки!» – ответил он. Прошествовал к бару, спросил «Столичной». Лихо опрокинул в себя пластмассовый стаканчик и вытер губы рукавом. Пояснил: «По-русски это называется: «закусить мануфактурой!» Тусовка была в шоке. Парни смотрели с восхищением, девушки с испугом. Дальше он начал рассказывать. Одну из его историй, самую первую, я приведу здесь. Семь лет назад он приехал в Урадзио – Владивосток – и поступил на юридический факультет Дальневосточного университета. В первый же день к нему подошел однокурсник по имени Срава, в смысле Слава. Хлопнул по плечу. «А ты, оказывается, наш человек!» – И показал на его фамилию в списке зачисленных, которая по-русски выглядела так: С.Такано. Японец ничего не понял, вакаримасэн, в общем. «Ладно, поймешь со временем. Поедем завтра на шашлыки?» «Что это?» «Это, брат, такое вкуснейшее блюдо из мяса с помидорами, луком и специями». Поехали на электричке за город, пошли в лес. Выбрав подходящее место, студенты скинули рюкзаки. Срава взял топор и стал рубить ближайшее дерево. Сейсиро некоторое время изумлённо смотрел на него, потом бросился отнимать топор. «Ты чего? – возмутился студент. – Голову напекло?» «А зачем рубить дерево?» «Но ведь дрова нужны, чтобы шашлык жарить!» «А вдруг сейчас придет смотритель леса и арестует нас!» «Да нет у нас никаких смотрителей!» «Всё равно, надо было купить дрова в специальном магазине у входа в лес!» «Да где ты видел такой магазин?» «В Японии». «Ну, здесь тебе не тут!» Разожгли костер, поджарили нанизанные на шампуры куски свинины, откупорили водку. Зная, что японцы пьют мало, плеснули С.Такано с полстакана. Сейсиро выпил пару глотков и зашёлся в кашле. «Закусывай!» Он взял кусочек полусырого полусгоревшего мяса, попробовал жевать и выплюнул. «Я лучше подожду шашарыкá». «Чудак-человек! Да ведь это и есть шашлык!» Сейсиро весь день не ел, экономя место в желудке для «вкуснейшего мяса со специями», и теперь был голоден как волк. Зато выпив по настоянию новых друзей ещё немного водки, он страшно развеселился, схватил топор и, пользуясь безнаказанностью, начал валить деревья и жечь костры. К утру он проложил в лесу целую просеку, потом свалился у одного из костров и уснул… Закончив свой рассказ, Сейсиро снисходительно посмотрел на друзей детства, тянущих через соломинки молочный коктейль, и сказал: «Вот это жизнь! А вы на земле проживёте, как черви слепые живут, ни сказок про вас не расскажут, ни песен про вас не споют! Так писал русский классик, фамилию забыл, она как водка – горькая…»
– Володя, я не совсем понял, – сказал Марк Аврелий, – это случай из жизни или художественное произведение?
– И то, и другое. Историю этого японца (имя и фамилия подлинные) я слышал от знакомых студентов-восточников, но кое-что, конечно, присочинил…
– Что ж, неплохо, неплохо… Но концовка – явно вымышленная и, на мой взгляд, неудачная…
Тем временем девушки приготовили завтрак. Собственно приготовление свелось к тому, что они открыли консервные банки с сайрой, нарезали хлеб, и помыли помидоры и огурцы. После трапезы Марк заставил ребят собрать и сжечь мусор. Комментарий Володи:
– Как говорят студенты биофака, берегите природу, вашу мать!
Пошли дальше и пришли… ни к селу, ни к городу. Это был поселок городского типа. Зашли в сельпо – предшественник супермаркета: здесь, на полках лежали и стояли вперемешку буханки черного хлеба, бутылки с водкой и вином, олифа, растительное масло, керосин, консервы, болотные сапоги, конфеты, патроны, папиросы, сахар, порох, мука, грампластинки, соль, книги, халва, сильно солёная селёдка (которую все почему-то называют ржавой) и даже телевизор, хотя о телевидении в этом медвежьем углу только слышали. Всё это соответствующим образом благоухало.
Здесь же толпилось несколько женщин. Уже закупив много всего необходимого и даже лишнего, они не расходились, обмениваясь новостями, сиречь, сплетнями; сельмаг для колхозников то же самое, чем была агора для древних греков – место торга и объявлений. На Марка с его юными спутниками бабы посматривали с любопытством, строя самые разные предположения: городские приехали то ли картошку убирать, то ли концерт давать…
Девочки купили кулёк окаменевших пряников и комок слипшихся конфет-подушечек, Володя – пачку папирос «Север». Марк сердито сказал:
– Пряники – блажь! Папиросы – тем более. Финансирование у нас ограниченное, прошу об этом помнить!
– Но Марк Валерьич! Мы же за свои…
– Тем более.
Первая фраза, которую говорят горожане, приехавшие в деревню, звучит так: «Эх-хорошо тут у вас, воздух просто прелесть!» А вторая и последняя – такая: «Однако как тут воняет этим… как его… навозом. Когда уходит первый автобус?»
Примерно так происходило и с Володей. Но, поскольку он был будущим писателем, то восхищался деревенским воздухом долго и образно, говорил, что он свеж и упоителен, что им можно не только дышать, но и насыщаться, то есть пить как оранжад, есть как фруктовый мусс и patati et patata . Потом он наступил на свежий коровий блин и, поскольку ругаться пред ликом Марка Аврелия, у которого была мания приличия, было неприлично, закричал с отчаянием в голосе:
– Блин!
С его лёгкой руки это слово стало ругательством на Руси.
– Марк Валерьевич, а как долго продлится наша командировка? Может, провернём это дело по-быстрому и – на автобус?
– Мы пробудем здесь столько, сколько потребуется. Кому не нравится – может возвращаться досрочно.
– Да нет, это я так спросил…
– Хорошо. А теперь давайте искать правление колхоза. Помните: в отличие от других домов над этим будет висеть красный флаг.
Долго не находили. Помог местный мальчик, который был очень деловит, шёл молча и на все традиционные расспросы об имени, возрасте и отметках в школе отвечал: «Не барабань!». Правление показал и удалился, гордо не взяв предложенных ему конфет и пряников.
Над избой действительно висел флаг, некогда возможно красного цвета, ныне грязно-серого, обдрипанный по краям. Когда студенты с преподом вошли вошли вовнутрь, то сначала испугались, подумали – пожар. Изба была наполнена дымом. Но дым был табачный, точнее, махорочный, от него слезились глаза и першило в горле. За тремя столами сидели три мужика. Один что-то писал, другой щёлкал на счётах, третий матерился в телефонную трубку. Ещё трое сидели на лавке и ничего не делали. У всех шестерых в зубах дымились самокрутки величиной с печную трубу.
Предколхоза Иван Иваныч, тот, что писал, сдобный такой мужичок, с лица которого не сходила широкая улыбка, попросил у Марка документы. Тот подал ему паспорт и письмо ректора университета с просьбой к местным властям оказывать экспедиции всяческое содействие. Председатель долго читал бумажку, потом любезно сообщил:
– Вот вы люди грамотные… – Он снова заглянул в письмо. – Дили…кто…логи. А пишете с ошибками: вместо «директор», у вас – «ректор». Это не есть хорошо. – Последняя фраза, очевидно, казалась ему верхом изысканности, поэтому повторялась им часто.
Сам председатель время от времени скрывался в дыму, но его широкая улыбка, словно у Чеширского кота, плавая в прокуренном воздухе, была видна.
Препод объяснил, как мог, разницу между ректором и директором и попросил имена и адреса местных долгожителей-переселенцев. Договорился насчёт места ночлега и поспешил на свежий воздух. На крыльце он, как рыба, долго хватал его открытым ртом.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КОНЦЕРТ
В тот день в деревне ждали студенческую агитбригаду с концертом, а приехали охотниками за головами… тьфу, оговорился!.. конечно, за словами. На сельском клубе, бывшей церкви, висело объявление, написанное корявыми буквами:
«Сегодня, в 18 час. вечера состоиться концерт студентов ДВГУ. После концерта состоиться демонсрация художественного к/ф «Хроника пикирующего командировщика».
Марк вынул из кармана авторучку и по учительской привычке исправил ошибки – убрал мягкий знак в слове «состоится», вставил «т» в «демонсрацию», перечеркнул «командировщика» и написал: «бомбардировщика». Потом глубоко вздохнул, снял-протёр очочки, вновь надел и сказал:
– Нельзя разочаровывать товарищей колхозников. Придётся нам дать концерт…
– Алло, мы ищем таланты! – прокомментировал Володя. – И не находим. По крайней мере, лично у меня.
– Я прочитаю стихи, – не слушая его, продолжал препод. – Что-нибудь приличествующее случаю, например, из Некрасова или Никитина. Лиля и Рая споют дуэтом пару песенок, ну, что там сейчас поёт молодежь – «Ландыши»? Аккомпаниатор, я думаю, у них найдётся…
– Я на сцене пела единственный раз – в школьном хоре, – призналась Рая.
– Что ж, значит, кое-какой опыт у вас есть. А вы, Володя, будете…
– А я буду поднимать и опускать занавес!
– Вы будете конферансье. И это не обсуждается. Сева, как я слышал, увлекается тяжёлой атлетикой, вот он и покажет какой-нибудь силовой номер…
Все четверо начали уверять Марка Аврелия в своей полной бездарности, но он был непреклонен:
– На репетицию придётся пожертвовать один день. Вечером выступаем. Ничего, не боги горшки обжигают! Есть только одна неразрешимая проблема…
– Какая, Марк Валерьевич?
– У меня нет концертного костюма! И лаковых штиблет.
Сельский народ, не избалованный ни хлебом, ни зрелищами, начал собираться к бывшей церкви, а ныне клубу, задолго до шести часов. Сидели на лавочках, плевались подсолнечной лузгой, дымили махрой, булькали портвейном… С этими, что булькали, некоторое время общался Володя. С заблестевшими глазами, он вернулся в клуб, где всё было готово к действу. И оно началось. Преторианцы во главе со своим императором мужественно вышли на арену, сиречь, сцену.
Володя был развязен, ему казалось, что именно таким и должен быть настоящий конферансье. Он вразвалку вышел из-за кулис, криво ухмыльнулся и начал, размахивая руками:
– Дорогие поселяне и поселянки! Мы, студенты и преподаватели Дальневосточного государственного университета, приветствуем и поздравляем вас с Днём танкиста. Передаём вам также привет от ректората и деканата…
Бабы в платочках, мужики в кепках, замурзанные детишки явно не знали, как реагировать на приветы от людей с такими странными именами, поэтому недоуменно переглянулись и неуверенно похлопали. Тем не менее Володя воодушевился и выдал несколько пошлых анекдотов о студентах:
«Cтоит стyдент на автобусной оcтановке и плачет. Подходит бабка:
– Cынок, ты чего плачешь?
– Да вот, талончик потерял…
– Hy на, возьми мой…
– Да на фиг мне твой, в моем был завтрак завернyт»…
Конферансье ждал смеха, но в зале стояла мёртвая тишина. Он покатил второй шар.
«Профессор задаёт студенту вопрос за вопросом. Тот молчит.
– Ну ладно, последний вопрос: кто открыл Америку?
Студент пожимает плечами.
– Колумб! – кричит раздраженно преподаватель. – Колумб!
Студент встает и идёт к двери. Преподаватель:
– Куда это вы направляетесь?
– А я думал, вы следующего студента вызвали».
Володя смотрит в зал – ни одного улыбающегося лица. Тогда он выдаёт самый убойный, на его взгляд, анекдот:
«Одну студентку спросили:
– Какая разница между деканом, студентом и трамваем?
Она отвечает:
– Между деканом и студентом никакой, а под трамваем я не была».
Смех раздался, но не в зале, а за кулисой. Ржал завклубом. При этом он уронил баян, издавший какой-то жалобный аккорд. К счастью, инструмент не сломался, ибо следующим номером был вокал.
Лиля и Рая спели под баян песенку о романтике дальних и долгих дорог:
Ты уехала в знойные степи,
Я ушла на разведку в тайгу,
Над тобою лишь солнце палящее светит,
Надо мною – лишь кедры в снегу.
А путь и далёк, и долог,
И нельзя обернуться назад.
Держись, геолог, крепись, геолог,
Ты ветра и солнца брат…
Когда песня кончилась, конферансье, всё ещё надеясь наладить контакт с публикой, подмигнул ей и сообщил:
– Вообще-то у наших девушек ошибочка вышла: им надо было петь не «держись, геолог», а «держись, филолог». И это было бы про нас… Однако, судя по вашим бурным аплодисментам, вы ещё просите песен. Что ж, как отвечают в Одессе, их есть у меня. Вот одна из них. Называется очень оригинально: «Любовь».
Чтобы было посмешнее, он это слово произнёс не с мягким знаком, а по-кавказски – с твёрдым: «Любовъ».
О возлюбленной моей
день и ночь мечтаю, —
всем красавицам её
я предпочитаю.
Лишь о ней одной пишу,
лишь о ней читаю.
Никогда рассудок мой
с ней не расстаётся,
окрыленный ею дух
к небесам взовьется.
Филологией моя
милая зовется.
Я взираю на нее
восхищенным взором.
Грамматическим мы с ней
заняты разбором.
И меж нами никогда
места нет раздорам.
Смог я к мудрости веков
с нею причаститься.
Дорогá мне у нее
каждая вещица:
суффикс, префикс ли, падеж,
флексия, частица.
Молвит юноша: «Люблю!»
Полон умиленья.
А для нас «любить» – глагол…
первого? нет, второго спряженья.
Ну, а эти «я» и «ты» —
два местоименья.
Можно песни сочинять
о Прекрасной даме,
можно прозой говорить
или же стихами,
но при этом надо быть…
в дружбе с падежами!
Народ по-прежнему безмолвствовал, но Володя уже словил свой кураж.
– Это был, как вы правильно догадались, наш филологический гимн. Но, скажу вам по секрету, русский язык, который мы изучаем в университете, не только велик и могуч, он ещё и тяжёл, как…
Из-за кулис появился Сева в борцовском трико. В руках он держал два двухпудовика.
-… как вот эти гири! Выступает Всеволод Буряк, кандидат в мастера спорта. Он почти ваш земляк, из Тетюхе, сын горняка, а там слабосильных не держат, хлипких не рожают.
Сева начал вытворять с гирями такое, что зрители сначала оживились, а потом вообще зашлись в восторге. Он их не просто поднимал – подбрасывал и подхватывал, крутил в воздухе, кидал через ноги, ловил загривком…
Один из зрителей, из тех, что во дворе баловались портвейновым вином, решил, что студент дурит их, и полез на сцену с криком:
– Да они у него резиновые! Я видел такое в цирке.
Сева с широкой улыбкой протянул ему гирю. Парень схватил её и и тут же с грохотом уронил, вызвав общий смех. А студент поднял и перекрестился ею.
– Вот тебе крест – гири настоящие! Одолжил у вас на складе.
Когда шум в зале утих, конферансье, неуклюже пошутив насчёт подвыпившего зрителя, что, мол, тому надо подзаняться тяжёлой котлетикой, объявил следующий номер:
– А сейчас перед вами выступит наш преподаватель Марк Аврелье… Валерьевич Антонов. Он прочитает стихи Некрасова.
Марк вышел на сцену и встал в позу Пампуша на Твербуле , то есть, заложив правую руку за отворот ватника, левую отведя за спину и скорбно наклонив голову. Потом с омерзением глянул на свои кирзовые сапоги и начал с подвывом:
Вчерашний день, часу в шестом
Я вышел на Сенную;
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни слова из её груди,
Лишь бич свистал, играя…
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная».
В задних рядах кто-то громко зарыдал. Обескураженный препод замолчал на некоторое время, потом прочитал того же Некрасова про несжатую полосу, о том, что грустную думу наводит она, чем окончательно вогнал зал в минор. Тем более, что на полях колхоза оставалось много несжатых полос: затянули с уборкой урожая.
После концерта к Марку Аврелию подошла старушка, очевидно, та, что рыдала, потому что она всё ещё вытирала слёзы уголком головного платка.
– А скажи, мил-человек, жива она осталась чи ни?
– Кто?
– Ну, та партизанка, которую фашисты били на сеновале? И сестра её, Муза?
– О Господи! – пробормотала Рая. – Не знаешь, смеяться или плакать…
Препод пытался объяснить бабуле, что Муза, в данном случае Каллиопа, это не женщина, а богиня, покровительница поэзии, говорил ещё что-то об аллегории и символах, чем окончательно запутал слушательницу, и она отошла, крестясь и что-то бормоча. Лиляпутка в это время ругала Володю за неприличный анекдот.
– Я же для оживляжа, – вяло оправдывался тот. – Ты же видела: сидят с каменными лицами, как идолы на острове Пасхи…
– Сам ты идол!
Председатель колхоза, которому концерт очень понравился, пригласил студентов и их преподавателя к себе отобедать, присовокупив: «чем бог послал». Боженька, видать, любил дом председателя, чего не скажешь о колхозной столовке, где хоть шаром покати, поэтому стол Иван Иваныча ломился от изобилия, причём, наличествовали не только дары полей и огородов, но и города – коньяк, колбаса, конфеты.
Предколхоза посунулся было с бутылкой к рюмке препода, но тот накрыл её ладонью:
– Мы не пьём!
– С каких это пор Марк Аврелий называет себя во множественном числе, как император! – сердито шепнул Володя Севе.
– Зато едим! – воскликнула субтильная Лиляпутка, отличающаяся завидным аппетитом. Впрочем, все ели с аппетитом, ещё бы: оголодали за те два дня, пока добирались до села.
Володя с набитым ртом опять рвался рассказать анекдот.
– Надеюсь, приличный? – покосилась на него генеральская дочка.
– Вполне. Это даже не анекдот, а быль. У нас на физмате работает преподаватель математики по фамилии Семичастнов. Человек он крупный и очень любит покушать. Однажды в нашей столовой – я сам это видел! – он взял два первых блюда, два вторых и два третьих. В общем, обед в двух экземплярах. Подходит к кассе. Кассирша щёлк-щёлк-щёлк на счётах и говорит: «С вас два рубля семнадцать копеек». Он ей в ответ: «Неправильно». Кассирша снова за счёты: «Ох, извиняюсь. Два рубля пять копеек». Он в ответ: «Неправильно». Кассирша, окончательно смущенная и напуганная, щёлк-щёлк-щёлк и лепечет: «Рубль девяносто семь копеек». А Семичастнов невозмутимо ей отвечает: «Снова неправильно». Она уже в отчаянии почти кричит: «Да сколько же должно быть?!» Тогда математик говорит: «Не знаю. Но за два одинаковых обеда сумма будет обязательно с чётным числом!
– А нам на еду дают 50 копеек в день! – пожаловался Сева, уписывая за обе щеки колбасу.
– Неужели всего полтинник? – удивился предколхоза, и его широкая улыбка, не исчезавшая даже во время еды, на мгновение пропала, правда, тут же снова появилась, но уже недоверчивая.
– Да, это так, – подтвердил Марк Аврелий.
– Это не есть хорошо, – глубокомысленно изрёк Иван Иванович. – Деток надо кормить, чтобы росли. Я вон своих, одному двадцать, другой двадцать пять, до сих пор ращу… – Он недолго подумал, а потом предложил. – А знаете, я вам помогу в этом направлении. Будете брать себе на прокорм каждый день по одному петуху с нашей птицефермы. Только именно петуха, а не курицу. Надеюсь, сумеете отличить? – И захохотал, довольный своей шуткой. Смеялся он, как кричит осёл: «И-а! И-а!»
Володя в отместку решил рассказать анекдот в тему:
– Идёт экзамен в сельскохозяйственном институте. Препод спрашивает студента:
– Вы, к примеру, председатель колхоза. И у вaс опять неурожaй. Кaкие объективные причины вы выдвинете в свое опрaвдaние?
Студент отвечает:
– Ну, плохие погодные условия…
– А ещё что-нибудь?
– Ну, зaбыли посaдить.
Председатель опять затрубил: «И-а! И-а!»
Марк Аврелий пытался ставить проблемы:
– Раньше удэгейцы спрашивали разрешения на лов красной рыбы у своих богов, а теперь у краевых чиновников. Раньше было легче – постучал шаман в бубен, попрыгал – и всё, разрешение получено. А теперь надо собирать разные справки, ехать во Владивосток, отстаивать очереди в присутственных местах…
– Это не есть хорошо, – соглашался председатель.
– Иван Иванович, а почему у вас в доме совсем нет книг? – поинтересовалась Лиляпутка.
– Почему нет? Три книжки есть – трудовая, сберегательная и книга о вкусной и здоровой пище.
Когда студенты вышли на крыльцо, сытый Сева цыкнул зубом, напрягся и выдал экспромт:
За пазухой у Бога
Ему жилось убого.
Штангист тоже был не чужд изящной словесности, сочинял тайком вирши, иначе чего бы он попёрся в филологи…
Потом гости по совету хозяев пошли в местный музей, где был уголок писателя А.А.Фадеева. Гид, а по совместительству колхозный пастух, рассказал, несколько путаясь в истории с географией, что классик пил по-чёрному, в перерывах между запоями писал «Чёрную металлургию», и здесь хранятся её черновики. Он воевал на стороне красных, а белые его ранили под Спасском, и здесь хранится пуля, извлеченная из ноги Булыги. А когда он был ещё не Булыгой, а мальчиком Сашей, то приезжал сюда, к родителям, из Москвы, где он был ранен на Финском льду матросами, правда, ту пулю музею достать не удалось, но местные умельцы изготовили точную её копию. Он также поведал филологам о том, что приморский партизан по фамилии Мечик был не подлым трусом, как у показано у Фадеева, а наоборот – смелым и храбрым, а плохой молодогвардеец Стахович на самом деле был хорошим Тредьякевичем…
Другая экспозиция была о древнем историческом прошлом района. По версии ученых хмырей, он находится на бывшем Соколином тракте, проходившем через весь Китай к океану. Это был торговый путь, заканчивавшийся в порту Ольга. Обитатели «Чугуевской заставы» охраняли дорогу от лихих людей и завоевателей, а жили, очевидно, за счет таможенных сборов и взяток с проезжающих.
В старину значительная честь территории нынешнего Приморья входила в состав государства Бохай, которое затем сменила Золотая империя чжурчженей . Чугуевское укрепление – археологический памятник-бутерброд, где внизу бохайский слой, выше – чжурчженьский. Как слабое доказательство этой теории, в застеклённых запылённых ящиках лежал всякий хлам, похожий на тот, что собирают мальчишки: какие-то черепки, камешки, косточки, кусочки ржавого железа и сгнившего дерева. Для того чтобы они походили на артефакты, возле них положили бумажки с наукообразными надписями, сделанными мелкими буквами.
Украшением экспозиции и единственной по-настоящему ценностью был отлично сохранившийся – хоть сейчас пускай его в дело! – чжурчженьский меч-кончар с четырехгранным клинком, висевший на стене на двух рогульках. Такой меч запросто пробивал кольчатый доспех и доставал до грешного тела. Володя в неконтролируемом восторге схватил оружие и начал им размахивать, со свистом рассекая воздух.
– Давненько не брал я в руки шашек! – выдал он текст Н.В.Гоголя и добавил в духе передовицы из «Правды»: – Чтобы рубить головы американским «ястребам»! Или хотя бы петухам, пожертвованным нам председателем…
– Эй, ложи саблю взад! – спохватился гид-пастух. – Это тебе не кнутом махать.
– Нет уж, брат, кнут – это твоя прерогатива.
– Кака така рогатина? Ложи, говорю, икспонат на место!
– В самом деле, Вовка, кончай этот танец с саблями! – недовольно сказал Сева.
– Хорошо, хорошо. Только, друг степей пастух, говорить надо: не «ложи», а «клади».
– Да пошёл ты на…
– Ну вот. Сеешь разумное, доброе, вечное, а тебя вместо того, чтобы поблагодарить, посылают на…
БЫТ ИЛИ НЕ БЫТ?
На этот почти гамлетовский вопрос, ответ мог быть только отрицательным: студентов поселили рядом с птицефермой, в бывшем свинарнике. Он, конечно, был приведен в более или менее благопристойный вид (сделали нары и прорубили окна), но запах из него будет выветриваться примерно столько же, сколько длится период полураспада изотопов полония, то есть века. Ребята первым делом принесли из леса охапки лапника и разбросали их по всему сараю, но это мало помогло: свинячий аромат был неистребим. Студенты могли, конечно, разместиться по домам колхозников, им это предлагали, но идти впятером в одну избу было неудобно, а разделяться они не хотели, вот и решили терпеть неудобства.
Вторым из них была кормёжка. Студенты, конечно, с удовольствием приняли щедрый дар председателя – петух на каждый день, ведь это и суп из потрошков, и вареная курятина, и цыплёнок-табака, но… Угощение было предложено в сыром, даже в живом виде, и весь путь перевоплощения петуха во вкусное и питательное блюдо виделся им в тумане. Главной же проблемой было – кто сделает первый шаг на этом пути, то есть убьёт птицу!
О девочках, как о предполагаемых палачах, и говорить не приходится. О Марке Аврелии – тем более; он предпочтёт скорее стать вегетарианцем, чем обагрить руки в крови.
Дальше. Сева почему решил стать штангистом, а не, скажем, боксёром или борцом? Потому, что, будучи и сильным, и добрым, не хотел соперничать с человеком, а предпочёл железо – ему не навредишь!
Володя, хотя и был задиристым, как все недомерки, но обижал людей только словом, а не действием, он, как говорится, был из тех, что мухи не обидит. Услышав в младенчестве от мамы страшную историю о том, как какой-то старичок паучок нашу муху в уголок поволок, он заплакал и с тех пор это насекомое жалел, не обрывал, как другие дети, ему крылья и ножки, проверяя, смогут ли они после этого летать и ходить. А вы говорите о живой курице… Ну, о петухе, какая разница?
– Скажите ещё спасибо, – мрачно сказал Володя, – что Иван Иваныч не подарил нам свинью!
Все уговаривали друг друга, мол, надо, Федя; приводили различные доводы в необходимость этого малоэстетичного деяния, в частности, такой: кто-то же должен умерщвлять животных, птиц и рыб, чтобы люди потом поедали их. Или такой: человек попал на необитаемый остров и погибает от голода; наконец ему удалось поймать птицу – будет ли он решать моральную дилемму: убивать её или нет, сообразуется ли это с его принципами? Нет, он будет думать, как без спичек добыть огонь, чтобы изжарить эту птицу!
Каждый выслушивал, согласно кивал, а потом говорил: «Но почему именно я?» – и вопрос оставался без ответа. Тогда Володя прочёл приличествующие моменту стихи футуриста Бурлюка (точнее, Рембо):
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод;
Всё, что встретим на пути,
Может в пищу нам идти!
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту,
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глину, соль и зыбь!
Никто не засмеялся; все молчали, придавленные такой перспективой. Чтобы хоть как-то оттянуть решение вопроса, Марк Аврелий снял-протёр-надел очки и осторожно сказал:
– Надо ещё поймать того петуха. Я думаю, здесь тоже будут свои сложности…
Парни замахали руками: ну, это-то ерунда, это мы запросто. Но всё оказалось далеко не просто. Сева и Володя, тряся пустыми мешками, как бандерильями, вступили на территорию запущенного птичника, здесь их встретил возмущённый шум и ярость десятков, если не сотен пернатых обитателей – одинаково белых, грязных и худых. Ребята гонялись за голенастыми и быстрыми петухами, спотыкались, падали и очень скоро оказались в грязи и в перьях – как самые настоящие закоренелые жулики.
Когда, наконец, птичьего самца поймали и сунули его, панически клекочущего, в мешок, выяснилось, что палач уже есть, сам нашёлся. Это был тот самый малец, серьёзный и неразговорчивый, что помог членам экспедиции найти правление колхоза. Энергично орудуя пальцем в носу, он сосредоточенно наблюдал за охотой парней и не смеялся, хотя это выглядело смешно. Тут Володю и осенило:
– Послушай, мальчик, может, ты знаешь, как эту птицу быстро и безболезненно лишить жизни? Ты ведь не раз, наверное, наблюдал, как это делают твои родители? А, может, ты даже помогал им? Это, конечно, непедагогично, и я не собираюсь…
Мальчик прервал эти излияния тем, что сначала высморкался, разумеется, не в платок, а на землю, зажав сначала правую ноздрю, потом левую, после чего лаконично сказал:
– Рупь!
Сева кивнул:
– Замётано!
Петуха вынули из мешка, и сразу же выяснилось, что это… курица!
– Как быстро сменил подлец сексуальную ориентацию, – развёл руками Володя.
Мальчик посмотрел на него с отвращением, пошёл в птичник и через полминуты вернулся с петухом. Быстренько произвёл ему усекновение, бросил на землю и ушёл с рублём в кулаке. Апокалипсическая картина – обезглавленный петух, мечущийся по двору, которую с ужасом наблюдали городские, его не волновала.
«Уха» из петуха пахла обольстительно, и девушки, немного поломавшись, лицемерно посокрушавшись о преждевременной кончине несчастной птицы, сели к столу, врытому в землю под навесом, взяли в руки ложки и принялись орудовать ими с такой скоростью, что за ними не угнались бы гребцы-рекордсмены на распашной шестёрке.
Поели. Сытый Сева, развалившись на траве, лицемерно и не точно прочитал кусочек Хлебникова:
Мне много ль надо?
Краюху хлеба
И каплю молока,
Да это небо,
Да эти облака!’
– Ну и, конечно, – петуха, – ехидно добавил Володя.
Рая, тоже словами играя, сказала про слова, как про грибы:
– Пора, однако, по слова.
Володя процитировал:
Словом можно убить,
словом можно спасти,
словом можно полки за собой повести…
– Это кто написал?
– Ленинградский поэт и мой хороший знакомый Вадим Шефнер.
– Где это ты с ним познакомился?
– Ну, понимаете… Вадим Сергеевич внук основателя нашего города. А я живу как раз на улице Шефнера. Приехав во Владик, он побывал и на этой улице, и я его видел… со спины.
– Довольно тесное знакомство!
– Не в этом дело, ребята, – Володя посерьёзнел, – не в этом дело. Главное, Шефнер верно сказал про слово. Надо найти или придумать такое слово, чтоб весь мир говорил его по-русски, такое, как, например, СПУТНИК! Но проще, наверное, найти бриллианты в стуле…
– Ломоносов внёс в наш язык «насос», «чертёж» и «созвездие», – заметила Лиляпутка.
– А Карамзин – «промышленность», – добавила Рая.
Марк Аврелий, прислушавшись к разговору, отложил в сторону свою записную книжку и внёс свою лепту:
– Да, писатели прошлого были словотворцами. Тот же Николай Михайлович Карамзин, как отец русского сентиментализма, обогатил нашу речь ещё словами «чувствительность» и «трогательный». Достоевский придумал слово «стушеваться», а Маяковский – «сиюминутный»… Но главный творец языка – кто? – народ! – Он полистал свою книжицу. – Вот что я записал в одной из экспедиций: «Своеправый» – тот, кто качает права; «осебейник» – заботится о себе, несет всё в семью; «недолюбок» – злая женщина, её недолюбили; «сходчивый – со всеми соглашается; «советливый» – дает хорошие советы…
– Найдёшь и ты, Вова, своё заветное слово! – похлопал Сева его по плечу.
– И тебя отольют в бронзе, и саги про тебя напишут… – подхватила Рая.
– Да ну вас в подпупие, как говаривал Лермонтов! – Володька махнул рукой и снова стал самим собой. – А хотите хохму? Я тут недавно читал книгу, в которой предисловие начиналось словом ПЕРДИСЛОВИЕ…
В сарае было не только вонько, но и зябко – октябрь уж наступил, уж роща там чего-то отряхала. Днём охотники за словами изнемогали от жары, ночью – от холода, таковы парадоксы золотой приморской осени. Спали одетыми, накрываясь тощими одеялами, на общих, сплошных, как в КПЗ, нарах. Правда, девушки свою часть нар отделили занавеской, превратив её в своеобразный гинекей .
Вставали вяло, неохотно, почёсываясь от блох и комаров. Володя выдавал какую-нибудь шутку, например: «Сегодня ночью я был в Древней Греции и просил там поэтическое убежище». Девушки шушукались и хихикали за своей занавеской. Марк во дворе, на пеньке, как Ленин в Разливе, что-то писал в блокноте.
Зарядку по утрам делал только Сева. Обнажённый до трусов, он делал пробежку до колодца и там за неимением штанги многократно поднимал и крутил вёдра с водой, после чего эту воду – ледяную! – выливал на себя, приговаривая: «Ух-хорошо!» Смотреть на него было страшно.
– Искалотца вада льёца навясёлава малóтца! – это из частушки про Севу.
После завтрака мальчики рубили дрова для костра, ловили очередного петуха, с каждым днём улучшая методику поимки, а девочки помогали колхозным птичницам собирать яйца. И вместе с яйцами получали разные интересные сведения из области куроводства. Например, они узнали, что курица кудахчет по-разному: и когда садится на гнездо, и когда снесёт яйцо, и когда зовет цыплят, и когда просто так – от радости жизни. И ещё: когда курицу сажают на яйца, можно заранее определить, сколько у неё будет курочек и петушков (это узнают по концам яйца). Впрочем, к филологии – будущей профессии девушек это никакого отношения не имело.
Марк Аврелий был недоволен:
– Поздно встаём, мало успеваем сделать!
И уже на третий день разбудил студентов, как солдат по тревоге, затемно, часа в четыре. Не отвечая на расспросы, повёл свой маленький отряд в прозрачной предрассветной мгле далеко за село. Подгонял словами: «Быстрее, быстрее, опоздаем!». Пришли к высокой скале (по местному скол). «Дальше, дальше, на самую вершину!». Вот и она. Остановились, переводя дух.
– И что дальше, Марк Валерьевич?
– Да. Зачем мы здесь?
– К чему этот марщ-бросок?
Препод был загадочен и торжествен как жрец.
– Мы здесь для того, чтобы встретить рассвет!
– Всего-то?!
– Вы шутите?!
Возмущённые вопли вскоре стихли, потому что картина восхода, волшебная и неописуемая, заворожила ребят. Когда солнце, наконец, покинуло недра дальних сопок и нарисовалось на небе, прибежал ветерок, затрепетали листья, и воздух стал необычайно свеж. Володя, в душе которого зазвучало нечто вроде фуги Баха, не мог не вспомнить стихи золотоволосого поэта Серебряного века:
– Я в мир пришёл, чтоб видеть Солнце!
Марк добавил:
– А ещё Бальмонт писал:
Огнепоклонником судьба мне быть велела,
Мечте молитвенной ни в чем преграды нет,
Единым пламенем горят душа и тело,
Глядим в бездонность мы в узорностях предела,
На вечный праздник снов зовет безбрежный свет.
С этого дня студенты и их препод стали огнепоклонниками. Ежеутренне взбирались они на скол, чтобы поздороваться с Солнцем и по-хозяйски осмотреть мир. А когда возвращались в село, Марк Аврелий хлопал в ладоши и говорил:
– А теперь за работу!
РАБОТА
Городские мальчики и девочки – дети асфальта, жертвы унитаза – забрались в далекие, таёжные районы, где русская жизнь, казалось, замерла, затаилась и выглядывала чуть ли не из XIX века, а речь народная просто завораживала студентов-филологов:
«Ой, глянь-ко, порато хрушкой дожжик-от»!
«А мой кот ожарел, видать, на пече да и валехнулся на лавку…»
«Ты, ёлопэ, хиба нэ бачишь: гусак втик!»
Вообще-то вид молодых людей, расхаживающих повсюду с блокнотами и что-то записывающих, насторожил сельчан, по деревне поползли разные слухи. Одни говорили: «Ходють тут какия-то, с миляции чи с гепеу, обо всём расспрашують, чевой-та записують, видать, скоро посадки начнутся…» Другие принимали студентов за начальников и донимали просьбами и жалобами. Третьи считали, что это либо жулики, либо попрошайки, поэтому незлобиво выпроваживали их: «Иди, милай, неча тут. Бог подаст!» – или молча совали краюху хлеба и варёное яичко.
А по вечерам местные парни и девчата уже горланили на улице частушки:
По деревне ходили и шарили,
Сундуки всем велели открыть,
Все повети и клети обшарили,
Все тащили, что плохо лежит…
Бывало и похуже…
Володя из первой ходки в народ принёс царапины на лице и фразу: «Итляпись, итайди, а то сборки итарвёшь!»
– А дальше? – с энтузиазмом спросил Марк Аврелий.
– Дальше пошёл чистейший русский мат. Его я записывать не стал…
– Это понятно. А в каком контексте прозвучала записанная вами фраза?
Парень стушевался.
– Ну, я взял её за рукав, давай, говорю, поговорим…
– Кого – её?
– Ну, эту… носительницу…а она меня неправильно поняла…
– Сколько ей лет – 70-80?
– Нет, 17-18.
– Понятно. Отсюда царапины… Впредь выбирать информатора постарше. Что же касается фразы, то это из среднерусских говоров, точнее, Подмосковья, это там и̕кают: итапри, игурец, идного и так далее.
Каждый день кто-нибудь приносил что-нибудь.
Приходит, например, тот же Володя и с сияющей улыбкой на небритом лице сообщает:
– Умрите, несчастные, от зависти, я сегодня слышал потрясную фразу. Спросил между прочим одну женщину в магазине, как, мол, ваша учительница работает, совсем ведь молоденькая. А она мне отвечает: «Она всё о детей думает, об уроков беспокоится». Тётка явно из Одессы. Это там спрашивают: «Вам кофе с молока или без молоком?» А отвечают так: «Без никому».
Беленькая Лиляпутка жалуется своим тоненьким голосом:
– Мне были нужны примеры чередования Ч и К. Заговорили о блинах. Она говорит: «Я пеКу». Думаю, а каким у неё будет глагол в третьем лице? Спрашиваю: «А ваш муж… он… их пеЧёт, пеКёт?» «А ён их трескает!».
Черненькая Рая говорит смущённо:
– А я собиралась проверить окает информантка или акает. Показала ей на корову и спросила: «Кто это?» А она отвечает: «Лев!» Я растерялась: «Почему лев?» А она смеётся: «А почему ты задаёшь глупые вопросы?»
Студенты тоже смеются. Препод ободряюще улыбается.
– Со мной много лет назад случился аналогичный курьез в Подмосковье. Требовалось выяснить, как будет звучать творительный падеж существительного «ложка». Спрашиваю старушку: «Бабушка, а чем вы едите?» На что получаю полный иронии ответ: «Едим мы так же, как и вы, – кочергой». Вот так меня отбрили!
Вообще носители говора часто наделены не только чувством юмора, но и удивительным языковым чутьем. Они сами слышат и понимают, что в их говоре есть звуки, отличающиеся от звуков литературного языка, и приводят яркие примеры. И к работе диалектологов относятся с пониманием. Как-то в одной деревне мне довелось услышать: «Ну и работа у вас – христарадничаете за словом!»
– Так что, ребята, не расстраивайтесь, был бы интерес, и дело наладится…
Марк Аврелий помолчал, проделал известные манипуляции со своими очками и добавил без всякой логики:
– Но так дело дальше не пойдёт! Вы приходите к носителям говоров и вопреки вашему конкретному заданию записываете любые фразы, которые вам кажутся экзотичными или смешными. Более того, сами со своими непродуманными вопросами попадаете впросак. Не так надо. Техника записи заключается в следующем: в начале коммуникативного акта старайтесь задавать вопросы, относящиеся к миру интересов наших информантов – носителей говора. Это могут быть их работа в колхозе, воспоминания о молодости, семья, сбор урожая, какие-то историческое события, военное лихолетье, местные обряды и тому подобное. Вопросы задавайте так, чтобы информанты не чувствовали давление в виде возрастного или культурного барьера. Наши вопросы должны быть немногословными и обязательно содержать ключевые слова, которые позволят носителям говора сформировать свое понимание коммуникативного центра в речи и его разворачивать…
Препод посмотрел на растерянные, непонимающие лица своих помощников и вздохнул:
– Ладно. Сегодня пойдём к сельчанам вместе. Как говорят хохлы, гуртом даже батьку бить найкраще!
Он полистал свою записную книжку.
– Так… У Каллисфении Тарасовны и Зотия Степановича я уже был… Остались… Вы только вслушайтесь в эти имена: Инея Васильевна, Овдотья Ефграфовна, Феркуфея Фёдоровна, Евлалия Ивановна!.. Вот она, исконная сермяжная Россия…
– Она же посконная, домотканая и кондовая, – добавил Володя.
Марк Аврелий с неудовольствием покосился на него.
– Так у Ильфа-Петрова сказано. Правда, о правде…
– Ладно, девочки и Володя идут со мной. А Сева с магнитофоном отпросился в свободное плавание.
Визит охотников за словами по первому адресу – к Инее Васильевне –оказался неудачным: входная дверь, хотя и была без навесного замка, но подперта двумя перекрещенными палками, что означало: никого нет дома. А в следующую избу Марк, шедший первым, поднялся на крыльцо и, не стучась, широко распахнул дверь. Вошёл со словами:
– Доброго вам утречка, Овдотья Ефграфовна! Гостей принимаете?
– Заходьте, гости дорогие, заходьте! – ласково проговорила-пропела маленькая, кругленькая, со склеротичным румянцем на щёчках старушка. Таких в старину любили изображать на пасхальных открытках. Она с явным одобрением, проследила за тем, как препод перекрестился на иконы в красном углу, после чего поинтересовалась: – Это ж чьи вы будете, я чтой-та не припомню?
– Мы не здешние, мы из города. – Марк Аврелий назвал своё имя, представил своих юных помощников и как можно проще изложил цель своего визита. Старушка всё равно ничего не поняла, но, чувствовалось,
Овдотья Ефграфовна стала собирать на стол, девочки ей помогали, Володя притащил блестящий, пыхтящий, весь в медалях, самовар, похожий на генерала. Препод меж тем начал заход: он вгляделся в застеклённую рамку, за которой теснилось множество фотографий – своеобразный деревенский фотоальбом, повешенный на стенку, и стал расспрашивать хозяйку о людях на снимках:
– А это кто? А это?
Володя с любопытством осматривал интерьер избы. Главной здесь была, конечно, печь, которую следует называть с большой буквы – Государыня Печь, большая, удобная, мечта каждого русского Емели и вообще символ славянского быта, может быть, поэтому даже когда хата сгорает полностью, печь остаётся в целости и долго потом стоит на пожарище, как памятник.
Далее из мебели: огромный стол, за которым может собираться семья из десяти человек, широкие лавки, полки над ними, открытый посудный шкаф-блюдник, кровать с медными шишечками на спинках и колёсиками на ножках, два сундука, один, двухметровый, с выпуклой крышкой, другой поменьше – с плоской, оба окованы медью и разрисованы розами. Там одежда. Сельчане хотя и жили не богато, но пять-десять сарафанов было даже у самой бедной невесты! Сарафаны шились в приданое; девочка под руководством старших начинала заготавливать их с того момента, как впервые брала иглу в руки. Неудивительно поэтому, что к свадьбе набирался сундук одежды. И даже не один.
Инородным телом среди всей этой старины, этаким стилягой на сельской вечеринке смотрится единственный современный стул, почему-то раскрашенный в два цвета – голубой и малиновый. Зато древний ткацкий станок, притулившийся в углу избы, явно был сработан ещё мастерами первобытной общины.
«Вот уже где точно можно сказать: «Гей, славяне!» – подумал Володя.
Марк Аврелий продолжал расспрашивать Овдотью Ефграфовну, тыча пальцем в фотографии:
– А вот эта юная красавица в подвенечном платье, очевидно, вы?
– Да, сынок, я. А это муж мой покойный, Иван Сидорович.
– Расскажите нам, как у вас в деревне проходили свадьбы?
– Да я уж и запамятовала, как оно было в те времены… Сейчас-то все в загсы ходют…
– А вы что помните, то и расскажите.
– Ну, хорошо, – нехотя соглашается бабушка, – только мне коврик надоть доделать. Так я стану говорить и ткать.
И вот она ведёт свою неторопливую, певучую речь под мерный стук ткацкого станка, создавая прямо на глазах гостей из каких-то пёстрых тряпочек маленькое чудо – веселый полосатый коврик. А диалектологи записывают. Вот как этот рассказ потом будет выглядеть:
Информант Блинкова О.Е., 1883 г. рождения: [свад’ба нач’инаjица так /пр’иход’ат сват сасвахой аджениха/ знаjитли жын’их ниев’есту?н’ет /б’изразл’ичнъ /л’ижбы ндр’ав’илас’ жын’их̕у/ за чаjьм он’и дъгавар’иваjуца /кагд’а к н’ев’ест’е пр’иход’ат сваты /когда к жен’иху/ лады/ просматр’иваjут хоз’аjство /наладах договар’иваjуца одн’е свад’бы /п’ервыjе называл’ис’ с’ид’ены ил’и зговоры /зговоры гул’ал’ис’ у н’ев’ест’иной стъроны дар’ат подарк’и / н’ев’еста родным / ад’ефк’и исправл’ал’и у н’ев’есты д’ев’ишн’ик до зговороф /зд’ес’ он’и р’ад’ат jолку / jета jолка называjеца красъта д’ев’ичjа / на jетих гост’ах д’евушк’и д’елал’и т’ьр’емок /когда зговоры проход’ат /д’евушк’и нач’инаjут п’ет’ /оп’еваjут молодых посл’е с’ид’ен кн’ажоб’ет кн’ажоб’ет справл’аjут у жен’иха /жен’их здружкъм’и пр’иjежал’и за н’ев’естоj / шаф’еры jево товар’иши / подн’ев’ест’ицы jеjо тв’енца jедут к жен’иху / зат’ем на отвод’ины / потом н’ев’есту хорон’ит начнут /ажен’их иш’ет /потом р’аженыjе пр’идут на отвод’ины и ч’уд’ат/ у н’ев’есты был /гормофон].].
Последнее слово восхитило Володю:
– Гормофон – это, очевидно, гибрид гормона и патефона!
А Сева тем временем таскался по деревне со своим звукозаписывающим ящиком, вызывая недоумение у взрослых и жгучее любопытство у ребятни, которая тянулась за ним хвостом от одной избы до другой, а потом заглядывала в окна. Контакты с хозяйками налаживались непросто. Прежде всего, их пугала аппаратура…
– Это шо у тя за штука? Приёмник?
– Приёмник. И передатчик тоже. Короче, маг.
– Волшебник?
– Ну, что-то в этом роде. Вы лучше, Ефросинья Ананьевна, скажите что-нибудь вот в этот кругляшок с решёточкой. – Студент поставил перед бабкой микрофон и включил «запись».
– А шо говорить?
– Ну, сказку какую-нибудь…
– Вот ишо! Стану я сказки врать средь бела дня… Делать мне неча…
– Тогда просто говорите, что нечего говорить.
– Да ну тя к лешему!
Сева пощёлкал тумблерами, поставил на «воспроизведение».
– А шо говорить?
– Ну, сказку какую-нибудь…
– Вот ишо! Стану я сказки врать средь бела дня… Делать мне неча…
– Тогда просто говорите, что нечего говорить.
– Да ну тя к лешему!
Старушка ойкнула и почему-то зажала себе рот.
– А кто это повторяет мои слова?
– Да это вы же и говорите!
– Ни. Слова мои, а голос-то не мой.
– Ваш, ваш! Просто вы слышите себя не так, как слышат вас другие.
– Совсем заморочил мне голову! Ступай-ка себе! Мне пора стряпаться.
Однако, видя, что студент-богатырь расстроился, скуксился, совсем как маленький мальчик, старая женщина пожалела его:
– Ладно. Давай твою решёточку… Расскажу тебе мою жисть…
Рассказ переселенки Ефросинии Ананьевны Ляховой.
«Жили мы в Белоруссии, в селе Глыбоцком Гомельской волости Белицкого уезда. Бедно жили, семья большая, а земли мало, и та скудна, нужа во всём. В девятьсот шестом году мой дядя Григорий вернулся из солдатчины. Служил он на Дальнем Востоке. И много рассказывал о тех краях. Целыми днями у нас в дому толпились сельчане, и дядя мой, шутник, говорил бабам небылицы, не знаю, верили они чи ни. А говорил он, что там самый край света, что там бабы вальками бельё бьют и на небо вальки кладут, потому что там земля с небом сходится. Небо, грит, совсем низенько. Лесу там – хоть удавись, земли – хоть подавись, воды – хоть утопись, а исты не проси. Места там еще совсем необжитые, не заселённые. Где кому понравилось, там и паши, сей, лесу не покупай, руби, строй дома, какие тебе хочется. Расписал золотые горы. Правда, говорил и сурьёзно, что, мол, тем, кто захочет переселиться на Дальний Восток, дают пособие на обзаведение, а потом на десять лет освобождают от податей.
Мы решили ехать туды, на край света, на Дальний, значит, Восток. То есть не только, конечно, наша семья, чатырнадцать человек, но и много других семейств из Глыбоцкого. Распродались, распрощались и двинулись в путь. Ехали через Маньчжурию, Харбин, по Китайской железной дороге ровно два месяца. Ехали в теплушках, в каких скот возят. Высадились в Имане.
Поместили всех нас в брезентовых палатках, хотя было еще очень холодно: ранняя весна стояла. Потом перевезли в Соловьёвку и разместили у крестьян, которые приехали раньше. Дяди Иван и Григорий поехали выбирать место, где строиться, а отец остался с нами, он заболел тифом. Мы тогда не знали о такой болезни, а врача не было. Он стал понемножку поправляться и стал просить солёных огурцов, Дали ему огурцов, и он их ел, а назавтра помер, не дожив до сорока. А через два года, померла мать – тосковала по мужу, тяжело работала с мотыгой (корчевала пни), недоедала, отдавая всё детям…
Зато наш дедушка жил сто семнадцать лет, помер в тринадцатом году и то не от старости. Было большое наводнение. Вода лилась через окно. Ульи с пчёлами поплыли, скот плыл и тонул, было очень страшно, а он такого не видел раньше и решил, что это Всемирный потоп. Расстроился и помер.
Осталось нас сирот шесть человек. Дяди нас не бросили. Как ни трудно было с продуктами, но никогда ни одним словом нас не обидели, не укорили.
Бездорожье было, болото, протоки без мостов, река без переправы, приходилось на себе носить за сорок вёрст муку, крупу и протчее из Имана. Стали строить времянку, чтобы перезимовать в своей хате. Плели из прутьев, как плетень плетут, залепили глиной, железную печку поставили, и поместились в той халупе как селёдки в бочке. А в то же время все, кто мог держать в руках мотыгу, корчевали пни и кусты, перекапывали землю, сажали картошку, овощи. В первые годы все женщины ходили с серпами в Семеновку, к старожилам зарабатывать хлеб. Жали с седьмого снопа, то ись шесть снопов хозяевам, седьмой – себе. Когда построили из брёвен хату большую, переселенческий начальник выдал ссуду на покупку скота и инвентаря.
Жили крестьяне очень бедно и грязно. Блох, клопов и тараканов полно в каждом доме. Зимой корова отелится – телкá в хату, куры под русской печью зимуют. Коров доили тоже в хате, так как коровы тогда доились с телятами. Сперва её пососёт немного телóк, а потом телкá отнимут и доят корову. Очень многое крестьяне делали вручную: сеяли руками, обрабатывали мотыгами, убирали хлеб косой и серпом, молотили цепами. А зиму всю женщины чуть ли не напролёт прядут лён, коноплю. Как опрядут, начинают ткать холсты, а затем белить их на снегу, а после на траве.
Дядя Иван пошёл в города, рабочим стал. Строил кирпичные дома в Хабаровске, в Имане построил церковь, там теперь музей. И вот что он нам рассказал про неё. Как церковь построили, её нужно было… ну, украсить, то есть на стенах нарисовать святых, а под самым куполом Господа Саваофа… Нашёлся художник, нарисовал очень хорошо. Сам Господь получился у него видным таким мущиной, с большой черной бородой. А перед тем, как открывать церковь, её надо освятить. И вот пришёл батюшка, стал рассматривать стены и потолок. Увидев нарисованного Бога, сначала заохал, а потом строго спросил подрядчика, кто это рисовал. Тот сказал: такой-то. Позвать его сюды немедля! Пришёл художник. Стал батюшка его ругать. Оказывается, он вместо Саваофа изобразил Карла Маркса! Художник-то был ссыльных политических. Он, конечно, прикинулся овечкой, говорит, что попался ему на дороге симпатичный старичок, вот он и нарисовал его. Ну, священник заставил его переделывать картину.
Строил дядя дома и в Шмаковке. Сейчас там курорт, а тогда был мужской монастырь. Те монахи не столько молились, сколько блудом занимались. Так вот, был там старшой из духовенства, не помню его чина, он имел слугу, послушника, который и в келье его убирал, и бельишко его мыл, и в бане прислуживал. А рабочие как-то подсмотрели, что тот слуга был бабой, только одевался в монашеское одеяние и мужское имя носил. В общем, и смех, и грех…
Меня с братишкой и сестрёнкой определили в приют. Стоял он на берегу реки, на бугре. За высоким забором, как тюрьма. Рядом бараки переселенцев и больница для бедных. Нас остригли, вымыли и переодели, и стали мы привыкать к казённой жизни. Громко сказать – нельзя, петь – нельзя, во двор без спросу тоже нельзя. Стали нас, старших 9 – 12 лет, «приучать» к работе – как будто мы раньше этого не умели: мыть полы, посуду, чинить бельё, штопать чулки, помогать на кухне и в прачечной…
Денег царь на содержание сирот давал очень мало, так что надзирательница наша частенько ездила по богатым купцам, владельцам магазинов, выпрашивая дать чёнть от щедрот своих сиротам. Они давали, конечно, но почти не годное. Особенно худо было с обувкой, поэтому, начиная с первых чисел мая и до осенних заморозков, все мы ходили босые. Христарадничали на улицах, расхаживая со специальной кружкой с крышкой, в которой прорезь для монет, и с надписью на ленте «В пользу детей, сирот переселенцев».
Дисциплина в приюте была очень строгая, за малейшую провинность били плетью, кормёжка – скудная, многие помирали до срока…»
…Ползёт-шелестит магнитофонная лента, озвучивая непостижимым образом зафиксированные, то скорбные, то смешные страницы жизни старой крестьянки, одной из тысяч русских баб и мужиков, которые осваивали, обихаживали этот далёкий край, а потом ложились в землю, отвоёванную ими у тайги.
Когда рассказ закончился, охотники за словами некоторое время молчали. Даже у ёры Володи не нашлось очередного ехидного комментария. Только Марк, вздохнув, сказал:
– Что ж, очень интересный человеческий документ. Нам, диалектологам, он вряд ли пригодится (нет характерных признаков говора), а вот историкам, этнографам – очень.
– А у меня ещё одна история записана, – промолвил Сева. – Повеселее будет. Вот, послушайте…
Рассказ Моисеевцева И. П. 1888 года рождения
«Вот вы сейчас все грамотные, а я тебе расскажу про те времены, когда грамотеев днём с огнём на деревне было не сыскать…
Жили да были в одном селе старик со старухой. Старуха всё болела, старик сам справлял все дела по хозяйству и старуху доглядал. Зашёл к ним солдат переночевать. Увидал, что старуха хворает, и говорит деду:
– Что же ты в больницу её не везёшь?
– Да куда её везти-то, – отвечает дед, – чай, помрёт дорогой.
– Ну, так лекарства ей дай.
– А какое лекарство-то? Слышь, мы не знаем.
– Да по рецепту дадут в аптеке в городе.
– А где же тот рецеп? Кто мне его даст?
– Да давай я напишу, – отвечает солдат, бывалый, видать, человек. – А ты меня за это покорми да на дорогу дай кусок хлеба.
– Ну, пиши, добрый человек, а я тебе, слышь ты, не только хлеба дам, но и баклажку мёда налью.
– Ну, давай перо и бумагу.
Начал старик искать бумагу. Обыскал всю хату, обошёл всё село – нет бумаги! Всё есть: и лён, и конопля, и сбруя, и утварь всякая, а бумаги нет. И не водилась. Что делать? А у старика были новые ворота из гладко отструганных досок. Снял дед ворота с петель, взял кусок угля, подал солдату: «Пиши, солдатик, на воротах, может, потом найдётся бумага да какой-никакой грамотей, авось перепишет рецеп».
Взял солдат уголь, начал забор каракулями изрисовывать. Он сам-то, слышь, был неграмотный, ни аза не видел в глаза! Чертил он, чертил, пока весь уголь не исчертил. «Всё!» – говорит. Налил старик ему баклажку мёда, дал хлеба, и пошёл солдат своей дорогой.
А старухе хуже стало. Где уж тут грамотеев дожидаться да рецепт с ворот переписывать! Позвал дед соседей, взвалили ворота на телегу, и поехал дед в город за лекарствами.
– Что везёшь, дед? – спрашивают в соседней деревне.
– Рецеп, – отвечает дед. – Для аптеки.
– Да у тебя целая рецептюга! – смеются люди.
Приехал дед в город, нашёл аптеку, привязал быков к забору, а сам пошёл в стеклянные двери и спрашивает:
– Где тут лекарства за рецеп выдают?
– Здесь, дедушка, давай его сюда.
– Да он у меня на телеге лежит.
– Ну, так неси его.
Пошёл дед к телеге, кое-как взвалил себе на плечи ворота, несёт. Увидали аптекари, что сейчас их двери разлетятся в куски, выскочили на улицу:
– Да ты куда, дед, прёшься с воротами?
– Да это, слышь ты, и есть рецеп!.
– Где ты его взял?
– Да солдат прохожий написал за баклагу мёда.
– А что же ты не проверил, что он тут написал?
– Да у нас в деревне ни одного грамотного нету.
– Ну, так в соседнюю деревню б сходил.
– Да и в соседней нету.
Втолковали старику, что солдат с ним пошутил, нехорошо пошутил. Положил дед ворота на телегу, поехал назад. Приехал домой, а старуху-то уж без него поховали.
Вот такая жисть-то была…»
– Что же тут весёлого? – с негодованием спросила сердобольная Рая.
– Да, брат, – хмыкнул Володя, – если это юмор, то явно чёрный.
Как-то раз, когда девушки отпрашивались на речку, Марк Аврелий строго сказал:
– Особенность нашей работы состоит в том, что нередко мы отдыхаем, когда люди работают, и наоборот: работаем, когда все отдыхают. Сегодня праздник Воздвижения Креста Господня, и мы идём к людям.
При распределении адресов обе девушки попали к двум бабушкам. Те пригласили их к праздничному столу, стали потчевать брашном и питием, сиречь пирогами и наливкой. Сами старушки уже изрядно наклюкались и затянули песню про уток и гусей. Время от времени они взывали к гостьям:
– Пейте, девки, пейте!
– Да мы уж много выпили! – отнекивались они, но бабки не унимались:
– Пейте, пейте! С нами пейте!
Потом до Раи, наконец, дошло:
– Лиля, они ведь нас не ПИТЬ заставляют, а ПЕТЬ!
– Точно! – подхватила подруга. – Говор-то южно-русский!
– Хорошо, что Марка с нами нет: вкатил бы «неуд»!
ДЕРЕВЕНСКИЕ ДЕТЕКТИВЫ
Чугуевку Марк Аврелий сделал своей базой. Но ходили они по всему району, посещая (студенты шутили: совершая налёты) многочисленные мелкие деревни. Препод, неоднократно бывавший здесь раньше, хорошо знал районную топонимику. Он рассказывал:
– Названия сёл Чугуевского района можно разделить на три основные группы. Первая – Кокшаровка, Бреевка, Варпаховка, Соколовка, Антоновка названы по фамилиям дореволюционных чиновников и землемеров. Вторая – по названиям родных мест на исторической родине переселенцев: Чугуевка – украинский город Чугуево, Саратовка – соответственно город Саратов, Самарка – Самара, село Уборка – по названию поселка Уборок Черниговской области. И, наконец, третья – китайские названия. Село Сандагоу – большая долина, Табахеза – тройной поток, Янмутьхоуза – тополевая долина, Сетюхе – каменистая река), Ноттохе – енотовая река. Ну и так далее.
Переходы в среднем по 10-20 километров они делали ночью. Комары в это время становились совершенно безжалостными, но зато не было дневной изнуряющей жары и слепней. Чем дальше от железной дороги, тем менее проходимой была дорога как таковая.
В одну из таких ночей шёл дождь, студенты и препод шлёпали по грязи. Марк Аврелий с тусклым фонариком возглавлял цепочку, Сева с магнитофоном в рюкзаке замыкал её; он напоминал радиста из военно-приключенческого кино, а вся группа – разведчиков.
Володя спал на ходу, видя сон в духе маркиза де Сада: девушки идут по грязи в белых туфельках, неся в руках резиновые сапоги. Он открыл глаза – всё было наоборот.
Послышался натужный вой автомобиля, взбирающегося на увал. Два светлых пятна от включённых фар сначала уткнулись в небо, потом лучи сместились вниз и вонзились в спины охотникам за словами. Стали видны серебряные нити дождя, длинные острые тени людей легли на дорогу, и на ней высветились, как в фантастическом фильме про Луну, все неровности. Путники оглянулись: их нагонял «козлик», сильный, как 55 лошадей. Остановился. Открылась дверца, из неё высунулась голова в фуражке.
– Вас подвезти, граждане?
– Спасибо, пожалуйста! – неуклюже ответил Марк. – Только поместимся ли мы в вашей машине?
– Поместитесь, – недобро усмехнулся милиционер, – возили мы вашего брата и побольше.
– А в случай чего – утрамбуем! – ещё недобрее усмехнулся его напарник, точнее, начальник, так как на его погонах были звёздочки, тогда как у другого – лычки. – Садитесь!
– Вы отвезёте нас в Тудагоу? – спросила Лиляпутка.
– Тудагоу-сюдагоу, – хохотнул начальник и обернулся к водителю. – Let’s go в отделение.
Задержанных привезли в милицию. Обыскали. Сначала выпотрошили рюкзаки, потом карманы. Забрали документы. Марк Аврелий спросил:
– Объясните, пожалуйста, что вы ищете?
Начальник, полный до краёв сарказма:
– А то вы не знаете!
– Теряюсь в догадках.
– Из домов некоторых сельчан украдено восемь икон, а из местного музея похищен особо ценный экспонат – старинный меч. Это сразу три уголовные статьи: хищение личной и социалистической собственности, а также хранение холодного оружия.
– Мы ничего не крали и не хранили! Мы члены диалектологической экспедиции ДВГУ, – с достоинством сказал Марк.
– Так сказать, охотники за словами, – добавил Володя. – Почти ваши коллеги. Вы охотитесь за головами, а мы за словами…
– Почему это мы охотимся за головами? – обиделся милиционер.
– Потому что слово «уголовник» произошло от слова «голова».
– Ничего, наши органы разберутся, кто за кем охотился!
– Только учтите, отец одной из наших девушек – руководитель одного из ваших органов.
– ?
– Она дочь самого Николая Николаевича.
– Какого ещё Николая Николаевича?
– Коробченко.
– Кто это?
– Начальник Конторы Глубокого Бурения, сокращённо: КГБ.
– Ну и что? Да хочь дочь самого Хрущёва! – вошёл в раж начальник.
– У Никиты Сергеевича вроде бы сын… – поправил сержант.
– И дочка есть, – уточнил Володя. – Рада.
– Чему она рада? Что дочка Хрущёва?
– Нет. Что жена редактора «Известий» Аджубея. Шучу. Это имя такое – Рада.
– Ладно. Где вы спрятали иконы? Где меч? Мне говорили, вы им рубили головы петухам на ферме?
Володя опять посунулся вперёд.
– Последний вопрос относится, видимо, ко мне. Во-первых, это не я казнил петухов, а один местный доблестный воин. Между прочим, на законном основании: разрешил председатель колхоза. Во-вторых, не маньчжурский меч, а обычный топор был обагрён кровью невинных птиц, которые были виноваты лишь в том, что нам хотелось кушать… А меч я, как и все, видел только в музее, правда, брал его в руки, так что мои отпечатки на нём остались, и участь моя, судя по всему, незавидна…
– Молодой человек, приберегите свое красноречие для следователей, утром они вами займутся, – сказал капитан милиции, опешивший от такого обильного словесного потока.
Ночевали охотники за словами в КПЗ. Там, на стенах и на нарах, они прочитали множество разных интересных слов, нацарапанных сидельцами в разное время. Девчонки краснели, мальчишки ржали, препод качал головой, но что-то все же черкнул в свой блокнот. При этом выдал афоризм:
– Жаргон – это слова, сосланные на каторгу!
Утром было безрадостным. Все замёрзли и оголодали. Большой и сильный Сева, страдавший от голода больше всех, уныло напевал блатную песенку на слова ленинградского поэта Глеба Горбовского:
Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку чёрного мечтаю получить…
Мечты не сбылись: вместо завтрака в камеру приволокли ещё одного постояльца (или посидельца?). Это был один из той троицы, что дула в поезде пиво, – блатной в кепочке-восьмиклинке с пуговичкой. Увидев знакомых, он радостно ощерился, показав железные фиксы:
– О, учёные ботаники! А вас за что замели? Чай, не тридцать седьмой год на дворе.
– Мы здесь по недоразумению, – ответил Марк Аврелий.
– Понятно, полная несознанка. Мильтон всё равно расколет.
Мильтон – это не дровосек, как вы можете подумать, а поэт и политик, живший в XVII веке в Англии. Он ослеп в сорок четыре года, после чего бросил политику, сумел сосредоточиться и написать несколько гениальных поэм, что-то там о рае (с маленькой буквы). В XX веке мильтонами (опять же с маленькой буквы) почему-то стали называть советских милиционеров, у которых не было ничего общего с великим поэтом и диссидентом.
Мильтонов, призванных допрашивать задержанных, было два – один начитанный, даже где-то эрудит, другой дуб дубом.
Сначала вызвали блатного, задержанного за пьяный дебош в магазине.
– Кто таков?
– Табуреткин. Григорий Петрович.
– Не мог получше фамилию придумать? Документы!
– У меня только справка об освобождении…
– Значит, наш клиент. Что и требовалось доказать… – Следователь заглянул в бумагу. – Ты смотри, фамилия настоящая! Местный или приезжий?
– Приезжий.
– Воровать, значит, приехал? Ну, рассказывай, как и с кем крал иконы.
– Какие иконы? Что это вы мне тут шьёте? Я не тырил, я не крал, на атасе не стоял! Век воли не видать!
Эрудит, видя, что дуболом готовится пустить в ход кулаки, шепнул ему:
– С этим успеется. Сначала давай-ка я подвергну его допросу по методу профессора Роусса …
– Ладно, валяй!
Начитанный начал:
– Слушай сюда. Это не допрос, а беседа. Даже игра. Я говорю одно слово, а ты другое – любое, которое придёт тебе в голову. Только одно условие: слова будем произносить быстро, не раздумывая. Итак, поехали… Стол?
– Стул.
– Тарелка?
– Борщ.
– Море?
– Пляж.
– Киоск?
– Пиво.
– Город?
– Улица.
– Деревня?
– Поле…
………………………………………………………………………………
Блатной отвечал снисходительно. Его даже забавляла эта игра.
– Хорошо, очень хорошо. Только ещё быстрее… Гимнастёрка?
– Солдат.
– Писатель?
– Толстой.
– Бородино?
– Сражение.
– Гусар?
– Усы.
– Самурай?
– Меч.
– Изба?
– Печка.
– Икона?
– Дрова.
– Ягода?
– Клюква.
– Спрятать?
– Заныкать.
– Сарай?
– Сеновал.
– Дед Матвей?
– Бабка Матрёна.
– Ну вот, голубчик, ты всё нам и рассказал. – Следак довольно потёр руки и повернулся к коллеге. – Иконы, по фене называемые «дровами», спрятаны в сарае самогонщицы Матрёны Никаноровны Вещуновой, проживающей по улице Фадеева, дом три. Наверное, и меч находится там же. Посылай туда опергруппу. «Клюквенника» посади отдельно от других подозреваемых.
– Бог – не фраер, всё видит! – сказал дуболом блатному.
Табуреткина увели.
– Почему ты называешь этого уголовника «клюквенником»?
– Это опять же по фене. Кличка иконокрадов.
– Всё-то ты знаешь, прямо ерундит какой-то!
– Теперь давай сюда так называемого студента…
Володю эрудит назвал так называемым студентом потому, что, изучив его студенческий билет, объявил его подделкой. Дело в том, что фотокарточка в билете понравилась одной Володиной подруге, и она содрала её ногтями. Он приклеил другую, но вышло косо-криво и потому подозрительно.
– Для начала скажите, кто вы такой?
– Вообще студент, а в данный момент диалектолог…
– Что за хер с бугра? – выпучил глаза дуб.
– Это такие люди, – пояснил эрудит, – ходят по деревням, собирают частушки, сказки…
– Вот они насобирали этих сказок и теперь нам рассказывают. Дать ему по почкам?
– По почкам – попозже. Сначала мы с ним просто поговорим. Значит так, диалектолог…Я говорю одно слово, а вы другое – любое, которое придёт вам в голову. Слова будем произносить быстро, не раздумывая. Итак, поехали… Стол?
– Писать в стол. Цветаева: «Мой верный письменный стол…»
– Тарелка?
– «Овсянка, сэр» – ответил Бэрримор.
– Море?
– Айвазовский, «Девятый вал».
– Киоск?
– Периодика. Газеты-журналы.
– Город?
– Роман Уильяма Фолкнера. Сартр сказал: «Фолкнер – это бог!»
– Деревня?
– Точнее, «Деревушка». Опять Фолкнер. Снова Сноупсы.
……………………………………………………………………………
– Странно, очень странно… Ну, давайте ещё попробуем. Только быстрее. И желательно без лишних слов. Гимнастерка?
– Медали. «Из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд».
– Писатель?
– Ильф-Петров. «Автор с детства вёл двойную жизнь…»
– Толстой?
– Какой? У нас их три.
– Лев.
– Тогда «Хаджи-Мурат» «Мне вздумалось сорвать этот репей…».
– Бородино?
– «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…»
– Гусар?
– Денис Давыдов. «Жомини да Жомини, а об водке – ни полслова».
– Так, достаточно! – вздохнул эрудит. – Этот парень действительно студент-филолог.
– Что с того? – сказал дуболом. – Студент не может, что ли, быть подельником вора? К тому ж ксива его – фальшак!
– Ну, вряд ли он подельник воров. Сказано ведь:
В одну телегу впрячь неможно
Коня и трепетную лань
– Я вижу, вы эрудит, Пушкинскую «Полтаву» знаете… – льстиво сказал студент.
– Да, классиков я не только почитаю, но и почитываю.
– Это похвально. Значит, я свободен?
– Пока нет. Будем разбираться. Может, «клюквенник» крал иконы по вашему заказу…
Володя вернулся в камеру, посмеиваясь.
– Что там, как? – Встретили его.
– Всё тип-топ. Допрос только какой-то странный. Я по ходу его вспомнил одну цитатку. Ну-ка, учёные ботаники, кто отгадает автора фразы: «Накурившись, между солдатами завязался разговор», – тому отдам самое дорогое, что у меня есть, – три рубля.
– Так написать мог только ты, – смеясь, сказала Рая. – У тебя всегда были проблемы с деепричастными оборотами.
– В таком случае меня зовут – Лев Толстой! Это из «Хаджи Мурата».
Между тем из дома самогонщицы Вещуновой вернулась опергруппа. Бабка-то сначала подумала, что мильтоны к ней нагрянули за самогонным аппаратом, и изрядно струхнула, а как узнала, что ищут всего-навсего иконы да какую-то ржавую саблюку, обрадовалась и мгновенно выдала всё, что было спрятано на сеновале её жильцом Табуреткиным. Даже искать не пришлось. Аппарат остался при хозяйке и мог продолжать свою разрушительную работу.
Вызвали потерпевших и начали проводить опознание похищенного. В это время на местном стадионе, где от ворот к воротам бродили задумчивые козы, приземлился вертолёт, из которого вышли трое искусствоведов в штатском. Они были как из инкубатора: всё у них было одинаковым – и лица, и душа, и одежда, и мысли. Они прошествовали в отделение милиции, предъявили свои удостоверения и потребовали немедленно освободить студентов и их преподавателя.
– Но следствие только начато… – начал было начальник милиции.
Один из «искусствоведов» посмотрел на него, как Хрущёв на абстракциониста:
– Ты, капитан, верно, ждёшь одну большую звездочку на погон? Смотри, как бы у тебя не осталась одна маленькая!.. Быстро освобождай задержанных! – И добавил вполголоса: – Пидорас!
Марк Аврелий и его преторианцы, освобождённые из темницы, вышли на милицейское крыльцо, щурясь от пронзительного света дня. К ним подошёл их освободитель, он был учтив, любезен, вежлив.
– Извините, Лилия Николаевна, можно вас на минутку?
Лиляпутка отошла с ним в сторонку.
– В чём дело?
– Прошу проследовать с нами в вертолёт.
– Это ещё зачем?
– Ваш папа, Николай Николаевич просил вас немедленно вернуться домой.
– Ни за что!
– Но у меня приказ! – с отчаянием сказал посланец и дерзнул тронуть её за рукав.
– Итляпись, итади, а то сборки итарвёшь! – отбарабанила Лиляпутка полюбившуюся ей фразу неизвестной информантки.
– Извините, не понял?
– Неважно. Передайте Николаю Николаевичу, что, как ему известно, я уже с восьмого класса не подчиняюсь его приказам. До свиданья!
С мечтами о курином бульончике охотники за словами возвращались в родной свинарник. Марк Аврелий всё сокрушался:
– Эх, сколько времени потеряно!
ПОЖАР
Наряду с Ильфом и Петровым Володя любил поэта Сашу Чёрного и часто цитировал его короткий, но ёмкий стишок, утверждая, что это и его кредо:
Жить на вершине голой,
писать простые сонеты…
И брать от людей из дола
хлеб, вино и котлеты…
– Иждивенческая позиция! – фыркнула правильная Рая. – Захребетничество! Этот твой Саша, видите ли, будет стишки пописывать, ещё неизвестно, какого качества, а ты ему за это носи на сопку хлеб с котлетами и даже вино. Неплохо устроился!.. И ты туда же… А ещё комсомолец!
– Ты не права, Рая! – пылко воскликнула Лиляпутка. – Писать даже простые сонеты – дело не простое, требует таланта и труда. И человек, создающий их для людей, вправе требовать такую ничтожную плату, как хлеб, вино и котлеты.
– Ну, – сказал, подумав, тяжеловес и тяжелодум Сева, – это смотря какие котлеты. Ежели, к примеру, котлеты киевские или пожарские, а вино французское или наше, но марочное, тогда плата будет совсем не маленькой…
Володя обиделся. Но не за себя, а за любимого поэта:
– Чего вы привязались к хлебу и вину! Не это главное. Поэт – небожитель! Может вообще без еды обходиться, «быть сытым мыслью, зреньем, сном». А Саша Чёрный – удивительный поэт: как сатирик, он хлещет по мордасам власти предержашие и нищих духом, а как детский поэт, поёт нежные и добрые колыбельные, например, такую:
Спи, мой мальчик, спи, мой чиж.
Мать уехала в Париж.
Через год вернётся мать
Сына нового рожать…
Теперь уже Рая обиделась: решила, что это намёк на неё, недавно родившую вне брака сынишку. И замкнулась. И ключ выбросила в одну из луж на дороге. Охотники за словами брели по ней в очередную деревню.
Марк Аврелий в дискуссии не участвовал, он разглядывал осенний пейзаж. Он (пейзаж, а не Марк) был таков. Над стылой водой старицы, тянущейся параллельно просёлку, зависли стрекозы, похожие на вертолётики; лягушки, с вожделением на них поглядывая, о чём-то тихо переквакивались; разжиревшие за лето пауки лениво покачивались в своих гамаках, берёза пожелтела от тоски по дубу, мечтая к нему перебраться, а клён покраснел от стыда за неё…
Володя хлопнул себя по лбу: то ли прихлопнул комара, то ли вспомнил что-то. Очевидно, последнее, потому что тут же воскликнул:
– А ведь нынче исполнилось ровно тридцать лет со дня его смерти!
– Кого?
– Да Саши же Чёрного!
– Он, кажется, умер в эмиграции? – спросил Марк.
– Да. Во Франции осенью 1932 года.
Саша Чёрный жил во французском Провансе, в местечке Ла Фавьер. В двадцатых годах русские эмигранты там образовали целую колонию. По соседству с поэтом жили художник Билибин, профессор Мечников, философ Франк, бывший министр Милюков, писатель Куприн и многие другие. Жили скромно, даже бедно, но весело, помогая друг другу и французским виноградарям, приютившим изгоев.
В то лето стояла небывалая сушь, нестерпимо пылало солнце, на пиниях – средиземноморских соснах от жары выступала, как пот, смола. Все эти дни поэт не расставался со своей шляпой-канотье, хоть как-то спасавшей его от зноя. Даже в море он купался в ней, миролюбиво выслушивая дружеские подначки соседей. Когда на взлобке холма, где раскинулись виноградные и оливковые фермы французов, вспыхнул пожар, Саша Чёрный один из первых побежал туда. За ним побежали и все жители городка. Под палящим солнцем тушили пожар. Интересно, вспоминал ли Саша Чёрный, гася огонь, свой давний детский стишок:
…Осторожней, детвора,
Дальше, дальше от костра –
Можно загореться.
Эй, пожарные, пора,
Будет вам вертеться!
Лейте воду на огонь,
Сыпьте землю и песок…
Но ногой углей не тронь –
Загорится башмачок.
Раз, раз, ещё раз…
Вот костёр наш и погас.
За работой поэт потерял свою шляпу, и ему двойным жаром – солнца и огня – крепко напекло голову. Через несколько часов после того, как пожар прикончили, Саша Чёрный умер в маленькой больнице этого городка от солнечного удара и последующего за ним инфаркта. Похоронен он на кладбище Лаванду. На могиле слова Пушкина: «Жил на свете рыцарь бедный»…
К полудню студенты и их препод подошли к намеченной цели – к деревне Воронья Слободка, хаотично разбросавшей свои избушки на пологом берегу речки Переплюйки. Пропылённые, пропотевшие, усталые и голодные диалектологи мечтали лишь об одном – скинуть рюкзаки и одежду и окунуться в речку, хотя воды в ней было – воробью по колено. Знаете, что такое счастье? Это надеть обувь на два размера меньше, пройти по жаре десять километров, придти к реке, снять обувку и погрузить ноги в прохладную воду.
Счастье было близко, но, как всегда, невозможно: из деревни послышались крики, громкие, истошные, но не ясные. Отчётливыми были только два слова:
– Горим, братцы! – И этого было достаточно.
– Ну, Володя, накаркал ты своим рассказом про Сашу! – упрекнул Сева.
– Поможем сельчанам! – гаркнул Марк Аврелий и, как истинный римский полководец, первым бросился в бой. За ним последовала его когорта, кстати, совершенно безоружная, то есть без лопат, вёдер и прочих огнетушителей. Но предводитель, который в этой жизни был типичным книжным червем, а в прежней, возможно, брандмейстером, быстро сколотил из сельчан и студентов, бестолково мечущихся и орущих друг на друга, толковую пожарную дружину, организовал цепочку людей, которые стали передавать воду в ведрах от ручья из-под горы – наверх, в деревню.
Полыхала, собственно, только одна изба, но зато самая большая и хорошо просушенная и потому охотно горевшая. «Красный петух» был настолько сильным, что грозил облететь всю деревню: уже обуглилась стена соседней избы. Вода, которую выливали на эту стену, тут же, недовольно шипя, превращалась в пар. Всё было как на войне: внутри дома что-то время от времени взрывалось, и от строения шли ударные волны горячего воздуха, стреляли головёшки, оглушительно лопались стёкла, дерево трещало и рушилось. Над улицей вместе с дымом клубился густой мат и причитания. Какой-то носитель ведра выдал фразу, достойную, чтобы её записали охотники за словами: «Огонь-то гуляет, будто чёрт пальцем показывает!» Женщины из ближайших домов на всякий случай выносили прямо на дорогу домашнюю утварь, которая под открытым небом выглядела беззащитно и некрасиво.
Зато красиво смотрелась на фоне алого зарева могутная фигура полуобнажённого Севы, который с легкостью Ильи Муромца выдергивал высокие столбы частокола и отбрасывал их в овраг, чтобы огонь по ним не перекинулся на соседние дома. Беленькая Лиляпутка от сажи стала черненькой. Чадолюбивая Рая оттаскивала любопытных деревенских детишек, лезших в самое пекло. Ну, а командир, как и положено, был впереди, на лихом коне. Впрочем, коня, кажется, не было.
Общие усилия людей, как пишут в плохих очерках, увенчались успехом. Пожар мельчал, корчился, съёживался и, наконец, скончался в страшных судорогах. Сгорел только один дом, но какой – величественное, хотя и бревенчатое, здание сельсовета. Когда на пожарище прибыли местные начальники, прибежали милиционеры и примчались – как положено, последними – пожарные, начался «разбор полётов». В ходе его выяснилась интересная деталь…
Оказывается, накануне пожара Вороньеслободский сельсовет проводил собрание младшего руководящего звена с повесткой дня: «О профилактических мерах по предупреждению сельских пожаров». После официальной части началась неофициальная – с самогоном. Это был отменный первач, горевший синим пламенем, достаточно его разлить по столу и загасить в нём цигарку, что и было сделано – ненароком, конечно. Самогон и самосад – залог хорошего пожара, как хороший стол – залог хорошего стула!
Наши охотники за словами и огнепоклонники, волею случая ставшие огнеборцами, остаток дня были в деревне героями дня. Пейзане их отблагодарили по-крестьянски, сиречь, в баньку сводили, накормили и даже предоставили им для дальнейшего следования транспорт – лошадь с телегой.
– Ну что вы! – смутился Марк Аврелий. – Мы не можем принять такой царский подарок.
– Кто вам сказал, что это подарок? – угрюмо возразил уже низложенный предсельсовета. – Даём доехать. В Бреевке оставите телегу у Сафроновых – первая изба слева.
Ребята быстро собрались в дорогу. Командором пробега стал, естественно, препод, водителем кобылы назначили Севу, который имел права на вождение автомобиля, то есть железного коня. Предложение эпигона Володи украсить телегу лозунгом: «Ударим конным пробегом по бездорожью и разгильдяйству!» было отвергнуто Марком, как несерьёзное.
– Но почему? Ведь бездорожья и разгильдяйства у нас со времён Ильфа-Петрова не стало меньше!
– Володя, перестаньте ребячиться! – сухо сказал руководитель. – Лучше используйте свободное время для заполнения диалектологических карточек.
– Ну, но? – сказал Сева, обращаясь к лошади, и она, немного поразмышляв над странной интонацией возницы, начала меланхолично переставлять свои расплющенные копыта, увлекая за собой телегу с пятью нетипичными для деревни пассажирами.
L’AMOUR И ЦЫГРА
Недавно учёные хмыри с поразительной точностью определили, когда на Земле возникла любовь, – это произошло два с половиной млрд лет назад. Именно тогда вирусы, заброшенные на нашу планету миллиардом лет ранее, разделились по половому признаку. Полезли мужики-амёбы на женщин-амёб. (Знакомый биолог говорил: «Мне стыдно смотреть в микроскоп: они там такое вытворяют!»). С этого всё и началось.
Продолжалось в группе наших диалектологов. Здесь у Киприды с её сынком-ублюдком Эротом было много работы: две девушки, двое юношей и один зрелый мужчина, за которым охотились две перезрелые женщины. В их запутанных отношениях надо было как-то разбираться.
Как известно, человек стремится к своей противоположности, и это естественно: каждый добирает то, чего ему не хватает; мелкая любит высокого, толстый – худую, глупая – умного, принц – нищую и так далее. У охотников за словами всё было шиворот-навыворот: Володя, узкоплечий, малорослый, но страшно умный, был увлечён точно такой же Лиляпуткой, Рая – Марком, а Сева – штангой.
Можно чуть подробнее. Володя комплексовал, потому что…
Он был титулярный советник,
Она – генеральская дочь…
– Ну и что? – успокаивал друг. – Сам Александр Сергеевич Пушкин был титулярным советником.
– Нет, он был камер-юнкером.
– Это одно и то же. Только титулярный советник – это гражданский чин, а камер-юнкер – придворный.
– Всё равно. Я не Пушкин, я другой… – И Володя, сам того не замечая, заговорил, как Васисуалий Лоханкин, стихами: – И если рискну ей в любви объясниться, она засмеётся и выгонит прочь…
– Ты не прав, Вова, – сказал Сева. – Я видел, как он она на тебя смотрит, как она тебя слушает…
– Ну, и как?
– Смотрит восторженно, слушает с открытым ртом…
Рая понимала, что её шансы мизерны: во-первых, у Марка уже были две обожавшие его женщины, во-вторых, у неё, у Раи, был довесок – сынок, и, в третьих, преподу жениться на студентке – непедагогично…
Сева поклонялся, причём, в буквальном смысле, только Штанге. Он любил её, когда она ему покорялась, и ненавидел – когда отказывалась повиноваться. Штанга осталась в городе, он отдыхал от неё и в то же время скучал по ней, ревновал: верностью она не отличалась и сейчас определённо была в чьих-то руках…
А Марк заблудился в своих женщинах, как в трёх соснах. Другой на его месте, может, и смог бы жить одновременно с двумя или даже с тремя, как в знаменитой студенческой песенке «В гареме нежится султан», но это недопустимо для порядочного человека. Великий комбинатор О.Бендер из двух зайцев предпочитал того, что пожирнее, но великий император-философ М. Аврелий советовал брать того, что поближе. Миловидова была далеко, во Владивостоке, а Языкова – рядом, в соседнем районе. Кроме того, Марк обещал ей встретиться, а он всегда выполняет свои обещания…
Днём в деревне наступила воскресная сиеста или, говоря по-русски, послеобеденный сон, когда бодрствуют только петухи и собаки. Стояла тишь. Только где-то всхлипывала гармошка, и женский голос жаловался кому-то:
Говорила Коленьке:
«Не пей вина нисколеньки!»
Но он меня не слушался,
В Николин день накушался!
Накушивались не только в Николин – каждый день! Уже в предобеденное время можно было встретить мужичков, едва стоящих на ногах. А если хочешь поработать не с бабушкой-носительницей, а с дедушкой, то надо явиться к нему в диапазоне от одиннадцати до полудня: в десять он может ещё спать, а в час дня – уже изрядно надраться. По деревне, то там, то здесь, в общем, там, где застигло похмелье, валяются колхозники, и поднять их так же трудно, как поднять в целом сельское хозяйство нашей страны…
В этот послеобеденный час препод сообщил своим студентам, что собирается сходить в Михайловку.
– Посмотрю, что там и как, – туманно пояснил он.
Ребята переглянулись и потупились.
Случившаяся около старушка, одна из тех милосердных крестьянок, что подкармливали городских гостей домашней снедью, услышав о намерении учителя, погрозила ему корявым указательным пальцем:
– Не ходи, сынок, в Михайловку, там, у деревни цыгра живёт!
Тренированным ухом Марк Аврелий отметил диалектное слово, мельком подумал, что надо бы узнать его значение и записать, само же предупреждение не осознал. И отправился в путь пешим порядком.
Не успела опуститься на дорогу пыль, поднятая ходоком, как…
Задержимся на минуту с развитием сюжета и скажем несколько слов о слове «ходок». Существует множество его значений: 1. любой, кто не пользуется транспортом и передвигается на своих двоих; 2. пеший гонец 3. спортсмен-молодец; 4. ходатай, делегат и посланец; 5. ловкач и бабник. Кроме того, ходок – это и горная выработка, и лёгкий, небольшой экипаж с плетёным кузовом. Однако стоит кому-то сказать, что такой-то – ходок, ещё не уточнив, какой из перечисленных, как ваш собеседник сразу начнёт гадливо улыбаться и подмигивать: знаем, мол, знаем, он ваще такой шалунишка… Не спешите с выводами, граждане!
…как снова заклубилась, но уже поднятая автобусом, прибывшим из Владивостока. На нём с чемоданом и неразделённой любовью приехала пышнотелая Корзинкина, одна из женщин Марка Аврелия. Не без труда разыскав студентов, спящих в свинарнике – мальчики на своей половине, девочки на своей, – она, едва поздоровавшись, спросила:
– А где Марк Валерьевич? Работает с носителями?
– Мм, да, – промычал Володя и чуть не добавил в стиле своих кумиров: «Только к диалектологии, которую он в данный момент представляет, это не имеет никакого отношения».
– А где именно, по какому адресу? Мне нужно с ним увидеться.
– Он… это… не здесь… в Михайловке…
– В Михайловке? Это там, где Арбузова с Ирой собирают фольклор?
– Мм, да…
– Что ж, он, очевидно, решил помочь девочкам… Как говорится, словом и делом… – Миловидова бодрилась, улыбалась, но по её подозрительно блестящим глазам было видно, она сейчас с удовольствием поплакала бы в подушку. – А я привезла вам городских гостинцев, вот, целый чемодан, налетайте.
Ребята не заставили себя долго уговаривать, тем более, что раскрытое нутро чемодана своими упоительными ароматами обещало молодым ненасытным желудкам райское наслаждение. Сева, держа в одной руке колбасный батон, в другой хлебный и откусывая от них поочерёдно, с трудом выговорил:
– Вы не волнуйтесь, Елена Алексеевна, мы и Марку Валерьевичу оставим.
– Не нужно. Я думаю, его там тоже угостят… – Последнее слово Корзинкина невольно произнесла с горькой иронией. Спешно засобиралась. – Ну, я, пожалуй, пойду…
Она хотела уехать тем же автобусом, что и приехала, но опоздала. Остановила попутку – лесовоз. Он шёл до самого Владивостока. За это время можно рассказать всё о своей жизни и услышать о чужой. Водила, сельский крепыш-сорокот, с образованием семь классов, брошенный невестой накануне свадьбы, сумел найти общий язык с городской женщиной, кандидатом наук, тоже потерявшей надежду на семейное счастье. В кабине, пропахшей бензином и свежеспиленным лесом, между двумя очень разными людьми возникло понимание, возможно, сулящее в будущем союз разбитых сердец…
Ну, а Марк Аврелий почти без приключений добрался до Михайловки. Почти, потому на окраине посёлка на него напала… цыгра! Только сейчас понял диалектолог, что имела в виду та чугуевская старушка. О тигре, говорила она, точнее, о тигрице. С каким-то утробным рычанием она налетела на мужчину и начала его исступлённо… целовать. Звали её Нина Юлиановна Арбузова. Она была одна, без своей помощницы студентки, поэтому не стеснялась в проявлении своих чувств.
Выбравшись из её объятий весьма помятым, Марк снял-протёр-надел очки и поинтересовался, как идёт работа по сбору фольклора.
– О, я записала замечательное предание о разбойнике Чуркине. Вот, почитай. – Арбузова протянула ему блокнот.
Среди лесов дремучих
Разбойнички идуть,
В своих руках могучих
Товарища несуть.
Носилки не простые,
С оружий сложены,
А поперек стальные
Мечи положены.
На них лежал сражéнный
Сам Чуркин молодой,
Увесь окровавлéнный,
С разбитой головой.
А кровь яво строилось
Пабеим сторонам…
Ну и так далее.
– Чуркин был благородным разбойником, – пояснила Арбузова, – этаким сибирским Робин Гудом, он грабил богатых и всё отдавал бедным. Его слава докатилась до Приморья. В его честь назвали мыс и полуостров во Владивостоке…
– Нина, тебя ввели в заблуждение, – морщась, сказал Марк Аврелий. – Насколько я знаю, это не тот Чуркин. Наш – это штурман Павел Филиппович Чуркин, один из первооткрывателей Владивостока, в честь него и назван мыс. А тот, разбойник, Васька Чуркин, хотя лицо историческое, никаким защитником бедных и грозой богатых никогда не был. Работал на какой-то фабрике, спился, набезобразничал и скрылся, чтобы избежать ареста. Собрал шайку из таких же бродяг, как и сам. Чуркин не столько грабил по дорогам, сколько вымогал у деньги у фабрикантов и купцов. Пошлёт фабриканту записку: «Вышли туда-то 25 рублей, а то сожгу». И тот, как правило, посылал, так как Васька действительно мог пустить «красного петуха»… Я читал об этом, кажется, у Гиляровского…
– Ну и чёрт с ним, с Чуркиным, – безмятежно сказала Арбузова и снова прижалась к Марку. – Возможно, носительница что-то напутала… – Она помолчала, а потом промурлыкала: – А я, между прочим, тоже носительница…
– В каком смысле?
– Носительница твоего дитяти.
– Что?! Может, ты тоже напутала?
– Нет, дорогой, ошибки быть не может.
– Что ж, тогда я… как честный человек… обязан…
– Это само собой. Но я не вижу радости на твоём лице.
– Почему? Я где-то рад…
Когда Марк Аврелий вернулся на базу, ребята окружили его и засыпали взволнованными вопросами:
– Как там наши?
– Почему вы так долго?
– С вами ничего не случилось?
– Подождите, подождите, – сказал препод. – Почему вы решили, что со мной что-то случилось?
– Потому что с нашим Севой произошёл несчастный случай. Мы подумали, может, и с вами…
– Какой ещё случай?
Вместо ответа Марку дали местную газетёнку с отчёркнутой заметкой:
«Как сообщил в редакцию газеты «За коммунистический труд» сотрудник районного отдела милиции В.П.Чиндяйкин , вчера у села Новомихайловка взрослая медведица напала на студента ДВГУ Всеволода Буряка. Студент отправился в тайгу за грибами. Неожиданно из-за кустов на грибника выскочил медвежонок и, увидев человека, закричал от страха нечеловеческим голосом. На зов детеныша прибежала медведица, повалила студента и хотела совершить над ним насилие, но передумала. Она потеряла к нему интерес, потому что принялась искать медвежонка, который был взлезшим на дерево.
Пострадавший отделался лёгким испугом».
Володя, вспомнив Бендера, попавшего под лошадь, прокомментировал:
– Это медведица отделалась лёгким испугом. Не знала, с кем связалась!
– Марк Валерьевич, а «цыгру», о которой бабуля говорила, вы видели? – с улыбкой спросила Рая.
Ответ был неожиданным:
– Я, видите ли… не хотел вам говорить… всё равно узнаете… Ну, в общем, я женюсь.
– На Нине Юлиановне? – дуэтом спросили девочки.
– Да.
Спортсмен Сева шепнул Володе: «В долгом и упорном поединке Арбузова победила Корзинкину по очкам».
– И ещё одна неприятная новость, – добавил Марк. – Мы с Ниной Юлиановной переезжаем в Петрозаводск, будем работать в тамошнем университете… А завтра мы все возвращаемся во Владивосток. Командировка закончена.
Накануне возвращения с Севой произошла ещё одна история, из которой Володя позже сделал для студенческой газеты рассказ под названием
ИМПОРТНАЯ ОБУВКА
Началось с того, что у Севы пропали кеды. Не найдя их поутру, обшарив весь свинарник, он грозно посмотрел на своего друга Володю.
– Ну, пошутили – и будя! Гони кеды!
– Даю честное благородное слово…
– Дай лучше кеды!
– Не брал я их. А вот видеть видел. Постой, где это? Ах, да! Один кед лежал на дне силосной ямы, а другой…
Где он видел второй, было уже не интересно, потому что на первый вчера навалили многотонную гору зелёной массы. Глаза у Володи бегали: группенвесельчак явно был вольно или невольно причастен к этому чудовищному преступлению. Сева бросился на него с криком:
– С тебя следовало бы снять скальп, но я сниму только кеды!
К счастью Володи, он носил ничтожно малый, так называемый мальчуковый размер, поэтому его кеды остались при нём, а Севе пришлось вспомнить своё босоногое детство. К вечеру на его ноги было страшно смотреть. У знакомого колхозника-рыбака студенты выпросили на время гигантские резиновые сапоги-ботфорты. В этой мушкетёрской обувке Сева потерял способность не только совершать пробежки, но и вообще ходить. Промучившись день, Сева вновь перешёл на босяцкое положение.
На помощь пришёл как всегда Марк Аврелий. Он решительно сказал:
– Единственное, что может тебя спасти, – лапти!
И отметая взмахом руки недоумённые возгласы, направился к мужичкам, сидевшим на завалинке и отчаянно дымившим махрой. Поздоровался с ними за руку и завёл неспешный разговор о погоде, о видах на урожай и о том, что президент Кинéди будет всё же получше Эйзенхариуса. Где-то через полчаса, окончательно расположив к себе колхозников, он плавно перешёл к главному.
Выяснилось, что секрет производства лаптей, этой некогда популярной обуви навсегда утрачен жителями деревни. Старики помнили, что когда-то носили лапти, молодые же видели их только в кино. Потом всё же вспомнили одного деда-умельца и дали его адрес. Марк с парнями пошли к нему.
Дед, выслушав их, сказал, что вообще-то память у него плохая, но после выпивки проясняется. Городские намёк поняли и пошли в сельпо за чекушкой, а селянин побрёл в лес драть лыко.
Под вечер он вернулся, сгибаясь под тяжестью мотков коры и ворча: «Не та липа на Дальнем Востоке, не та… Вот ежели б у нас на Смоленщине…» Студенты сложили к его ногам свои скромные дары. Дед выпил, с достоинством крякнул и, ругая дальневосточную липу, принялся за работу.
На другой день лапти были готовы. Марк положил их перед Севой и торжественно сказал:
– Носите и радуйтесь!
– А удобно ли? – заколебался Сева.
– Конечно, удобно! – не понял препод. – Это самая удобная обувь на свете – легкая, почти невесомая, проветриваемая…
– Я не в том смысле… Лапти ведь анахронизм. Засмеют!
– Ах, вот вы о чём! – Препод снял очки, протёр, вновь надел, и все поняли: сейчас будет лекция. – Лапти из лыка – это наша национальная обувь. Впервые упоминается в «Повести временных лет», а это двенадцатый век. Русский народ-лапотник бил половцев, немецких псов-рыцарей, татаро-монголов, победил Наполеона. Только где-то в середине тридцатых годов двадцатого века перестали носить лапти. А во время Великой Отечественной войны вновь пришлось надеть: другой-то обуви не в деревне не стало. Помню, мы на Брянщине тогда жили, почти всё наше село в лаптях ходило, плели их и для партизан… Было, конечно, время, когда лапоть ступал на землю робко, по-рабски, но чаще он шёл победителем, шёл смело и независимо, наступая на различные сапоги и прочие туфли. Гордиться надо этой великой обувью, а не корчить из себя аристократа!
Сражённый этим блестящим «Словом о русском лапте», Сева быстро надел непривычную обувку, боясь как бы разошедшийся препод не отобрал её. Очень скоро он убедился, что да, она легка и удобна, носить её приятно, а кроме того, его подогревали патриотические чувства. Деревенские, глядя на студента в лаптях, вежливо удивлялись, но не смеялись. В них он и поехал домой.
Конец этой истории таков.
На Владивостокский перрон впервые за много лет ступила нога в лапте. Это была Севина нога. На него сразу же стали обращать внимание. Подскочил стиляга в «расписухе», «дудочках» и на «микропорах»:
– Где достали такие оригинальные плетёнки?
– Эксклюзив! – быстро ответил Володя. – Сделали в Японии для моего друга по спецзаказу.
– Да, – завистливо вздохнул модник. – Разве у нас такие могут сделать!
Позже, когда Сева и Володя, возобновили учёбу и первую же «стёпку» потратили на ботинки для Севы, им попалась на глаза заметка из газеты «Красное знамя». В ней под рубрикой «Бывает и такое» сообщалось: «В краевом драматическом театре имени Горького всё есть для нового спектакля: режиссёр, актёры, костюмы, текст пьесы «Два клёна». Нет лаптей! А без лаптей нет спектакля. Весь коллектив театра в тупике. Решили обратиться к зрителям, ко всем приморцам. Дали объявление о том, покупают у населения лапти».
Ребята позвонили в театр и поинтересовались, как идёт закупка.
– Плохо дело, – ответил ассистент режиссёра. – Купили всего три пары этой остродефицитной нынче обуви. Их принесла учительница. Ей для новогоднего маскарада прислали из Тамбова. А где взять четвёртую пару, не знаем. Может, у вас есть?
Сева очень дорожил своими лаптями и к тому времени отверг уже не одно соблазнительное предложение продать или обменять их. Но театр он любил, а театр был в беде. Искусство требовало жертв, и он пожертвовал искусству лапти. Но и вознаграждён был по-царски: за каждый лапоть ему дали по абонементу на спектакли.
Провожать Марка Аврелия и Арбузову на вокзал пришёл не только второй курс – весь филфак: Антонова любили. Корзинкина присутствовала заочно: прислала со студентами с озера Ханка охапку лотосов, однако попросила не говорить, от кого эти уникальные цветы, которые Марк обожал. Поэтому Володя протянул преподу тяжёлый и влажный букет с высокопарными словами:
– Вы подарили нам Логос, мы вам – лотос!
Через несколько лет из Петрозаводска во Владивосток пришла весть, что Арбузова родила… не без помощи мужа… докторскую диссертацию и защитила её. Детей у ниъ с Марком не было. Зато у Корзинкиной от мужа-шофёра родились две рослые и красивые дочери. Так что ещё неизвестно, кому повезло…
Сева однажды, в начале третьего курса, находясь в обществе Володи и пузатой, в оплётке, бутылки сухого болгарского вина «Гамза», с горечью сказал: «Знаешь, Вова, учась на филфаке, я определённо занимаю чужое место. Меня ведь в универ приняли как спортсмена». Он с недоумением посмотрел на свои широкие, как подборные лопаты, ладони и добавил: «Не моё это дело – добывать словесную руду по Маяковскому способу, моё – добывать руду как таковую, в которой свинец и олово». После чего уехал в родной посёлок Тетюхе, где стал горняком и чемпионом Советского Союза по штанге.
Володя не стал зятем чекистского генерала – страху много, а приятного мало, зато, как и обещал, написал повесть «Второкурсники», правда, подумав, изменил название на «Охотники за словами».