Олег Сенцов
г. Симферополь

ненаучно-популярный роман с элементами юмора

Купите книгу – она смешная. Предисловие автора. Глава первая – шестая (начало)
Купите книгу – она смешная. Глава седьмая – четырнадцатая (назад)

Еще ни после одной революции, ни в одной стране не становилось жить лучше, и эта не стала исключением. До революции существовать тут всем было как-то не очень, в процессе Джим совосставшие сделали все, чтобы парализовать страну, ну, а сразу после первого апельсинового митинга на теперь уже бывшей президентской площади, ныне площади Свободы, все вообще остановилось. Причем удивительно, что главными ревнителями революции оказались бывшие парламентарии бывшего карманного парламента, а также члены свергнутого правительства. Они вешали себе на шею самые большие апельсины – символ революции, и наперебой устраивали митинги и собрания, на которых старались переплюнуть друг друга в уверениях в толерантности к новой власти и в открещивании от старой, выходя их этих словесных баталий в собственной пене и слюне оппонентов. Отдельно, уже в развернутых интервью, они рассказывали об упорной многолетней подпольной борьбе, я бы даже сказал – пододеяльной борьбе, которую они вели с прошлым, и как теперь выяснилось окончательно ненавистным режимом.

Не менее популярными были собрания и митинги, устраиваемые ближайшими приближенными Джима, которые, кто в Столице, кто в регионах, кто, не побоюсь этого слова в забитых деревнях – все зависело от степени приближенности и постреволюционного рвения последыша – наперебой твердили джимовы проповеди и откровения. Все эти выступающие постоянно колесили по стране с довольно высоким уровнем ротации, так что местному населению было вовсе не до работы – все митинговали, чему последние безмерно радовались, так как ленивы и любопытны оные были без меры, в чем я мог убедиться еще в начале своего проживания в деревне, по объемам ежедневно исчезающего в никуда сахара. Народ слушал, открыв рот, иногда даже забывая хлопать и откусывать апельсины, висевшие у каждого на шее, для того чтобы рассказы о революции приправлять еще и ее вкусом. Докладчики на этих митингах очень сильно разнились в показаниях относительно произошедших революционных событий, а так же чудес, совершенных Джимом или точнее уже почти святым Набии, сходившись лишь в одном – в роли каждого выступавшего в великом деле очередного освобождения народа от очередных диктаторских пут, претендуя при этом как минимум на вторую после великого вождя роль. Выступления же самого вождя происходили на все той же площади, на все том же балкончике. Джим по привычке поселился в гнезде, очередного выселенного павлина, вместе с ним жила и вся его челядь, включая основных приближенных, Елен, меня, а также Барнса со своим помощником, благо президентский дворец был огромен, и места хватало всем. Я жил в отдельной, хорошо запираемой комнате с чемоданами, Барнс со своим неразлучным кочегаром заняли соседнее по коридору купе, тоскуя и регулярно спрашивая разрешения прогуляться к железнодорожному депо – понюхать воздух, как он сам выражался. Выйти из нашего нового дома в первое время было довольно проблематично даже ночью, потому что самые ярые фанаты джимового ораторского искусства, а их было не счесть, ночевали прямо на земле, днем же к ним присоединялись еще и те, кому было, где ночевать и тогда выход из дворца блокировался полностью. Как я сказал, митинги происходили не только на главной площади, но и на всех остальных, работать было некогда, и зараза революции очень быстро парализовала остатки страны, в которой очень быстро закончился порядок, деньги и еда. Остались лишь люди, соответственно без порядка, денег и еды.
Старик Барнс мучился отсутствием своих паровозов, а молодой Билли – остатком денег, которых с каждым днем становилось все меньше и меньше. Джима мало интересовала экономика, впрочем, как и его эпигонов – все они как один призывали народ к равенству, братству, отказу от каких любо общественных институтов, как минимум государственности, и грезили идеей перебросить эти идеи через пока еще существующие границы в соседние страны, чтобы, и границы, и страны исчезли, и наступило всеобщее благо. Елен, все что делала, это просила, точнее, требовала постоянно денег на расходы революции, хотя я удивлялся, зачем революции столько вечерних платьев и туфель на шпильках? Кормить людей на центральной площади мне тоже приходилось из своего кармана, ко мне каждое утро заходили из самоорганизовавшегося комитета по кормежке митингующих за очередной порцией денег на еду. Каждый раз я порывался спросить их, против чего они все митингуют, если революция уже победила? Идите, тогда и работайте, а то вы уже третий месяц разойтись никак не можете.
Вскоре из бывших государственных и не только учреждений начал подтягиваться народ с вопросом: «А что дальше-то делать?» — школы, институты, заводы с пароходами – все стояло и даже уже не мычало. Народ попривык к этой бесконечной говорильне, но кушать уже давно нечего, а купить не за что, да и не у кого. Всех этих паникеров во время какой-нибудь приличной революции давно бы уже расстреляли за отклонение от выбранного раз и навсегда курса, но так как наше восстание продолжало оставаться бескровным, то их всех отфутболивали ко мне и у меня с девяти до шести работал офис по приему жалоб на жизнь и выдачи в обмен на них наличных денег. Но долго так продолжаться не могло. Когда на утоление нужд населения начал уходить примерно один чемодан в день, а очередь ко мне начали занимать с ночи, записывая на руке номера и каждый час устраивая переклички, я не выдержал и постучал Джиму в дверь, и когда меня через час впустили, попытался достучаться до его здравого смысла.
— Джимми, братишка, — сказал я, думая как начать разговор, так чтобы не нарушить циркуляцию гормонов счастья в его щепетильном организме, от которых он весь так и светился. – По-моему вы тут все херней занимаетесь! – думаю, что таким началом я никого не обидел, но зато очень четко высказал свою позицию и очертил круг тем будущего разговора.
Хорошо, что перед моим выступлением все его приближенные вышли из залы, ну а Елен тогда вообще не было дома, она где-то на побережье утоляла нужды революции в морском загаре, иначе кто-то из них пренепременнейше вцепился бы мне в горло после таких слов. Но мне выдался удачным момент, чтобы добиться максимального результата без человеческих жертв с моей стороны.
— Что ты имеешь ввиду? – очки Джима спрыгнули с его носа и недоуменно уставились на меня с тумбочки опершись для солидности на телефонный справочник.
— Как по мне ты поспешил – ответил я им обоим.
— С чем? – в упор не мог понять, о чем я, Джим.
— С тем, чтобы все разрушить! Ты начал с их души, а надо было сначала порядок в стране навести, накормить всех, а потом уже им проповеди читать…
— Ты не понимаешь, Билли, — начал было Джим, но я не стал давать ему возможности включить свой режим святоши и рассказал ему анекдот про художника-абстракциониста, которого назначили руководить птицефермой. Назначили, значит его, первую неделю все хорошо, а потом приходят к нему подчиненные и говорят: у нас проблема де — куры дохнуть начали. Он подумал, почесал свою бороденку и говорит: «А нарисуйте-ка на каждом курятнике по большому красному кругу.» Ну, подчиненные пожали плечами, пошли исполнять. Еще через неделю приходят: «Снова дохнут, начальник!». «Ну, тогда вы в красный круг впишите зеленый квадрат.» Тем делать нечего – пошли, вписали. Снова неделя проходит: «Опять дохнут, уже совсем немного осталось!» Художник снова подумал, потом говорит: «А сейчас в середине квадрата нарисуйте небольшой желтый треугольник.» Работники пошли, нарисовали, через неделю приходят, все, говорят, конец – подохли все куры. «Жаль,» — отвечает художник: «А у меня еще столько идей было…»
Джим задумался, а я добавил:
— Но ведь там не куры, Джимми и они очень скоро начнут тоже дохнуть, — я махнул рукою ближайшему окну, которое в знак солидарности со мной, одобрительно заскрипело форточкой. — Мне не жалко денег, тем более для тебя, братишка, но деньги скоро кончатся. А есть все равно будет нечего. Одной духовной пищей сыт не будешь…
— Что ты предлагаешь, — прервал меня Джим, явно морщась где-то в середине себя от того, что я в очередной раз разрушаю какую-то его внутреннюю, а теперь еще и внешнюю идиллию.
— Надо запустить страну – спокойно ответил я. – Не распустить, а запустить – в работу! Ты освободил их в очередной раз – ОК. Пока они тебе за это благодарны, ты пытаешься сделать их лучше – тебе от этого хорошо, но скоро они доедят, то, что награбили в продуктовых лавках, а новой жрачки брать будет негде – торговля закрылась, производство стоит. И потом они все начнут просить очередного избавления, но уже от тебя, приведшего страну к катастрофе. Джимми, ты был рассудительным парнем, хватит играть в мессию! У демократии и рыночной экономики есть, конечно, куча недостатков, но лучше них еще пока ничего не придумали. Люди не станут лучше за один день, месяц или даже год. И пока ты их исправляешь вручную, за ними надо присматривать, и никто лучше полиции с этим не справится. Но у нас и полиции теперь нет. Слава богу, что до армии у тебя руки не дошли, и их просто распустили по отпускам. Но враги по ту сторону границы не дремлют, они смотрят в свои дальномеры и только и ждут, когда мы тут окончательно просветлеем, что бы взять нас тепленьких, замотанных в простыни. Ты же читал справочник по этой стране – сюда почти все завозится импортом, а продаются на экспорт ископаемые. Но и за них теперь не платят, потому что теперь правительства у нас как бы и нет, поэтому не понятно – подтверждаем ли мы обязательства, выданные до нас или мы тут все полные отморозки и снова начнем все перекраивать. Хорошо еще, что наша Большая Родина нашла пока себе мальчика для битья и пока особо не в курсе, что у нас тут происходит. А если бы они знали, какой тут у нас тут на самом деле бардак творится, то давно бы уже подогнали авианосец или посмотрели бы сверху, через бомболюк, как у нас тут дела с законной демократией обстоят? Если плохо, то они нам ее сейчас сбросят. Вам сколько мегатонн? Ты пойди, пройдись по бедным кварталам, ты там давненько не был – они стали жить намного хуже, чем до твоей революции. И они не ходят уже на твои митинги, они заняты только тем, что пытаются достать еды, чтобы прокормить своих детей.
Джим молча слушал, все ниже опуская голову. Наверняка он чуть ли не впервые в жизни почувствовал себя неправым. Особенно это трудно признать после того вознесения, что пришлось ему пережить за последний год – тут и у подготовленных диктаторов голова пойдет кругом, а что говорить о гениальных пророках. Мне почему-то стало неловко от того, что я отчитывал Джима. Хорошо, что мы все-таки разговаривали наедине, иначе ушат воды, вылитой на его голову, мог оказаться еще ледянее. Помолчав теперь уже вдвоем с полчала, голосовые связки Джимми решили проверить свою профпригодность и, правда, не с первого раза, прохрипели:
— Что ты предлагаешь?
Мой стул, почувствовав благоприятность обстановки, как лихой жеребец, подскакал к Джиму поближе, стуча всеми четырьмя ногами. Крутой ковбой Билли, не вылезая из седла, продолжил:
— Я тут поговорил с парочкой парней из прошлого правительства – как оказалось, они там не все были законченными сволочами. Для начала они предлагают вернуть кое-то из наработок цивилизации по управлению государством, например…
Джим так пал духом, что со всем согласился. Я довольный, слез со своего коня, похлопал его и Джима по гривам, и отправился спасать страну.
На следующее утро состоялось такое эмоциональное собрание с участием всех ближайших приспешников Джима, которые подняли такой хай и визг об отступлении от идеалов революции и возврата к старым порядкам, что пришлось вмешаться самому главному идеалу, чтобы закрыть им рты. В самый пик обсуждения, если можно было назвать этим словом тот базар на вокзале, что устроили устроители революций, я не выдержал и поступил так, как поступал в ситуациях, когда меня не слушали, еще со времен детского сада – заткнул уши руками и начал орать непристойную песню. Но это не помогло, пока Джим не поднялся со своего места и сказал, фразу, которая до сих пор греет мое сердце в прохладные ночи и особо неудачные дни: «Билли прав». Обсуждение тут же смолкло, как-то скомкалось, и собравшиеся начали медленно расходиться. Некоторых, особо чувствительных повели под руки.
Митинги быстренько запретили, временно. Быстренько сформировали временный совет по спасению страны от последствий революции и свободы, что-то начало происходить, но очень быстро стало понятно, что без законного главы государства с нами никто иметь дело не хочет. Посему, опять же быстренько решили назначить внеочередные президентские выборы на конец следующего месяца, а регистрацию претендентов на конец недели. Этот вопрос казался мне чисто техническим — никто не сомневался в победе Джима Гаррисона, ну или хотя бы Набии. Я уже спал и видел как мы, потренировавшись в этом захолустье, применим свои знания и опыт у себя Дома, в высшей лиге! На что Джим, как всегда спокойным голосом, каким кондуктор объявляет следующую, после уже пропущенной вами остановки, что баллотироваться он не будет. Происходило это как раз за обедом, на котором кроме нас с Джимом присутствовали практически все его пособники, которые временно хоть выпали из прокламационной деятельности, но съезжать из дворца не собирались и кормились исправно по три раза на дню.. Джимми продолжил спокойно есть свои макароны, я же очень крепко задумался. Очнувшись, я понял, что уже догрызаю ложку, выдернул ее черенок себе изо рта и понял, что не знаю, что делать дальше. Строй, начавших было падать костяшек, казавшийся бесконечным и уходящим красиво за далекий горизонт, резко прервался в самом неожиданном месте, и зрители уже смотрят, то на тебя, то в цену билета и хлопать никто не собирается — максимум по твоему лицу.
— И что же нам теперь делать? – наконец вымолвил я.
— Вы выберете себе кого-то другого. Я никогда не стремился стать президентом.
Притихший шок, вырвался наружу в виде неконтролируемого кудахтанья джимовых спутников, которые, повскакивали со своих мест и начали наперебой отговаривать своего светилу не принимать таких поспешных решений и передумать. Джим улыбаясь, отвечал, что это невозможно, тем более он даже не является гражданином этой страны. После этих слов я заметил, как Елен, незадолго да этого возвратившаяся с курорта свежая и отдохнувшая, весь разговор долго и тщательно рассматривавшая свой и без того идеальный маникюр, так закусила губу, что будь эта нижняя припухлость искусственной, то непременно бы брызнул силикон. Я так и увидел картинки, промелькнувшие в ее голове, между информацией, что Джим не будет баллотироваться и тем, что местного гражданства нет и у нее самой. За эти полсекунды она наверняка увидела с сотню кадров, где она пьет чай с английской королевой, чуть поджав ноги под стул, или под прицелом сотни объективов мило шутит с американскими сенаторами, далее шла главная страница «Лайф» с ее изображением, кутающемся в леопардовом манто и подписью: «Африканская львица покоряет мир», и под конец бесконечная череда выходов и маханий на трапе возле личного самолета, каждый раз в разных костюмах и шляпках. Но по истечении полсекунды счастья, все эти картинки перевернулись назад и захлопнулись со звуком закрываемой двери в небольшую синюю книжечку с красивым золотым орлом на обложке – Елен впервые в жизни пожалела, что у нее американский паспорт.
Джим тем временем доел и вышел. Я, пристально осмотрев оставшуюся цирковую труппу, которой объявили, что зарплату и в этом месяце снова выдадут опилками и тем, что когда-то ел слон, постучал стаканом о графин, который попросил всех собравшихся пособников революции успокоиться и предложил вместе подумать, кто, по их мнению, достоин стать кандидатом взамен Джима. И, учитывая популярность в народе товарища Набии, мое финансирование, а также практически полное отсутствие конкуренции, практически сразу стать президентом нашей песочницы. Каждый замер в такой позе, в какой его настигли мои слова, хотя некоторые продолжили дышать.
— Письменные заявления прошу приносить завтра ко мне, — после этих слов жизнь снова вселилась в подвисшие тела, и все начали пусть не в сильной спешке, но достаточно по-деловому расходиться.
— Я ты не такой уж и дурачок, Билл, каким хочешь казаться, — подвела итог встречи Елен, когда остальные вышли, и мы остались вдвоем.
Я ответил, что поумнел, лишь благодаря общению в последнее время со столь милой и развитой леди как она.
— Ну, ну, — ответила, вставая и поправляя юбку, которая была практически ей по самую ватерлинию, бывшая нью-йоркская припортовая леди. – Посмотрим, что у тебя получится, — подытожила она наше совещание и вышла, элегантно работая кормой.
Я понимал, что ночью Елен проведет свою предвыборную работу с Джимом, но не знал в каком направлении. А жить, работать и бороться рядом с внутренним врагом, ничего не зная об его планах, было не совсем удобно, особенно понимая, что он обладает по сравнению с тобой рядом конкурентных преимуществ, а именно: парой тугих титек и еще более тугих ягодиц. Это меня несколько огорчало, когда я помогал взглядом Елен покинуть обеденную залу и подумал, что для будущего процветания страны, хорошо бы лучше, если мы с Джимми были гомосексуалистами, но как говорится: «Ах и увы» и поэтому стабильность страны была постоянно в опасности и особенно в ночное время.
На следующее утро, как по звонку в конце урока, когда послушные ученики сдают свои сочинения, все как один последователи Джима поднесли мне свои заявления с просьбой именно сего подателя сделать кандидатом. «В столь тяжкий для своей отчизны час, я чувствую, что могу взять на себя всю ответственность…» — и все примерно в таком вот духе. Сдавали они мне свои витиеватости не все сразу, а по одному скребясь в дверь моей комнаты. Я поначалу открывал ее и даже разговаривал с каждым из них, а потом просто стал кричать, не отворяя, чтобы совали в шелку под низ. Приходили они каждую минуту-две, и пока я лежал и наблюдал как из-под двери в комнату пропихиваются белые листочки, мне подумалось, что податели наверняка по очереди следят друг за другом, выглядывая из-за угла коридора, чтобы не сталкиваться нос к носу с соседом. Но, даже видя, кто-то сдавал заявление до тебя, и, понимая, что кто-то наверняка выглядывает сзади чтобы сдать после — все равно несли, каждый с безграничной верой в собственную исключительность. Я дождался последнего, сложил аккуратненько все эти листочки в папочку под названием «Гордыня» и понес их с докладом Джиму – еще шире открывать ему глаза на людишек.
Джим прочел несколько заявлений из моей папки, остальные просто пересчитал и поднял на меня глаза собаки у которой только что утопили всех ее щенков, а ты стоишь и не знаешь, что ей ответить.
— И что теперь делать? – в очередной раз спросил Джимми, и мне показалось, что я его целенаправленно уничтожаю.
— Надо выбирать кого-то из достойных и преданных, но еще не предавших, — ответил я, хотя и не видел даже близко никого из таких в ближайшей перспективе.
Чтобы как-то спастись от тоскливых глаз Джима, я начал искать поддержку в окружающей обстановке и нашел ее в чугунной модели паровоза, занимавшей целую полку шкафа.
– Есть такой человек! – воскликнул Билл и его ноги понесли меня вон из комнаты, прогромыхали по лестнице и начали таскать по всем коридорам в поисках Барнса. Я нашел его и суп вместе, в столовой, в процессе поглощения одного другим. Я тут же сходу плюхнул ему в тарелку предложение, о том, не хочет ли он стать президентом этой, если можно так сказать еще страны? Старина Барнс подумал немного, отхлебнул еще две ложки супа и на третьей отказался. Любой бы на моем месте пал духом, потому что поверить в честность кого-либо кроме него и Джима на ближайшем расстоянии полета ракеты «Томагавк» я не мог, поэтому пока подавали второе и компот, я в танцах, песнях, пантомимах и стихах, рисовал широкими мазками жизнь будущего пусть номинального, но все же лидера нации. Под конец моих аргументов и еды на столе, взяв с меня обещание, что делать особо ничего не надо будет, но при этом гарантируется собственный новый локомотив, Барнс согласился, для подтверждения стукнув пустым стаканом о стол. Я тут же метнулся обратно наверх, с докладом, но выяснилось, что Джимми заперся вместе со своими всеми двадцатью четырьмя последователями в конференц-зале и, судя по доносившимся оттуда подвываниям, делает им нехорошо. Через четверть часа двадцать четыре недожеванных человеко-отбивных, замотанных, как полагается по последней моде в оранжевые простыни, начала по одному выплевывать дверь зала заседаний. Некоторые начали рыдать и припадать на колени прямо в коридоре, но большинству все же удалось самостоятельно донести свои слезы до подушек. Джим вышел последним, с немного бледным лицом, по которому я сразу понял, что сегодня, максимум завтра, он снова пойдет бродить по пустыне и на этот раз уже точно в одиночку. Не дав ему вымолвить свое фирменное: «Билли, мне скоро придется уйти», я сразу же начал просить его остаться. Говорил что без него ничего не получится, что не надо отчаиваться, и не все получается с первого раза — я вспомнил все одобрения своей тетушки для таких случаев. Но все причитания были тщетны – Джим ушел той же ночью, не попрощавшись.
На площади по-прежнему еще ночевали люди, их было уже не так много как раньше, но все же. И я представил, как Джим выходит ночью из дворца и идет, переступая через тех, кого под него привел. Представить, как он идет я еще мог, а вот, что он чувствует – уже нет. Я не хотел бы в это время оказаться на его месте.
Я, конечно, очень надеялся на помощь Джима в деле выборов Барнса, но видать ему самому порядком поднадоели все эти митинги, выступления и собрания и он решил пойти проветрить свою голову и заполнить освободившееся место новыми мыслями. Но все же я очень надеялся, что, по крайней мере, к инаугурации он вернется. Нам, скорее всего, придется туговато без его раскрученного бренда, хотя у меня уже возникли идеи плакатов с портретами Барнса и подписью: «Набии рекомендует».
Толпу на площади попросили не расходиться и сказали, что перед обедом будет важное предвыборное сообщение – нам нужны были первые волонтеры. Не знаю, что их больше обрадовало, что будут снова говорить или что будут, наконец, обедать. Бывшие последователи Джима, лишенные своего сана, а заодно и сна, кто заперся в своей комнате, кто собрал свой узелок и подевался в неизвестном направлении, остальные же ходили за мной и молча, предлагали себя. Потихоньку заработали учреждения и все бегали ко мне за советом, но в основном за деньгами. В миллионе дел, навалившихся в эти дни, я совсем позабыл о Барнсе, точнее о его виде. Представив, как я веду его в избирательную комиссию в его любимом замасленном комбинезоне, а нас на проходной не пускает охрана, я содрогнулся и тут же бросился в его комнату, но в дверях столкнулся с Елен, шедшую под руку с каким-то хорошо одетым темнокожим джентльменом, в котором я с трудом и то лишь на ощупь смог опознать старину Барнса.
— Я подумала, что тебе, возможно, понадобится моя помощь и решила немного привести нашего кандидата в порядок.
Ну, как можно было после такого сердиться на эту прекрасную женщину! Мы втроем сели в один из роскошных каддилаков, что остались от прежнего хозяина. Причем Барнс настоял, чтобы он сам вел машину – раз он скоро станет президентом, то ему будет не положено сидеть за рулем, а водить ему понравилось, поэтому надо использовать, теперь малейшую возможность. Раз так, то я предложил ему заодно потренироваться в махании людям из окошка и улыбаться так, будто у тебя с детства менингит. Так мы и приехали.
В комиссии нас ждало нечто неожиданное. Совсем неожиданное, но не сразу, и не у дверей. Журналисты все были тут, как и те, которых не успели расстрелять еще до революции, так и другая их часть – проплаченные правительственные попугаи, но которые теперь, по их же собственным словам, до корки пропитались апельсиновым вкусом свободы. Были и иностранные послы и тутошние, вернувшиеся срочно домой и умевшие лишь улыбаться и красиво пить халявное шампанское. Среди десятка других кандидатов никто не представлял реальной опасности: были тут, и некоторые из бывшей свиты Джима, правда, уже одетые в деловые костюмы, и представители старой клики – но эти пришли больше пофотографироваться. Они все были не важны, важен был тот, кого я заметил стоящим в углу, что впрочем не означало, что он находится на переферии происходящего действия. Знаете, кто это был? В ослепительном белом костюме с красной розой в петлице и с обязательной сигарой в зубах, кобылицей рядом и обезьяной за спиной? Конечно же Джеббс, а с ним Эльза и Мак! Обалдели? А представьте, каково мне было его встретить? Я два раза потер глаза, а заодно и лицо, один раз попросил Барнса меня ущипнуть, ойкнул, но даже после всех предпринятых мною мер, делегация из ада так и не растворилась. Эльза первая прервала неловкость, подскочила ко мне и начала чмокать практически холодный труп с отвисшей челюстью. Вскоре она бросила это пустое занятие и принялась целовать с Елен воздух возле щек. Затем подружки встали друг напротив друга, взявшись за руки, улыбались и очень внимательно смотрели каждая в глаза своей сопернице, вероятно, чтобы достаточно точно запомнить их расположение на ненавистном лице, и выцарапать их даже в темноте, если вдруг погаснет свет. Джеббс попыхивая сигарой, как ледокол, начал свое движение ко мне через людские потоки, не забыв по пути обнять и поцеловать Елен, не вынимая сигару изо рта и не сводя с меня своего взгляда, так, что мне захотелось загородиться от него Барнсом. По тому, как он подошел и как поздоровался, я сразу смекнул, что он решил заделаться политиком, что это у него получается, что он будет баллотироваться, и что без Джима мы, считай уже, проиграли. Тем более, что считать особо было уже нечего – после финансовой поддержки страны в кризисное время, остались какие-то несчастные десять чемоданов.
— Билли, — начал на мягких лапах Джеббс, взял меня под руку и повел в сторонку, потому что передвигаться самостоятельно на ватных ногах мне было весьма затруднительно. – Зачем тебе все это? Я слышал, ты достаточно заработал денег на своем поле, так возвращайся домой, в Штаты, бери Джима с собой, забирай Елен – она, кстати, готовит просто умопомрачительный кофе. Гориллу свою тоже прихвати в качестве сувенира, — Джеббс кивнул в сторону Барнса, который встал рядом с Маком.
Они оба были очень похожи по комплекции, сразу не понравились друг другу и уже явно подыскивали столик для армрестлинга, чтобы померяться на нем своими IQ.
— Ты знаешь, — продолжил доверительно Джеббс, — мне как-то стало скучновато в своем замке, я пробовал и то и это, но ни к чему не лежит душа. А тут, бах, читаю в газетке про вашу революцию! Ну, думаю, молодцы мои ребятки, сейчас устроят себе тихую диктатурку и будут себе править, пусть не больно большая страна, но все же… Потом смотрю, ан нет – решили все-таки в демократию поиграть. Прилетаю сюда, посмотреть поближе, так сказать, а дела то тут у вас совсем плохи. Тут не то, что бы конь не валялся, тут как бы его совсем пристрелить не пришлось, до чего страну довели. Так что я решил сам тут все наладить, раз вы не справились. Кстати, где ваш мессия? Я-то думал, что мне с ним тягаться придется, а не с тобой. Где же он прячется? Неужели боится? Не верю… Джимми, утю-тю… вылезай… Куда ты его мог спрятать? — Джеббс начал заглядывать в мой нагрудный карман за полу пиджака.
Я сглотнул виртуальную слюну, хотя сделать это с пересохшим горлом было крайне трудно и попытался ответить:
— У нас нет гражданства… — (местоимение «нас» чувствовало себя в этой фразе явно неуверенно, впрочем, как и я сам). – И мы выставляем на выборы… — я кивнул в сторону Барнса, который вместе с Маком уже переместились к камину (интересно кому пришла в голову идея в Африке делать камин?) и упражнялись в том, у кого красивее выйдут завитки из кочерги. – А ты кого? – практически по инерции спросил я, заранее зная об ответе.
— Мне не кого выставлять, я один у себя… Но зато я знаю, что делать с этой страной, в отличие от вас. Вы с Джимми, как два неопытных любовника – запудрили этой стране, как девушке мозги, затащили в постель, раздели и теперь не знаете, что с ней делать дальше. А она уже вся дрожит, но не от страсти, а от холода и неловкости. Я же, как опытный мужчина, знаю, что ей дать и как… — тут пошли совсем уже пошлые ассоциации и образы нездоровой фантазии Джеббса, который предстал передо мной в новой личине политика с широким сексуальным опытом, который он хочет применить к населению всей страны. Он минут десять повозил меня по кругу своих пороков, и когда Барнс с Маком погнули все, гнулось в этом помещении, я был уже готов отдать голос за Джеббса прямо сейчас, лишь бы он замолчал. Наконец вышел какой-то человек и сказал, что начинается регистрация кандидатов, все засуетились и забегали, защелкали затворы камер, Джеббс бросил меня и первым направился к столику приемной комиссии в президенты. Я остался стоять один посредине зала, с глупой улыбкой, руками, мнущими мнимый бюллетень и глазами, ищущими ближайшую избирательную урну. Елен подошла ко мне и с такой силой дернула за руку, что я всю следующую неделю тренировался есть левой рукой.
— Подберись, тряпка, — зашипела она. – А то стоишь, как индеец на Манхэттене, впервые увидевший бусы, — она взяла меня под здоровую руку и повела искать нашего кандидата, источая нескончаемый запас улыбок в окружающее пространство.
Пока мы шли, я просто физически чувствовал, как отхожу от влияния Джеббса, и тут же попадаю под чары Елен. И в тот короткий миг перехода, когда мой разум был на несколько секунд свободен, я удивился с какой легкостью и непринужденностью, Елен меняет вокруг себя второстепенных мужских персонажей, лавируя, но, не сбиваясь с главного пути к женскому счастью. Сначала Джим, потом Джеббс, затем снова Джим, и вот теперь меня ведут как на заклание. Осознав это, я попытался вырваться, но уйти из этих цепких лапок гарпии с красными коготками, было не легко, тем более, что кто-то рядом пропел таким чудным голоском: «А вот и он, смотри, милый!» Я обернулся, чтобы посмотреть, кто это там воркует и как раз с той стороны, откуда впивались довольно больно в руку, но увидел там такой взгляд, что второй раз за утро не смог сглотнуть и приготовился повторять как мантру: «Да, дорогая» до конца своих нелегких, но безусловно счастливейших дней.
Мы заняли с Елен и Барнсом очередь в президенты. Елен отлучалась на минуточку, выяснить, как там обстоят дела у Джеббса с местной пропиской, но оказалось, что все в порядке. Его одарили гражданством страны, когда он еще занимал, правда не очень долго, пост главы Первой Занзибарской Трансафриканской железнодорожной компании. Хотя сегодня, почему-то Джеббсу никто этого не припоминал. Впоследствии я видел нескольких обиженных им тогда чиновников в составе его избирательного штаба, но и они никогда не упоминали о том бездарном проекте, напротив, вели достаточно активную агитационную работу в поддержку своего кандидата. У каждого, кто собирается стать политиком, не должно быть ни комплексов, ни принципов, ни памяти, он должен уметь дружить со всеми и всегда улыбаться. В принципе этого было достаточно, даже чтобы стать президентом и тем более в этой стране. Всеми этими качествами Джеббс обладал с солидным излишком, чего нельзя было сказать о Барнсе – пока он тренировал лишь улыбку, но смотреть на нее и не думать о том, что у него в семье все поголовно были олигофренами было нельзя.
Но, не смотря на все это, отступать было некуда – схватка быков и тюленей началась. На стороне врага была наглость, вранье и бесконечное бабло. С нашей стороны, кроме десяти чемоданов, мы могли выставить лишь честность Джима, его имя, но не его самого. Поэтому, если бы голосование проходило в первый день предвыборной гонки, то мы получили бы процентов девяносто голосов, с учетом того, что кто-то бы обязательно промазал мимо урн. К концу гонки мы не надеялись уже даже на половину, а рейтинги и опросы не давали нам и половину от половины. Джеббс, в своей новой ипостаси расцвел как кактус — раз в сто лет, благоухая соответствующе. Свой запас алмазов, он расфасовал по сейфам различных банков, и периодически летал в Европу его обналичивать, а обналиченостью посыпал головы электората в прямом смысле этого слова. Джеббс не прибегал к стандартной схеме предвыборной компании: деньги – реклама – голоса, выкинув ненужный по его мнению, срединный элемент, он после митинга просто раздавал каждому по хрустящей бумажке, а под конец уже просто вскрывал банковские пачки и швырял их в толпу.
Наш штаб не мог себе позволить проводить столь эффективную предвыборную кампанию, поэтому пошел по стандартной схеме – выписав из Европы парочку политтехнологов, которые все красиво оформили, поставив во главу угла тот факт, что Барнс является приемником Джима Гаррисона, а точнее самого Набии и так далее, но все это не работало. Во-первых, еще несколько кандидатов из числа бывших приближенных Джима тоже объявили себя его приемниками и разговоры, кто же из них из всех наиболее преемственен быстро завели нас в топкое болото бесконечных дискуссий. Во-вторых, Барнс был не ахти какой оратор. Ему хоть и нравилось читать речи с бумажки, почти без запинок, если конечно не попадались шипящие, букву «р» он растягивал примерно до середины предложения, «ц» — пропускал вовсе, длинные слова обычно проговаривал лишь до середины, а как он однажды прочел слово «империалистический» вам лучше и не знать вовсе.
Джеббс же напротив был краток, особенно на финишной прямой гонки, его речи становились все проще и короче. Последние митинги с его участие состояли из одной фразы: «Голосуйте за меня!», и потом сразу раздавали деньги. Затем советники посоветовали ему все-таки быть более конкретным в своих воззваниях, чтобы электорат знал, напротив какой фамилии надо будет ставить крест, и в следующий раз Джеббс уже орал: «Голосуйте за Джеббса! То есть за меня!»
Я даже выписал из своего старого дворца всех своих медвежат и поселил их в комнаты, освободившихся от части съехавших джимовых последователей. Мы проводили с ними чуть ли не еженощные совещания, но плюшевые, лишь чесали каждый свое уцелевшее ухо, и ничего путного не могли сказать, кроме тех случаев, когда кто-нибудь из них на заваливался на бок и тогда внутри его что-то начинало урчать. Все уверенно и стабильно шло к нашему краху.
Когда до выборов, точнее до дня, когда мы добровольно подарим эту страну Джеббсу, оставалось три дня, я понял, что единственный наш шанс на спасение – это предъявить народу его истинного кумира – Джима Гаррисона. Полиция, которую восстановили частично в ее правах, и которая нас еще чуточку слушалась, все сильнее присматриваясь к возможно новому хозяину, было озабочена заданием срочно разыскать Джима, где бы он ни был и привести хоть в силках. Вечером того же дня они отзвонились и сказали: «Где он мы не знаем – ищите сами». Я начал орать в трубку, что всех поувольняю к такой-то матери, на что мне ответили с той стороны, что вас самих тут скоро всех поувольняют, а некоторых, скорее всего и расстреляют и положили трубку. Елен, к чести ее сказать, хоть и сгрызла под корень за это месяц весь маникюр, но ни разу не высказала пораженческих настроений. Утром она разбудила меня пораньше, спихнув с кровати, и укутавшись в одеяло, которое так стягивала с меня всю ночь, сказала, чтобы без Джима я к ужину не возвращался. Я нехотя засобирался, особо не понимая, где я могу его разыскать, и даже если найду, то, как смогу уговорить, а если и уговорю, то, что он сможет сделать за один день, когда уже на кухне прислуга грубит и говорит, что из еды есть только вчерашний омлет, а хлеба нет вообще никакого и захлопывает у тебя перед носом раздаточное окно? Я ел холодный омлет и смотрел на сидящего за соседним столиком Барнса – он единственный из всех нас излучал оптимизм и позитив, и пытался прочесть очередную бесполезную речь, искренне дивясь новым непонятным словам и даже некоторым сочетаниям букв. Запятые, к слову сказать, он вообще воспринимал, как помарки печатной машинки, поэтому расстановка акцентов и пауз в его выступлениях всегда доводило нашего спичрайтера до мыслей о суициде.
Не понимая где мне надо искать Джима, я решил побриться и пока выскребывал, вечно прячущиеся за скулы маленькие волоски, то неожиданно вспомнил, как он говорил однажды, что главной целью его жизни, к которой он хочет прийти – это жить на берегу океана, сидеть там и смотреть на волны. Я тут же оставил волоски в покое, бросил бритву в раковину и скомандовал свистать все наверх — всех кто еще остались, прыгнул в раскрученный вертолет, который меня в сторону Порта со всей спешкой, железной птицы, оставившей в своем гнезде не выключенную духовку. Старые связи и остатки моего теперешнего, не совсем понятного даже мне самому статуса, помогли мне собрать и поставить на крыло и на волну немногочисленные силы ВМС и пограничников для поисков пропавшего Набии. К сожалению, Джим не выступал в этом городе со своими гастролями, поэтому о нем тут судили лишь по рассказам, ставшими уже состарившимися легендами, которые к тому же отошли теперь на второй план, уступив место обсуждениям последнего полета Джеббса из страны Оз на воздушном шаре с надписью: «Голосуй за Джеббса, то есть за меня!» над улицами города, сопровождавшегося неизменным раскидыванием денег на головы сограждан. Я вывел пилотов и моряков из этих сладких воспоминаний на плац и обрисовал им задачу: найти одинокого чудака, живущего на берегу моря, вдалеке от человеческих поселений, выполнить задачу до темна, иначе, иначе… И я не придумал ничего лучшего, чем сказать, что иначе воздушный шар больше не прилетит! Я хоть и не медленный парень, но после команды: «Разойтись!» я покидал плац последним.
Лучшие и последние силы этой страны шерстили побережье, разбитое на участки, несколько часов. Я лично на самом быстром катере курсировал вдоль всего берега с намертво приросшим к глазам биноклем, но дорогая пропажа никак не находилась. Лишь когда солнце начало красить океан в багровый цвет, осторожно коснувшись его своим краешком, мы нашли Джима.

Глава последняя, но зато длинная

Мы нашли Джима, лишь, когда солнце осторожно коснулось своим краешком океана и начало красить его в багровый цвет. Джим сидел спокойно на большом камне, вдающемся немного в воду, абсолютно голый, очень загорелый и, казалось, созерцал всю вселенную сразу, не сходя с этого места. Он не реагировал, ни на катера, ни на вертолеты, кружащие, шумящие и поднимающие вокруг столбы брызг. Мне стоило некоторых усилий и достаточного количества горстей воды, чтобы привести Джима в чувства. Как только я понял по его лицу, что он узнал меня, ну или, по крайней мере, идентифицирует во мне человека, я выпалил первое, что пришло мне в голову:
— Джим, Елен умирает! – кто-то внутри меня от удивления подавился кофе с плюшечкой, но хорошо, что наружу это не пошло.
— Кто? – спросил Джим, голосом человека, разговаривающего с кошкой.
Мне пришлось сразу немного скорректировать тактику:
— Елен! Она любит тебя! И только тебя. Ее пытали, но она все время повторяет только твое имя… Она наверняка помешалась… — я принял самое траурное выражение лица из имеющихся на балансе.
— Да, кто же, брат мой? – удивление Джима было таким искренним, что я не понимал, кто из нас валяет большего дурака или кто больше помешался.
Вдруг Джим не выдержал и прыснул, за ним засмеялся и я, мы начали толкаться, ржать и обниматься и, в конце концов, оба свалились в воду. После того как мы выбрались на берег и отряхнулись, Джим пригласил меня в свое скромное жилище – ржавую рубку парохода, давным-давно выброшенного на берег и зарывшегося в песок уже по самые леера. Уже темнело, Джимми развел костер и поставил воду в кастрюльке греться. Джим за этот месяц не то чтобы тут особо обжился, но зато смог перейти на замкнутый цикл жизнеобеспечения. Дрова он собирал, те, что выкинет океан, питался в основном мидиями и другими морскими ракушками, иногда ел птичьи яйца, воду добывал из построенного самим в песке большого опреснителя и, похоже, что собирался прожить тут если не всю жизнь, то какую-то значительную ее часть. Вода на огне закипела, катера легли в дрейф, вертолеты перестали крутить свои лопасти, а мы с Джимом сели спокойно пить чай и разговаривать.
— Так зачем ты приехал? – промолвил, после необходимой по драматургии паузы, наш прибрежный гуру.
— Потому, что я люблю тебя, Джим! – я все никак не мог сказать главного, и продолжал изображать парня-веселуна.
Тем не менее, Джим засмеялся и обжег губы о края горячей кружки.
— Хорошо. Раз ты мне не веришь, то тогда так – Джимми, мне не хватало тебя!
На этот раз в ответ я увидел лишь чеширскую улыбку и то, родившаяся между чайными сербаньями.
-Ты нам нужен, Джим! – я вскочил на ноги, как делал всегда в тех случаях, когда хотел придать своим словам хоть какое-то значение!
Меня остудила очередная улыбка, но на этот раз поддержанная словами:
— Что, Джеббс… вернулся?
— Да… — я как-то враз сник, сел и готов был заплакать, но не подучалось выдавить из себя слезу, поэтому получилось лишь пукнуть.
— И теперь ваш парень проиграет ему выборы?
Я кивнул и начал рассматривать пол рубки.
— Так я здесь причем? Это ведь была твоя идея, – Джимми говорил как мама, которая знает про проступок сына, все уже решила, но продолжает его добивать в воспитательных целях.
— Я ведь думал, что ты захочешь стать президентом…
— Почему? То, что я хотел сделать – я сделал, но это не помогло никому, даже мне…
— Не говори так, Джимми, все не так! У тебя было много идей, но надо было все не так круто менять! Вот послушай…
И в таком вот примерно духе, обсуждения, упреки и обиды носил ветер по старой рубке до самого рассвета. Ближе к нему мне все-таки удалось уговорить Джима на то, что Барнс станет формальным президентом, я буду помогать ему рулить страной, а Джимми будет заниматься спокойно, тем, чем ему вздумается, а именно ходить по улицам и вещать. И мы все вместе будем пытаться проводить в жизнь все те реформы, о которых он так мечтал! В крайнем случае Джим всегда сможет вернуться в свою будку и смотреть на свое море сколько вздумается, думаю что на некоторое время он спокойно мог оставить и то и другое без присмотра. На том и порешили, и вертолеты вновь начали раскручивать свои винты, катера взбивать морскую пену, и мы отправились на финальную битву вместе.
В студии, где должны были проходить финальные теледебаты в прямом эфире, уже с видом хозяина, ожидающим порки любимого, но очень наглого слуги, развалившись в кресле, нас ожидал мистер Джеббс. Барнс в кресле напротив старательно мял в руках бумажку и кривил губы, повторяя свою речь. Елен стояла позади его и терзала подголовник кресла, заметно колеблясь, и прикидывая в голове варианты переметнуться в лагерь противника хоть на должность наложницы-полотерки на первых порах. Но все они никак не могли предположить, что вслед за мною из коридора войдет с лицом изрядно исхудавшего Джона Леннона, сам Джим Гаррисон. Кто-то из присутствующих сразу бухнулся на колени, кто-то просто замер, остальные просто метался между первым и вторым вариантами действий. Что творилось с людьми у телевизоров я сказать не мог, но скорее всего то же самое. Джеббс просто не имел физической возможности встать, он так и остался сидеть там, где его застал эфир и припечатало появление Джима, а именно в коричневом и что немаловажно, кожаном кресле. Джимми, выйдя на середину студии практически сразу сказал: «Включай». Не понятно к кому он конкретно обратился, но видимо такой человек был, и он понял, что обращаются именно к нему, и, что самое главное, он был в состоянии, что-то там нажать, чтобы передача началась. Презентовать дебатантов было некому, так как ведущий еще в самом начале пополз к буфетной стойке в углу и там, не вынимая изо рта бутылку с коньяком, режиссировал в голове собственные похороны. Увидев того, о ком они только слышали и уже успели подзабыть, но как оказалось не очень сильно, люди у телевизоров сыпали попкорн себе за вороты жменями, открывали уже открытые бутылки с пивом и спрашивали, не отрывая взгляда от экрана, чем это несет таким горелым из кухни. Несло преимущественно пропаленными передниками и их хозяйками. В грязном и нечесаном бородаче с обветренным лицом, они без подсказок узнали того, о ком лишь слышали. Мир застыл, мир внимал, и ждал указаний. Это чувствовалось даже из студии, сидя под столом.
Для разминки Джимми спросил всех, зачем они живут. Точнее он спросил не всех сразу, а как бы каждого по отдельности, обведя взглядом собравшихся в студии, а напоследок посмотрев в камеру. После этого взгляда и вопроса, количество несчастных, переживающих бедствие в шкафах, резко возросло.
— А я зачем живу? – был следующий вопрос, абсолютно логично, по крайней мере, для Джима, вытекающий из первого. После этих двух, подвешенных в воздухе и погруженных в паузы соответствующей длины, вопросов, когда все уже были готовы внимать всеми фибрами и жабрами, а у сидящих по ту сторону экрана к нему потянулись даже волоски на руках, Джим начал свою речь. Он говорил много. Много и часто. Он общался с каждой клеткой слушающих. Он натягивал им мембраны и выжимал жиры из пор, расширял зрачки, раскрывал рты и шевелил волосы. Он спрашивал и отвечал. Он снова спрашивал и снова отвечал. Он спорил сам с собою и сам себя разбивал своими же аргументами. Он боролся и побеждал. Он падал в темные расселины человеческой сущности и тут же вздымал к сверкающим вершинам ее же чистоты. Он гонял по студии бесов и вешал их на лопастях ветреных мельниц. Он менял геномы и закручивал ДНК в обратную сторону. Он взрывал и уничтожал, созидал и растил. Он сказал все, что думает людях хорошего и слишком даже хорошего. Он сказал обо всем, что знал или только догадывался. Единственное, чего он не знал, это то, чего же он хочет от обессиленных к концу этого выступления людей и как ему его закончить. Все остальные несчастные граждане этого государства, и я в том числе, не знали уже, зачем мы все собрались, и не только в этой студии, но и на этой планете. Но тут Джим посмотрел на Джеббса, что-то такое вспомнил, указал на него и произнес:
— Нехороший человек.
Затем он повернулся к Барнсу, единственному человеку, которого никак не торкнуло выступление Джима, и присевшего в кресло напротив, чтобы прочесть, потом и свой стишок, когда настанет его очередь. Но Джим закончил свое выступление и все дебаты на сегодня повесив на Барнса ярлык с той же интонацией, что и на Джеббса:
— Хороший человек, — и слегка поклонившись, легко вышуршал из помещения.
Первой опомнилась Елен, она бросила уже доведенный ею до исступления подголовник кресла, и метнулась вслед за Джимом. Ей наверняка крайне серьезно надо было поговорить с ним на излюбленную женскую тему: «Как сильно ты меня любишь». Телекамера, потеряв Джима из вида, навелась на Барнса, тот улыбнулся народу и сделал ручкой, затем оператор перевел кадр на Джеббса, но тот явно растерялся, чертыхался и не очень удачно пытался раскурить спичку сигаретами. На следующий день мы выиграли выборы.
Утром, после того как был закончен подсчет и оказалось, что Джеббс набрал двадцать голосов (это было на двадцать процентов голосов, а просто двадцать голосов), он собрал свои двести галстуков в чемодан, взял Мака и Эльзу, и улетел восвояси. Последние, кстати никак не проявили себя в этой избирательной истории – они были слишком часто заняты друг другом в одном их дальних кабинетов своего штаба, пока Джеббс практически в одиночку раздавал свои двадцатидолларовые листовки. И как обычно бывает в таких ситуациях, об этом знали все, кроме самого — главного лесничего.
В протест на их отъезд, мы зажили счастливо. Барнс целыми днями сидел у себя в кабинете – до обеда он подписывал, то, что ему приносила Елен, а после обеда запирался в соседней зале для проведения закрытых встреч, как сообщал официальный регламент. На самом деле там Барнс встречался со своей слабостью и отдавался ей со всей страстью, на которое было способно его огромное тело! Страстью этой, как не трудно было догадаться, были паровозы, но на этот раз игрушечные. Барнс буквально заболел моделями локомотивов и практически все свободное время проводил за конструированием миниатюрной железной дороги гигантских размеров. Итогом первого года его президентствования стали: восемь километров железнодорожного полотна, двенадцать практически полностью функционирующих станций и два больших вокзала, сорок два подвижных состава различных сортов и моделей, несчетное количество мостов, тоннелей и переездов – все это дребезжало, свистело и лязгало практически безостановочно. Также производились бесконечные доделки и реконструкции – как говорится, ни совершенству, ни маразму предела нет. Главное, чего ни в коем случае не надо было делать, попав случайно в эту заветную комнату, это что-то спрашивать, надо просто наблюдать! Если же вы по своей неосторожности случайно бы спросили у Барнса, что это за такая интересная блестящая штучка, то это все. Остаток дня для вас потерян. Этот высокопоставленный машинист будет три часа бегать за вами по всему огромному залу, и рассказывать, и показывать, как эта и многие другие распрекрасные штучки работают и для чего они нужны, а главное как они все совершенны, особенно работая в сопряжении друг с другом. Вы будете колотить во все двери и окна с мольбами выпустить вас из этого сумасшедшего дома, но мы не выпустим, будем держать дверь с той стороны обеими руками и хихикать!
Елен по официальному статусу числилась у нас теперь госсекретарем, ее мечтам попить чайку с королевой пока не удалось осуществиться, но она всерьез увлеклась политикой, быстренько оформила себе местное гражданство и интересовалась у меня, когда у нас следующие выборы и любит ли Барнс кофе? А то она присмотрела уже для своей инаугурации хорошенькую кофточку. Она еще с революционных времен полюбила все эти заседания, но теперь не только на них присутствовала и заведовала буфетом, а и внимательно слушала, стараясь вникнуть, о чем идет речь, а поняв или не поняв, неизменно вносила свои, пусть зачастую лишь декларированные предложения. Мне большую часть заседания приходилось бороться с сорняками зачастую вредоносных елениных предложений, чем культивировать разумные ростки собственных идей. Но бороться с Елен в одиночку мне было тяжело – Джим стал большой редкостью на таких сабантуйчиках, а все остальные присутствующие министры с портфелями, а главное сам Барнс, явно симпатизировали этой тигрице, находя, что она очень разбавляет и украшает наше общество, как виски сгущенное молоко, всегда хотелось добавить мне. Я был серым кардиналом, министром без портфеля, советником президента по всем вопросам, бывшим любовником госсекретаря и лучшим другом национального героя и мессии-освободителя. Последний, как я уже сказал, перестал любить эти заседания, предпочитая ходить в народ, с народ и для народ. Он уходил куда-то на неделю и возвращался домой с кипой новых народных проблем и своими новыми идеями по их разрешению. Идей иногда было так много и все они настолько отличались друг от друга, что я начал подозревать, что Дядя его родственник, а не мой. После того как я внимательно выслушивал Джима, я ему говорил, что нам отсюда, из дворца видно лучше, что да как, но мы попытаемся учесть и эту проблему народа, а также предложенные пути ее разрешения на следующем же пленарном заседании, всесторонне на нее посмотрим, поищем консенсус, подберем кворум, втиснем в регламент, окажем… Вы еще не спите? Джим тоже обычно переставал слушать мой ответ до того как засыпал. А спал он теперь в отдельной спаленке и как-то избегал Елен. Она же, как большинство женщин, насоздавав себе проблем в личной жизни, теперь металась, крутилась, но никак не могла вывернуть так как ей было нужно, хоть и думала об этом целый день, вечер и часть ночи. Листание на ночь журналов, завивка разноцветных бигудей и подпилка ногтей тоже не помогали.
Мой же довольно короткий и несуразный романчик предвыборный романчик с Елен закончился ничем. Как вернулся Джим, она сказала, что я был ошибкой и надо остаться друзьями. То, что я был ошибкой, тетушка Джинджер твердила мне с самого детства и я уже мало-помалу к этому привык, ну а чтобы остаться друзьями, то для этого надо было для начала ими быть. Но друзьями с Елен мы никогда не были. Взаимная ненависть не всегда заставляет вспыхнуть любовные чувства, даже когда бросает непримиримых врагов в общую постель. Минус на минус дает плюс только в математике, но в жизни это правило срабатывает не всегда, и у нас с Елен был как раз тот случай, когда не сработало. Я несколько раз видел, как она безрезультатно скреблась в комнату Джима поздно вечером, видимо по безотлагательному делу национальной безопасности, когда я, выйдя из общей уборной в конце коридора, шоркал в старых тапочках и трениках к себе в комнату. Елен видя меня, тут же куталась в свой легкий халатик, под которым угадывался еще более легкий пеньюар, и отпархивала от двери Джима как бабочка, севшая не на тот цветок. Джим занял по отношению к Елен платоническую позицию, ее это обескураживало и ставило в непонятное положение, но она все равно вела с ним себя расковано и приветливо как раньше, со мною оставаясь такой же шипастой и шипястой.
Мы втроем стали представлять собой образчик идеальной семьи, такое себе идеалистическое трио. У меня даже родилась теория о том, что конкретно этот мир создан для матриархата. Сейчас я вам ее расскажу. Ну, может не так, прям, чтобы совсем – прекратите в меня кидать сухарики и чипсы, пейте свое пиво и смотрите футбол! Свора заек и котиков, которых по телефону между собой женщины почему-то зовут козлами и кобелями… Хорошо, хорошо, отпусти руку, больно! Не для матриархата, не для матриархата – для премьер-лиги! Довольны? Мужланы! Пойдемте, девочки на кухню, ставьте чайник, доставайте конфеты и я вам расскажу, почему, по моему мнению, Джим с Елен, не смотря на всю святость первого и сучность второй, жили как дельфины с лебедями. Да потому что у них был я! Да я! Который брал на себя весь удар, весь тот негатив, который просто необходимо на физиологическом уровне выбрасывать ежедневно каждой женщине на голову кого угодно, главное чтобы сделать побольнее. И вот этим неважно-которому-побольнее как раз и был я. Елен интуитивно разделила свои эмоции – положительные Джиму, какушки мне. С ним она ворковала голубкой, со мной браналась окошком справочной. Джим и Елен были счастливы, а я вынужден был каждый вечер брать сеансы психотерапии у известного во всем мире мистера Джеймсона, ну или рыдать на шерстяных плечах своих медвежат. Ну, а чаще и то и другое. И вот сейчас мне кажется, что имей возможность завести себе такого вот второго, отрицательного мужа – темную половину, на которую можно сбрасывать весь негатив, и даже не надо с ним спать: «Эта сволочь меня не достойна», а просто для сброса отходов работы женской психики, то многие, очень многие семьи, были бы, наконец, счастливы.
Тем временем приходили новости из-за рубежа. Наша старая, но по-прежнему любимая, как бабушка, живущая далеко в деревне, родина, давала периодически о себе знать. На этот раз она опять проиграла очередную быструю и победоносную войну, естественно сделав вид и протрубив на весь мир через телевизор, что она свои задачи в этом регионе выполнила и теперь: «наши ребята могут спокойно вернуться домой к рождеству».
— Просто патронов на всех вас, сволочей, жалко! – я прямо отсюда вижу как Дядя, подпрыгивая на своем диване, комментирует это геополитическое сообщение.
А без войны, как известно, люди тоскуют, и начинают со скуки занижать рейтинг действующего президента, в надежде на нового, которому уже точно удастся их развеселить. Затем голова в волшебном ящике возвестила, что на грядущих выборах, на которых по состоянию здоровья нынешний президент не сможет принять участие – хотя мне кажется, что с таким рейтингом, как у него, президенты вообще не живут, кроме двух красавцев скакунов их старых и элитных конюшен, на старт выйдет темная лошадка для всех завсегдатаев политического ипподрома. Конечно же этим конем оказался никто иной, как наш непотопляемый Джеббс и когда его впервые вывели чуть ли не под уздцы и он начал так резво бить копытом еще на первых интервью, я понял, что он украл у меня вторую мою идею – посадить Джима в кресло американского президента, и это второй подлейший случай воровства Джеббса, после того чудного, немного выгоревшего на солнце брезента. Выходит, это не мы, а он тренировался тут на школьном стадиончике, на котором мы, еле-еле его заплюхав, до сих пор радостно хлопаем в ладоши и бегаем к мамочкам за конфетами и поцелуями. А дядька Джеббс, особо не расстроившись, двинул прямиком в высшую лигу, даже не просушив кроссовки! Моя рука инстиктивно потянулась к телефону, чтобы сказать кое-кому в трубочку, тихим вкрадчивым голосом: «Довожу до Вашего сведения, что независимый кандидат г-н Джеббс, имеет двойное гражданство. В подтверждение моих слов…». Но я отдернул свою руку, а скабрезная мысль шмыгнула в грязную коробку с одноименным названием. «Надо играть честно» — сказал однажды Джим, и я, как и тогда, так и сейчас, послушался его. Да Джим и сам собственно, как оказалось вовсе не рвется в президенты, а жизнь у нас тут, вроде бы как налаживается, поэтому я отдернул и вторую руку, которая уже успела начать набирать номер. Я превратился в болельщика этого чемпионата. Встретив как-то в коридоре, вернувшегося после очередного трипа Джима, я бросил ему, походя:
— Слышал, наш Джеббс баллотируется в президенты Соединенных Штатов?
— Он скоро к нам вернется, — немного подумав, ответил Джим, будто бы заглянув Нострадамусу за плечо в его мутную кружку.
— Ага! На одномиллионной купюре… — и мы разошлись дальше, каждый по своим делам.
А тем временем лидирующие североамериканские партии упражнялись в выборе наиболее политкорректного и максимально широкоэлекторатного персонажа, которого будут двигать вперед. Мне это напомнило выбор кто какой фигуркой будет играть в «Монополию»… «Чур, я машинкой, тогда я паровозиком!» Партия «А» выставила на лайнап парня с латиноамериканским папой, прекрасными карими глазами и такой же улыбкой. Он рассказывал, как в детстве батрачил на ферме и демонстрировал в прямом эфире мозоли, которые с той поры до сих пор не сошли. Голоса всех посудомойщиков, таким образом, были подобраны практически с пола. Партия «Б» выставила на беговую дорожку впервые в истории заездов женщину, одним махом получив сразу пятьдесят процентов голосов всех избирателей, это при том, что она еще не начала готовить свое фирменное печенье во время теледебатов и какой бы она ни оказалась хозяйкой, голос одного мужика они как-то да надеялись заработать. Такие вкратце были ставки обоих лидирующих группировок, но тут в игру вмешался Джеббс. Против них он выставил свое дворянское происхождение, папу полярника и шпионское прошлое. Благородную родословную показывали только один раз мельком и то в его руках, но зато много о ней говорили. Чуть позже возник и папа, в меховом капюшоне и заиндевевшим лицом, он стоял среди дюжины таких же снеговичков. Папу показывали чаще, но иногда Джеббс промазывал на пару человек вправо или влево. Также много обсуждалось его участие в секретных операциях во Вьетнаме, но в каких именно раскрывать не позволялось, потому что: «… пока еще живы, те, кто хотел бы, чтобы я замолчал об этом навсегда…» произносил он перед следовавшей затем глубокомысленной и в то же время опасной паузой, во время которой многие начинали оглядываться. Наиболее трезвые критичные умы прикидывали, что, судя по возрасту Джеббса, в то время он мог лишь сдавать мочу для уринотерапии раненых, и то ее пришлось бы выкручивать из его пеленок. На что Джеббс спокойно отвечал, что ему было сделано несколько операций по изменению внешности, потому что: «пока еще живы те, кто…» в ходе которых он согласился на экспериментальный курс омоложения, который и дал соответствующий результат. В какой именно клинике это происходило, он скажет в следующий раз и как мне показалось, даже подмигнул своим будущим рекламодателям. На кокетливый вопрос, не изменял ли он при этом пол, Джеббс не менее кокетливо улыбнулся и промолчал. И вот эта загадочная улыбка приплюсовала ему одним махом несколько миллионов транссексуалов и трансвеститов, а еще с десяток миллионов геев и лесбиянок замерли в недолгом раздумье. Что-то явно зашаталось в избирательной и политической системе Америки и обе до этого противоборствующие партии решили объединиться до второго тура в стремлении уничтожить нового общего врага, ну а потом как обычно – орел или решка, ну или как на детском утреннике, когда двое бегают вокруг стула и кто быстрей сядет, когда закончится музыка. Для начала прилежно сравнили рассказы Джеббса о своих приключениях в Африке с рассказами Хемингуэя, получилась масса совпадений, правда у последнего получилась как всегда немного блекленько. На провокационный вопрос продавшегося по сходной, как для выборов цене, ведущего, о том, на какие средства ведется избирательная компания, Джеббс так привычно для меня вскинул глаза вверх, что я вжался в кресло, сидя от него даже на другом краю Земли.
— Я занимаюсь алмазным бизнесом, — впервые наверно за всю свою политическую карьеру Джеббс сказал хоть полправды.
— О, как интересно, — запел поэт микрофона, кавычек и шестизначных гонораров.
Джеббс уже научился победно улыбаться, но он еще не понимал до конца, кому он собрался перейти дорогу. Не думаю также, что ему так уж нужно было это кресло. Не думаю, что он прямо так все спланировал – он был человек порыва, человек идеи, он заражался ею и заражал остальных, шел к ней, а чаще бежал, и всегда из спортивного интереса. Деньги были для него не целью сами по себе, так и должность президента манила его не своим содержанием, а трудностью достижения. Джеббс был спортсмен, игрок. Но те с кем он решил потягаться были не игроки и не спортсмены, они были охотники и хищники одновременно и вокруг Джеббса начала затягиваться петля. Большому бизнесу, различным фондам и организациям, на поддержку которых рассчитывал Джеббс и его пока еще не очень высокий рейтинг, было приказано в довольно ультимативной форме, ее не оказывать. За его королевским номером в гостинице следили и когда выследили, как туда входила одна бывшая нью-йорская проститутка скандинавского происхождения, то тут же выбили двери и запустили вовнутрь журналистов, папарацци и полицию. Проституткой естественно оказалась Эльза. Пришлось Джеббсу со спущенными штанами долго объяснять собравшейся публике, что это его… невеста. На следующий день было достаточно срочно объявлено об их скорой свадьбе. В тот день все викинги в Валгалле напились с особой тщательностью. Отработанная с годами спецслужбами подсечка на этот раз не сработала и рейтинг Джеббса практически не пошатнулся. Зато очень серьезно начал расшатываться рынок необработанных алмазов. Джеббс и до этого своими большими сливами камней, раскачивал лодку стабильности ювелирного рынка, ну а в разгар президентской гонки, он начал такими партиями скидывать алмазы по бросовым ценам, что та начала черпать своими бортами воду из океана хаоса и цены на алмазы стремительно пошли вниз. Кто-то там что-то еще пытался удержать и контролировать, но не долго – дня два. Затем Джеббс увидел, что беднеет практически на глазах и решил одним махом избавиться от становящихся неликвидными активов и начал сдавать все сразу. Стеклышек к тому времени уменьшилось в вагоне максимум на лопатный штык, так что Джебб сбывал практически годовой объем добычи за один день. Рынок естественно такого издевательства не выдержал и рухнул в полчаса. Торги закрыли, начали расследование, паника началась сама собой, пошли слухи, что все алмазы теперь фальшивые и добывают их теперь где-то экскаваторами как соль. Из котировок товарных бирж убрали алмазную номинацию, в ювелирных мастерских, бриллианты стали стоить дешевле оправ, добычу и обработку прекратили. Многие застрелились, но большинству пострадавших хотелось просто повесить виновного, предварительно выцарапав ему глаза. Его быстро нашли, и на этот раз не ошиблись. ЮАР потребовало его выдачи. Затем Ботсвана, Ангола, Россия и даже соседняя Канада просила прислать ей хоть несколько кусочков Джеббса. Американская общественность, наигравшись диковинкой, отвернулась от человека, пошатнувшего экономические устои. Фемида быстренько завела дело, и кто надо шепнул доверительно Джеббсу, что до ареста осталось не долго, и он, успев лишь упаковать в чемодан свои знаменитые к тому времени уже триста галстуков, в срочном порядке отбыл в Европу. Его естественно тут же вызвали в Штатах на допрос, а его и нет – скандал, тут же заявление в международный розыск. И как по нотам разыгранного Джеббса, не успевшего даже еще приземлиться на Лазурном Берегу, опять показывали по всем каналам, но уже не как кандидата, а как «разыскивается Интерполом…». Джеббс о чем-то подобном догадывался, поэтому первое такси с Эльзой и Маком пустил вперед, в замок, а сам с чемоданом обещал приехать чуть позже. Через два часа он позвонил в замок и попросил мистера или миссис Джеббс к телефону, ему ответили, что мистер Джеббс слушает. Первый мистер Джеббс тут же повесил трубку, сжег в туалете свой американский паспорт, достал другой, одной маленькой, бедной, но очень гордой африканской страны и купил билет в один конец. Уже через двенадцать часов он появился на пороге моего кабинета без усов и шляпы, бледный, без улыбки, но с чемоданом и заявленными еще раньше тремястами галстуками.
После первой бутылки виски он сказал, что ни о чем не жалеет. После второй, что, будучи даже одним из самых богатых людей на земле, он не был счастлив. После третьей, он наверняка что-то еще говорил, но я уже не помню, потому что не мог позволить живому человеку напиваться в одиночестве. Четвертую бутылку я тоже уже не помню, но она наверняка была. В наступившей примерно в это время темноте, я всю ночь падал на дно алмазной шахты, но так до него и не долетел. Утром я проснулся лежа на полу и ощутил, что моя голова не вмещается в комнату. Джеббс был бодрее, выбрит, но по-прежнему бледен. Он взял свой чемодан, спросил: «А как здоровье Джима?» и вышел. Больше я его никогда не видел. Уверен, что он, начав с этого чемодана с уцелевшей коллекцией галстуков и пути коммивояжера, добьется многого, но сделает этог сам и будет счастлив.
Ближе к обеду, когда моя голова уменьшилась, чтобы помещаться в дверной проем и я начал хоть боком и на цыпочках, но перемещаться по помещениям, прибыло новое горе в виде бесподобной Эльзы. Ее отпустили под подписку о не выезде, и она сразу же сбежала к нам, тем не менее соврав мне, что у них с Джеббсом все прекрасно, и она просто приехала нас проведать. Когда я сказал, что все знаю, она разрыдалась, бросилась, мне на шею, чуть не свернув ее, и надолбила сотню мелких отверстий в голове, так что сквозняк мог насвистывать через них какие-то простые мелодии. У Елен в тот день так сильно разболелась голова, причем намного сильнее, чем до этого, когда приезжал Джеббс, так что она просила передать, что не только не сможет спуститься вниз, но и будет не в состоянии никого принять как минимум неделю. Диагноз, который, услышав состояние Елен, поставила ей Эльза, я не могу дословно привести на страницах этой не до конца еще пошлой книги, но там было очень много слов по латыни, хотя некоторые из них были мне знакомы, и означали преимущественно различные части мужского и женского тела.
Послонявшись пару дней по дворцу, и поняв, что до нее здесь мало кому есть дело, не дождавшись сдвигов в сторону улучшения здоровья, запершейся в своей комнате Елен, Эльза, пособирав у женской половины сотрудников немного одежды в долг, отчалила в Порт, то ли на поиски Наоми, то ли подзабытого уже всеми мистера Клеменса, бывшего руководителя миссии. Не знаю, кого она встретила первым или не встретила никого, но вскоре, говорят, ее видели там, пустившей корни, и занимавшейся привычным, правда немного подзабытым последними карьерными всплесками, ремеслом. Перед уходом, она заглянула ко мне, чмокнула в гульку, улыбнулась и почему-то тоже спросила: «А как здоровье Джима?» Зачем им всем вдруг так далось его здоровье, я не мог понять. Мне тут принесли как раз счет за воду, так что мне стало не до них. Когда враг перестает быть врагом, ты начинаешь видеть, что это тоже человек.
К вечеру заметно полегчало Елен, и она смогла самостоятельно спуститься вниз и улыбнуться еще на лестнице такой улыбкой, за которую в давнишние времена, легко можно было отдать и коня, и полцарства и свою голову. Первое что она спросила, перестав скалить зубы, не вернулся ли Джим, она о нем начала беспокоиться. Не успел я ответить, как мне принесли счет за электричество и я совсем перестал думать, о чем-либо другом.
Джима принесли через два дня, очень горячего и сильно кашляющего. Он не нашел ничего лучшего, как помочь каким-то крестьянам чистить оросительный канал, стоя целый день по колено в воде, получив за это в награду простуду, а затем и пневмонию. Его уложили в постель, врач сказал, что положение больного неприятное (я после этого поправил Джиму подушку), но ничего опасного нет и что в наше время, пневмония редко заканчивается летальным исходом. Джим полностью с ним согласился и на следующее утро умер. Он лежал в кровати с таким умиротворенным видом, будто спал, женщины кругом голосили, а я не мог понять, в чем дело, считая, что Джимми надо попросту хорошенько растолкать. Елен, первая нарядившаяся в траур, суетилась, поспешно отдавая распоряжения о похоронах и о снятии посмертной маски: «Это для памятника, уточнила она». Я выглянул в окно и увидел пустующий второй год постамент в центре дворцовой площади Свободы, где до этого стояло каменное воплощение бывшего хозяина этой страны, которое тогда свалили с помощью тросов и бульдозера на второй день апельсинового путча… А Джима не повезли даже в больницу – ведь от пневмонии в наше время умирают редко … Я представил, как на этом месте стоит огромный и белый Джим Гаррисон, в своем обычном балахоне и тянет руки то ли к собравшимся внизу людям, то ли к восходящему солнцу, и мне стало смешно, и я захотел поделиться этой шуткой с самим Джимом. Я обернулся с улыбкой и увидел его лежащего на кровати. Елен, хлопотавшая над ним глянула на меня исподлобья и моя улыбка сползла в карман. Я вышел.
Многие требовали вскрытия и расследования такой скоропалительной смерти всеми любимого Набии, но Елен сказала, что не даст разрешения осквернять, ни скальпелем, ни следствием тело ее мужа – но все-таки как иногда легко женщины приписывают себе, ожидавшиеся лишь ими, но так и не состоявшиеся замужества. Джима довольно быстро, но зато очень пышно и с соответствующей помпой, сожгли на площади при огромном скоплении народа в прямом эфире. Цветами была завалена вся площадь по третью ступеньку дворца. Вечером пошел дождь и шел неделю, пока люди шли и несли цветы, пока нижние не начали гнить и вонять, тогда Елен распорядилась все убрать и приготовиться к следующему торжеству – закладыванию капсулы с прахом Джима в основание постамента будущего памятника. Как и предполагалось, решили для экономии использовать старый постамент, который ничего уже общего не имел со старым режимом и за два года окончательно проникся революционными идеалами. Был уже объявлен конкурс на проект главного монумента народному герою и во все города и городки также были разосланы капсулы, но меньшего размера, чтобы они тоже могли их прикопать, а потом на том месте возвести свои памятники, калибром поменьше, но утверждаемых все равно центром. По всей стране началась истерия, мало похожая на траур – все наперебой клялись в искренней любви и вечной памяти, уже заказывались в печать книги и монографии, мемуары и воспоминания, отдельно оформлялись оды и госзаказ на народные песни о Джиме.
Елен с Барнсом попеременно выступали на траурных митингах – горе сближает людей и плебеям демонстрировалась очередная политическая спайка. После одного из таких митингов Барнс звал меня показать, как он будет вводить в эксплуатацию третье транспортное кольцо своей железной дороги, но я отказался. Я делал свою повседневную работу, придумывал новую, старался при этом не думать, но не мог не думать. Бродил по дворцу и мне часто казалось, что вот-вот, из-за угла выйдет снова весь в пыли Джимми, после своего очередного пешего турне, и я его начну его журить за отпечатки грязных босых ног на ковре, рассказывать ему о тяжелом труде уборщиц и пылесосов, а он мне… а я ему… Но за очередным углом никого не было, лишь иногда какая-нибудь не очень расторопная уборщица лениво пылесосила ковровую дорожку.
Я не верил, что такой человек как Джим Гаррисон мог умереть от какой-то там пневмонии! Не поверили этому и остальные, и когда первое горе понемногу улеглось, тут же начали искать виновного и естественно нашли, и естественно им оказался я. Конечно первым виновным был назначен доктор, но тот заблаговременно покинул страну и народный гнев был очень умело, направлен против меня. Я понимал, чья тяжелая длань указала на меня, как и понимал, что президенту не нужны два советника и что с уходом Джима, баланс нашего карточного домика начинает рушиться, и после того как из игры вышел главный туз, начнут сливать и королей, а затем, на всякий случай, еще и вальтов, чтобы в козыри вышла, наконец, червоная дама.
Когда ко мне в то утро зашел начальник охраны сразу с тремя сотрудниками, и вместо обычного: «Привет, Билли», произнес: «Вы признаете, что вы мистер Джонсон?», я все понял. Понял также, что в лучшем случае меня расстреляют красиво перед строем, в высоких ботфортах, белой рубахе, расстегнутой на груди с маленьким серебряным крестиком на бечевочке. А в худшем, выведут прямо сейчас на улицу, где меня забьет камнями толпа. Уже на следующий день я был во всех СМИ, как враг государства номер один: «незаконно проникший», «втершийся в доверие», «все это время», «подло и гнусно», «наше справедливый гнев», «сурово и беспощадно» и все примерно в таких словосочетаниях. В моей одиночной вип-камере мне регулярно поставляли прессу и даже работал телевизор, правда показывающий лишь один национальный канал, на котором только и было разговоров, что о предстоящем суде. Обвинение было одно, оно же служило и главным доказательством: подло и беспощадно лишил жизни всеми безгранично почитаемого святого человека, которые рождаются один раз в пару тысяч лет, нашего горячо любимого Набии. Вопросы, как и зачем я это сделал, не возникли ни разу, видно сгорев еще в самом начале в пламени народной ненависти. За пару дней до суда ко мне пришел первый и единственный посетитель за все это время. Я был готов увидеть кого угодно: папу римского, или даже Джеббса, одетого в женское платье, но только не его. Я его и признал-то не сразу, пол лица у него было замотано повязкой — это был кочегар Барнса, парень которого я теперь буду вспоминать до конца своих дней, но я так и не смог запомнить его имени! Он сказал:
— Мистер Билли, мистер Джимми просил меня передать Вам вот это, — и он протянул мне мятый конверт.
— Кто-кто просил? – удивленно переспросил я.
— Мистер Джимми, Набии… — шепотом добавил он, хотя и до этого говорил достаточно тихо.
— Когда, когда ты его видел? Так он все-таки жив?! Вот сукин сын! Передай ему…
— Нет, нет, что вы мистер Билли, — торопливо перебил меня бывший кочегар. – Мистер Джимми умер месяц назад и его тело сожгли на площади! Разве Вы не знали?
— А… Да, да… Знал. Конечно знал… Так что тебя просил передать мистер… Набиии? – я тоже перешел на шепот после криков.
— Только это, — он указал на конверт, который я все еще мял в руках. – Он позвал меня в тот вечер к себе, когда его принесли совсем больного – я же работаю теперь на кухне, и я подумал, что он хочет чего-то особенного, но он отдал мне письмо и просил пообещать передать его Вам, но не сразу, а лишь тогда, когда Вам понадобится помощь. Я тогда конечно пообещал, но сначала спросил, почему мистеру Джимми самому не отдать письмо мистеру Билли, то есть Вам, когда ему, то есть опять Вам, мистер Билли понадобится помощь. Мистер Джимми тогда вот так вот улыбнулся и ответил, чтобы я шел и ни о чем не думал. И я ушел. А на следующее утро он умер.
— И что… — вымолвил я после некоторого замешательства.
— Я ждал, ждал, когда Вам понадобится помощь. А вчера на кухне сказали, что Вас не сегодня-завтра повесят, и я тогда не смогу выполнить свое обещание. И вот я тут. А теперь снимайте свою одежду, у нас мало времени.
— Зачем, — спросил я, не до конца понимая, что он хочет, но, тем не менее, начал расстегивать рубашку рукой, которой до этого гладил шею, на которую Елен собиралась приладить мне новый галстук. – И как ты ко мне прошел? Сюда же никого не пускают?
— Я упросил мистера Барнса разрешить мне сходить к Вам проститься, и он разрешил, пока мисс Елен нет дома — она уехала в аэропорт, встречать гостей, прилетающих на Вашу казнь?
— На мою? – я уже стоял с расстегнутыми штанами. – Но ведь суд будет лишь завтра? А я еще в глаза не видел, ни следователя, ни дела, ни обвинения.
— У нас это не обязательно, — помощник Барнса тоже начал раздеваться. И мы вдвоем со стороны наверняка наблюдали двух старых гомосексуалистов, обыденно готовящихся к вечернему сексу. – Суд назначен на утро, казнь на обед, вечером фуршет – меню уже утвердили.
— А фаршированный перец будет?
— Да, как Вы любите. Но Вы на этот фуршет не ходите, Вам туда нельзя. Сейчас Вы наденете мою одежду и пойдете на выход из тюрьмы, а потом из города. Главное не останавливайтесь, но и не бежите, и главное, ни с кем не заговаривайте. А я лягу спать вместо Вас, но надеюсь, что завтра меня не вздернут вместо мистера Билли — виселицу уже устанавливают на площади, — и бывший кочегар засмеялся, а у меня почему-то пошли круги перед глазами.
Парень удержал меня и затряс, приводя в сознание. Я быстро оклемался, оделся в его спецовочку, а он в мою арестантскую робу. Мы с ним были одного роста и комплекции, но, даже не смотря на мой загар, изрядно отличались по цвету кожи.
— А как же это, — и я ткнул в его повязку. – У тебя же флюс.
— Это не флюс – это фэйк, — и он снял с себя повязку, быстренько помазал чем-то черным по моему лицу, повязал мне повязку, а сверху надел свою засаленную кепочку.
В этот момент в двери начал проворачиваться ключ, и мой спаситель быстренько прыгнул в кровать, отвернулся к стенке, накрывшись одеялом и очень натурально, даже для меня, зарыдал. Я едва успел спрятать письмо Джима в нагрудный карман и шагнул из камеры, наклонив голову, в открывшуюся дверь. Надзиратель слишком долго закрывал сначала камеру, потом шел не спеша по коридору, потом открывал сначала одну решетчатую дверь, потом закрывал ее, потом снова шел, а я весь дергался сзади, стараясь не наступить ему на пятки. Потом была еще одна дверь, потом снова коридор и снова дверь. Мне начало казаться, что прежде чем я выйду за пределы тюрьмы, у меня закончится отведенное время на побег. Но все в жизни, в том числе и самая длинная тюрьма рано или поздно заканчивается, и я вышел на залитый солнцем двор. От ворот до ближайшего угла, я еще шел, сдерживая себя и свое сердце, бившееся уже где-то в районе кадыка, но едва завернув, побежал. Через три квартала я запыхался и снова перешел на шаг, но все равно достаточно быстрый. Отдышавшись, снова побежал. Через час я выбрался из города и начал углубляться в пустыню, держа примерно направление в сторону Порта. С собой у меня была лишь украденная мимоходом с уличного лотка бутылка воды. Я не знал, где и как буду добывать еще воду и еду, и что я буду говорить, если меня встретит в пути патруль, но я знал лишь одно, что я дойду. Дойду и уеду из этой страны навсегда, домой, что меня больше здесь ничего не держит. И я действительно хочу домой, очень сильно и поэтому обязательно дойду.
Я шел до темноты, а потом свалился без сил спать прямо на землю. На следующее утро я проснулся от ломоты во всем теле – мышцы отвыкли от даже таких нагрузок, и молочная кислота вытворяла в них черти что. Но, тем не менее, я поднялся и шел целый день, не сделав ни одного привала. Ближе к вечеру, я увидел первое встретившееся мне на пути большое дерево, и понял, что если хоть немного не отдохну, то сил идти дальше у меня уже не будет. Я сел в его жиденькую тень, оперся спиной на ствол и вытянул гудящие ноги. Я не знал, как называет эта полувысохшая большая палка, торчащая посреди пустыни, но мне было хорошо сидеть под ней. Джимми, наверняка знает ее название, но его рядом не было, чтобы спросить. И тут я вспомнил о письме. Неуверенными и слегка подрагивающими руками я вскрыл ставший еще более мятым и слегка мокрым от пота, конверт и принялся читать:

«Дорогой, Билли! Не знаю, получишь ли ты это письмо, но мне просто необходимо его написать, потому что это последнее, что я могу сделать в этой жизни, а так как сделал я и так слишком мало всего, и то не до конца, так допишу хоть это письмо.
Я завтра умру. Говорят, что люди иногда чувствуют приближение своей смерти. Не знаю, по-моему это все ерунда, по крайней мере я ничего такого не чувствую, просто знаю, что завтра умру.
Я знаю, что после моей смерти меня назовут мессией, пророком и еще черт знает кем. Обязательно поставят памятник или даже несколько. Ерунда только все это. Никем таким особенным я себя не ощущаю. Просто мне открылась истина. Или я ее сам открыл? Но, все-таки, скорее всего – мне ее открыли…
Зачем ты живешь? Для чего? Помнишь, я одно время донимал тебя постоянно этими вопросами? Так вот, это я не тебя спрашивал, а себя! Потом перестал, потому что понял, что в этом наверно и заключается часть смысла жизни, постоянно ставить перед собой этот вопрос и пробовать находить на него ответ, и как только ответ начинает проявляться и укрепляться в тебе – спрашивать вновь! Только так. Да, только так можно прожить жизнь хоть с каким-то смыслом и каким-то ростом и стремлением хоть куда-то…
Человек рожден, чтобы быть свободным – это главное. Никто и ничто не вправе лишать его свободы. Она дороже всего и, естественно дороже жизни. Но это не значит, что человек не может пожертвовать своей свободой во имя чего-то или кого-то, и имя этой жертвы – любовь…
Извини, что пишу так сумбурно и неразборчиво, хочу сказать что-то важное, но мысли путаются, а руки дрожат. Мысль, ее ведь вообще невозможно выразить словами, ее можно только понять, а вот точно записать, увы. Тонны бумаги перевели, чтобы описать любовь, а точно до сих пор еще никто не смог. Но мысль, чувство любви, стреляет в голове мгновенно и оно знакомо всем, все его понимают и чувствовали хотя бы раз в жизни, но вот описать никто не может, веками пишут, а до сих пор не могут описать точно…
Так, что еще… Я против всяких религий, я за свободу веры. Религия это клетка для птицы, для души, для свободы. Религия – это любовь с оговорками и неприятием тех, кто думает иначе. А вера – это безграничное небо, где можно свободно парить, любя, не втискивая себя ни в какие рамки и догматы. Вера – это прямое общение человека с богом, это поиск человеком бога, вокруг себя и внутри себя. Религию придумали люди, пытаясь объяснить, то чего они не в состоянии понять. Раньше, когда люди не могли объяснить явлений, которые они видели вокруг себя, то они все приписывали богу или богам и религия властвовала безраздельно, везде за пределами человеческого, недалекого тогда еще понимания. Но люди начали бурить землю, пускать ракеты и в ранее предполагаемых местах, ни рая, ни ада обнаружено не было, и религия отступила, что-то невнятно бормоча про метафизику и другие измерения. Когда папуасы увидели Кука, не вписывающегося со своим кораблем в их представление о мире, то ему сразу же приписали божественное происхождение. А он смотрел на них и не мог ничего объяснить, и крутил пальцем у виска. Но они его не понимали, а даже если бы и понимали, то не поверили бы и наверняка съели. Хотя они вроде его и так съели. У муравьев тоже возникает свое представление о сапоге, которым вы случайно наступили на их дом в лесу. И почти наверняка они впишут этот сапог в свое мировоззрение, приняв его за божественное проявление. И мы вот как те папуасы, ползаем по крылу самолета, не понимая, кто это, думая, что это, наверное, и есть наш бог. А летчики стучат нам в иллюминатор и грозят штатным оружием, потому что мы мешаем им взлететь. Человек в силу ограниченности своего познания, никогда не сможет до конца охватить и осознать понятие бога, творца. Он может лишь понять какую-то маленькую толику, вписать ее в свою пирамидальную иерархическую модель мировоздания, причем водрузив эту часть на самый верх, таращась на нее в страхе и бухаясь на колени. А Он смотрит на все это — на нас, муравьев, ползающих по его подошве и почитающих ее за бога, и понимает, что ничего нам объяснить не сможет никогда. Хотя Он сам нас и породил, но если мы не в состоянии понять, что не надо жрать и гробить самих себя и себе подобных, то тратить время на другие объяснения нет никакого смысла. Поэтому Он вот так и стоит на одной ноге и просто наблюдает, но когда-нибудь Ему ведь может и надоесть, и он захочет опустить свой сапог на землю.
И вообще не надо думать, что мы такие уж особенные и исключительные. Это я тебе, человеческая цивилизация! Кто я? Я – Джим Гаррисон, со страниц этого письма заявляю – перестаньте считать себя эксклюзивными: это типа наша Вселенная, это наш персональный Творец и мы у него единственные! Если мы такие у него единственные и любимые, то почему тогда он нас поселил не в центре вселенной, а задвинул подальше, на задворки, заштатную галактику? Птолемей и все Папы веками били себя и друг друга в грудь, что мир геоцентричен, а потом раз и дудки – он оказывается хренокакцентричен, а Земля находится в далекой задницеокружности. Судя по нашему расположению, мы максимум Его внучатые племянники, и то наверняка, незаконнорожденные птенцы, вот нас и убрали с глаз долой подальше и даже особо не приглядывают, потому-то у нас и такой бардак.
Вообщем, сказать я могу много еще чего, вот написать – сил уже нет. Прощай, Билли! Поцелуй за меня, если сможешь моих папу и маму и попроси их не сердиться на своего непутевого сына. Дяде и тетушке Джинждер…
Дорогой, Билли!»

Письмо почему-то заканчивалось, так же как и начиналось, а затем шла подпись: «Твой Джим». И все, дальше только белая бумага и пустота. И в этот самый момент Джим Гаррисон для меня умер. Нет, я знал, что он умер еще месяц назад, но дочитав письмо до конца, я отчетливо ощутил, что его больше нет и никогда уже не будет. И защипало глаза.
Я положил письмо очень глубоко в карман, поднялся и пошел в сторону дома. Идти мне еще далеко и надо торопиться: ночь в Африке наступает очень быстро.